«Нет определенного мнения» — 13 %.
Я недоверчиво уставился на экран. Чарли стукнул кулаком по столу.
— Надо заявить об этом копам! Пускай заставят закрыть эту дрянь!
— Сделав это, мы рискуем привлечь к себе внимание, — заметил Джонни.
— И что? Мы же друзья, черт! — взорвался Чарли, голос которого сломался под конец фразы.
— Генри, тебе надо предупредить Лив, — предложила Кайла. — Она сделает все необходимое.
Я покачал головой. Внезапно мне совершенно расхотелось идти в школу. Я пожалел, что не остался дома.
Вот так мы и пришли в тот день на занятия. Когда мы направлялись к шкафчикам с вещами, Чарли, Джонни и Кайла образовали вокруг меня нечто вроде личной охраны. Насколько я помню, мы поднялись в коридоры, и все оборачивались, чтобы посмотреть на нас, точнее — на меня. Все наблюдали, таращились; некоторые украдкой, другие открыто, глядя с нескрываемой враждебностью. Я различал перешептывания, слова, которыми обменивались при моем появлении, замечал рты, тянущиеся к ушам слушателей. Я задумался, сколько из них проголосовало — и за кого.
В метре от своего шкафчика я остановился.
К нему была прикреплена записка.
Я задержал дыхание. Я колебался, стоит ли идти дальше, но затем наклонился, чтобы прочесть:
Зайди ко мне в кабинет. Ловизек
Я порвал записку.
Обернулся.
Взгляды были все еще устремлены на меня. Опустив голову, я побежал к административному зданию и снова заметил журналистов, на этот раз столпившихся на школьной парковке. Мелькнула мысль, что вряд ли у них возникнут трудности с поиском добровольцев, жаждущих своих четверти часа славы.
Джим Ловизек — просто суперский директор. Я говорю о его внешнем виде, поскольку в остальном он без колебаний сурово наказывает нарушителей за проступки. Выше ста девяноста ростом, он похож на викинга со светлой густой шевелюрой, которую я всегда видел только разлохмаченной. Черты лица грубоваты, но с открытой улыбкой под усами, которые он сбрил только один раз, — и вся школа была потрясена сильнее, чем если б он предстал перед нами голышом. Впрочем, возможно, и он тоже, так как больше такого не повторял. Он знает каждого из трех сотен учеников. И самым первым приходит на матчи наших команд.
В то утро, когда я оказался в его тесном кабинете, у Ловизека было зловещее выражение лица. Не говоря ни слова, он указал мне на единственный стул.
Некоторое время мы оба сидели, не произнося ни слова. Я отвел взгляд на афишу старого фильма 80-х «Директор». Там был изображен Джеймс Белуши, который штурмует двери школы на мотоцикле. В аннотации говорилось: «Школа ищет директора. Владеющего всеми единоборствами. Хорошего стрелка. Любящего молодежь». У Джима Ловизека тоже есть мотоцикл.
Затем он сказал с трогательной искренностью:
— Генри, мне действительно очень жаль, что все это случилось с Наоми. Черт, я знаю, как вы были близки. Мне самому хреново от этой истории, правда.
Удивленный, я уставился на него. Ибо никогда раньше не слышал, чтобы директор употреблял такие слова в разговоре с учащимся.
— Вчера, — продолжал он, — ты ушел из школы, никого не предупредив. Ты не ответил на мою эсэмэску… Как и твои друзья. Это из-за Наоми, не так ли?
Я молча кивнул.
— Обычно поведение такого рода — это… но ладно, забудем, хорошо? Как ты себя чувствуешь, силы есть? Потому что если ты предпочтешь взять один или два свободных дня…
Я снова подумал обо всех этих взглядах и отрицательно помотал головой. Я не хотел выглядеть еще более виновным.
— Хорошо. В таком случае ты можешь вернуться в класс. Но знай, что, если тебе понадобится с кем-то поговорить, я здесь, понятно? Прошу тебя подумать. И… — Перед тем как продолжить, он откашлялся, чтобы прочистить горло. — Меня известили обо всей грязи, которая распространяется в Паутине. Полагаю, ты уже в курсе. Мы предупредили полицию… А также социальную сеть. Очень скоро страница должна быть заблокирована. И я надеюсь…
Директор встал и положил одну из своих мощных лап мне на плечо, провожая до двери, которая находилась меньше чем в двух метрах от моего стула. Коридоры были пустынны, все разошлись по классам, и я не торопясь направился к кабинету общественных наук.
Сосредоточиться мне не удалось. Мой разум был словно маслом вымазан. Ему ни за что не удавалось зацепиться. Мысли бродили очень далеко от школы. Появлялись и исчезали образы Наоми, словно куски дерева в морских волнах. Я чувствовал на себе все взгляды, включая взгляд молодой преподавательницы по обществоведению. Затем пришло время перерыва на кофе. Снова взгляды… Мы встретились за нашим столом, где обычно. В другое время — самый лучший момент дня; но внезапно мы посмотрели на пустой стул, и все прошло: никто больше не был голоден.
— К черту, — коротко бросил Чарли.
«Но вот в чем горе, — сказал я себе, наклоняясь над тарелкой. — Наоми еще в нас».
Что вызывало у меня ужас — это осознание, что само чувство, будто она здесь, скоро исчезнет. С каждым днем оно станет слабеть, боль будет не такой мучительной; я вернусь к жизни: вначале осторожно, словно выздоравливая от тяжелой болезни. Снова будут радости, желания, надежды — может быть, даже встречи, — и Наоми медленно канет в прошлое. Сначала воспоминания о ней будут появляться на каждом шагу. До ужаса ясные. Стоит донестись какой-то фразе, промелькнуть на улице силуэту, похожему на нее, прозвучать песне на радио. Ее лицо, ее голос, ее улыбка… Примерно на минуту меня снова накроет приступ невыносимой боли. А потом все, что связано с ней, будет становиться все более далеким. И однажды утром — через два года, а может быть, через десять лет — я ее забуду. Наоми станет в моем сознании всего лишь именем. Призраком.
Далеким и недостижимым.
Окончательно мертвым.
Вот это совершенно недопустимо.
Этот день я продрейфовал, будто корабль, отдавший швартовы и двигающийся куда-то в тумане. Я мысленно зализывал свои раны, размышляя над тем, какое извращенное божество могло сделать из моей жизни игру, где правила нарушены с самого начала, когда, идя по коридору мимо тренажерного зала, я почувствовал, как чья-то рука схватила меня и затащила внутрь.
— Иди сюда. Надо поговорить, — сказал мне на ухо голос Шейна Кьюзика.
Множество рук подняло меня над полом и донесло до середины тренажерного зала. Я обеспокоенно огляделся кругом: зал был пуст. Никого не было перед гимнастическими снарядами, никого — на брусьях. Тяжелые медицинские шары в неподвижности ожидали возможности помучить какого-нибудь мальчика, такого же, как я, нелюбителя физических упражнений.
— Что вы хотите? — спросил я.
— Спокойно, — сказал Райан Маккеон, правая рука Шейна, вся кожа которого была покрыта воспаленными угрями.
— Спокойно, слышишь? — потребовал Шейн, хотя я еще ничего не сделал.
— Спокойно, — проговорил и Поли Уилсон, но когда главный садист школы предлагает тебе успокоиться, клянусь, что ваш пульс участится. — Не трясись, размазня. Никто тебе здесь ничего плохого не сделает, дурик.
Я спросил себя, не они ли создали ту страницу на «Фейсбуке» и послали мне то сообщение. Но эти трое были скорее из тех, кто берет на себя ответственность за свои поступки, что невозможно не признать, и они наверняка подписались бы.
— Эй, козявка! — снова заговорил Райан. — Это ты ее убил?
— Спокойно, парень, — умерил их пыл Кьюзик.
Райан внимательно посмотрел на меня, а затем покачал головой с видом глубокого отвращения.
— Тебе бы следовало выдвинуть себя на выборы, — ухмыльнулся Шейн без малейшего веселья в голосе, и я понял, что он намекает на страницу на «Фейсбуке».
Я почувствовал, как глухой гнев вытесняет страх, но по сравнению с моим горем оба эти чувства теряли свое значение.
— Я очень любил Наоми, и ты это знаешь, — начал он очень холодно. — Она была чертовски классной… Видишь ли, я так и не понял, почему она водилась с вашей компашкой мелких педиков.
Шейн принялся медленно обходить вокруг меня.
— И тем более я так и не понял, что она нашла в тебе. Но, видишь ли, я отношусь к этому с уважением. Она выбрала тебя — ну ладно, хорошо, понял — отошел. Я сказал себе: «Разумеется, Наоми знает, что делает». Потому что… видишь ли… я относился к ней с большим уважением, понимаешь? Ну да… И меня, чертово дерьмо, ломает от того, что с ней произошло.
По его поведению я догадался, что он изображает крутого перед приятелями, но в то же время ему приходится выдавливать из себя каждое слово, и ситуация доставляет ему страдание.
— Это меня бесит, клянусь тебе.
У Кьюзика было обманчивое лицо: лицо ангела. Длинные, почти женские ресницы, аккуратный ротик, взгляд оленя — и неважно, что в школе не найдется такого сумасшедшего, который заметит ему, что в парике и с капелькой косметики он мог бы отбить любого клиента у проститутки. Но я уже видел, как он взрывается. Видел, как меняется его физиономия, будто туча закрывает солнце и затемняет до этого идиллический пейзаж. Я видел, как его черты искажаются под действием гнева и взгляд становится таким же черным и тусклым, как у акулы. Поверьте, вам бы не захотелось такое видеть.
Теперь, в это самое мгновение, туча находилась здесь.
— Почему?
— Почему что? — спросил я, и адамово яблоко у меня на горле дернулось туда и обратно.
Кьюзик толкнул меня. Можно было и в самом деле подумать, что он хочет разодрать мне горло голыми руками.
— Почему ты ругался с ней на пароме?
Я вытаращил глаза:
— А? Откуда ты узнал?
— Шэнна вас видела в окно…
«Вот сволочь эта Шэнна Макфаден», — подумал, а вслух сказал:
— Тебя это не касается.
— Это ты? — процедил он сквозь зубы.
Я ничего не ответил.
— Эй, с тобой разговаривают! — заорал Поли.
— Заткнись, Поли, — поморщился Кьюзик. — Я задал тебе вопрос, Уокер. Ты считаешь, что он слишком сложный?