Его голос прозвучал сдержанно, но под этим угадывалось колоссальное напряжение, от которого у меня вдоль позвоночника пробежала дрожь.
— Что там произошло со Стариком? — спросил я.
Шейн повернулся ко мне. Ответом мне был черный матовый отблеск в его глазах, от которого у меня заледенела спина.
— Ты слышал, что я тебе сказал?
Но вдруг Кьюзик, похоже, что-то вспомнил.
— Ты не все рассказал, — добавил он. — Что ты такое увидел на той видеозаписи, что на тебя так подействовало?
Я рассказал ему. Мой собеседник помрачнел еще больше, если такое вообще было возможно, его зрачки потухли. На мгновение я подумал, что сейчас меня схватят за воротник и назовут лгуном. Шейн потряс головой:
— Вот дерьмо, Наоми с этими свиньями… Поверить не могу… Ты уверен, что это была она?
— А как ты считаешь, стал бы я тогда такое говорить? Сам подумай. Это меня сводит с ума так же, как и тебя. Это была она, Шейн, нет ни малейшего сомнения…
Кьюзик с яростью ударил ногой по противоположной банкетке.
— Сходим проведать этого ублюдка Нэта Хардинга и порежем его на куски… — бросил он.
Я согласно кивнул.
— Завтра, после похорон. Это ведь не помешает нам чтить ее память, верно?
Кьюзик посмотрел на меня печально и одобрительно.
— Конечно… Во всяком случае, это была не та Наоми, которую мы знали… Это невозможно… Они все, наверное, были под кайфом или что-то в этом роде.
Я кивнул. Но не был так уверен. Я снова перебрал в памяти все ее скачки настроения, молчание, отсутствующий вид — и все отметины на ее коже… Было и другое, о чем я еще не говорил: в последнее время Наоми изменилась. Это была не только страсть к членовредительству. Это было изменение на более глубоком уровне. Она стала более мрачной, скрытной, не такой непосредственной; это заметил даже Джонни между двумя затяжками травы, продымившей ему мозги. Однажды в его стеклянных зрачках блеснула вспышка озарения, он толкнул меня локтем и сказал:
— Что это с ней, а?
Я забыл, по поводу чего это было сказано, но помню ответ Кайлы:
— Должно быть, месячные. Черт, она сейчас определенно странная.
Я вернулся к насущным проблемам:
— Ты уверен, что не хочешь рассказать о том, что произошло?
Кьюзик тут же схватил меня за воротник и выдохнул в лицо:
— Единственное, что могу посоветовать, — это вернуться на свое место.
Его голос был до того жестким и полным угрозы, что произвел на меня эффект пощечины.
Я послушался.
Переправа на Гласс-Айленд, когда гроза спустилась с гор, была такой же зловещей, как похоронная процессия. Никто не разговаривал. Время от времени я поворачивался к Шейну. Он нас не видел — смотрел прямо перед собой, и временами его губы дрожали.
Подъехав к дому, я почувствовал колебания. Попытки отчиститься в туалете на пароме почти ни к чему не привели. Моя одежда оставалась мокрой и изгаженной, а боль в боках — такой острой, что трудно было держаться прямо. Я припарковал машину чуть подальше и проскользнул под ливнем до самой веранды. Взглянул на окна. Никого. Что ж, пан или пропал… Тихонько открыв дверь, я услышал голос Лив, раздающийся в гостиной сквозь шум дождя:
— Нет, это телефон с предоплаченной картой, я купила его сегодня…
Я спросил себя, о чем она говорит. И в то же время тон ее голоса — приглушенный, скрытный — вызвал у меня беспокойство. Я начал подниматься по ступенькам, но передумал и остановился внизу лестницы.
— Думаю, они напали на наш след, они наверняка нас обнаружили… Я совершила неосторожный поступок, Франк, я была глупой…
Какого черта она говорит? И о чем? Ее голос был не просто голосом заговорщика, но и человека, которому очень страшно.
— Что же делать? У тебя есть какие-то мысли?
У меня возникло неприятное чувство, что я не только не должен был слышать этот разговор, но что это может иметь катастрофические последствия для всех нас. Затем я снова подумал о том, что произошло за эти двадцать четыре часа, и почувствовал, как меня охватывает неудержимое любопытство.
— Франк, я больше не могу говорить по телефону. Завтра у Ширли в шестнадцать часов, хорошо?
Уголком сознания я отметил время и место. После чего ускользнул.
22. Похороны
На следующий день на похороны Наоми собралась целая толпа. Коммуна Ист-Харбор и приход Святого Франциска решили взять на себя похоронные расходы в отсутствие родителей, которые могли бы это сделать. Церковная служба была назначена на 11 часов в католической церкви, но уже за час небольшая парковка была битком набита, занятая не только жителями острова, явившимися в полном составе, но и машинами прессы, среди которых оказались три автобуса со здоровыми параболическими антеннами.
Гроза усилилась, небо сделалось пепельным, порывы ветра кружили по улицам Ист-Харбор водяную пыль — словно злые гении, торопящие прохожих, заставляющие двери скрипеть и хлопать. Пришедшие на погребальную службу спешили укрыться в темной церкви. Когда мы вошли, скамейки внутри были уже до отказа забиты, но мы — с Чарли во главе — прошли по центральному проходу и заставили несколько человек подвинуться, чтобы освободить нам место во втором ряду. Царила наэлектризованная атмосфера — скорее нервная, чем скорбная. Причиной тому стали, без сомнения, обстоятельства смерти Наоми; я почувствовал, как множество взглядов грузом легло на мои плечи. Я поискал глазами мать Наоми. Ее не было. Ее никто не видел со дня смерти дочери… Я знал, что поговаривали в школе и какие безумные предположения ходили. Куда она уехала? Уверен, все в этом помещении только и думали что о ее отсутствии. В правой части зала я заметил шефа Крюгера и его заместителей: Криса Платта, Ника — брата Чарли… Их родители сидели как раз за ними; мать Чарли повернулась ко мне и изобразила улыбку. Затем я поискал взглядом Лив и Франс, а когда нашел, Франс обратила на меня долгий нежный взгляд, от которого я почувствовал себя не таким одиноким. Здесь были все ученики школы «Пенси», толпившиеся в последних рядах; девочки прожигали меня взглядом до печенок, и я был убежден, что их мобильники буквально чесались у них в карманах. Пришел даже молодой индеец ламми, который знал Наоми ребенком и вся семья которого жила в резервации на западе Беллингхэма.
Свод церкви Святого Франциска напоминает перевернутый корпус корабля. Отсюда сопроводили в последний путь не одного мертвого рыбака — точнее, их пустые гробы. На одной из стен есть мемориальная табличка «Погибшим в море», где список едва не такой же длинный, как в порту Баллард.[43] Гроб Наоми был не пустым, но запечатанным. Увидеть ее было невозможно… Тип из похоронного бюро не смог совершить чудо. Я размышлял о том, что являюсь единственным, не считая полицейских, кто видел ее после. Поставленный на двое козел, гроб едва не обрушивался под грудами цветов — гвоздик, белых роз, оранжевых лилий. В стороне у изголовья стоял большой черно-белый портрет. На этой фотографии Наоми улыбалась. Она была прекрасная и сияющая. Ее губы сверкали мягким отблеском, сама она не отрываясь смотрела на нас. Пришлось отвести взгляд. Мне было плохо; болели и душа, и тело, которое хранило память об ударах Даррелла. Я снова чувствовал дурноту, ощущение, будто я плыву, а моя одежда наполнена воздухом.
На мгновение, ослепнув от луча солнца, блеснувшего сквозь тучи и стекло витража, я повернул голову и увидел его, Нэта Хардинга. Волосы выкрашены в черный цвет, мефистофельская бородка. На нем был тонкий черный пуловер, очень облегающий под длинной курткой из свиной замши, почти нелепой в таких обстоятельствах. Будто почувствовав мой взгляд, Хардинг повернул голову, и наши взгляды зацепились друг за друга. Он не отвел взгляд. В упор уставился на меня, и мне показалось, что на его губах я вижу легкую улыбку. Примерно на секунду в животе снова вспыхнули угольки гнева.
Мои глаза продолжали скользить по всем присутствующим. «Персоны из высшего общества города», как сказал Даррелл Оутс. Здесь присутствовал почти весь Ист-Харбор. Среди них, безусловно, были и те, чьи немолодые морщинистые тела я видел на той записи, эти растлители, которые сейчас сидели в церкви, в глубине души презрительно поплевывая перед образом Христа. Его я видел там, на стене, с подбородком, опущенным на грудь, несущего бремя человечества. И хотя мое отношение к религии достаточно отстраненное, я ощутил присутствие этих людей будто шипы на своей коже. Будто сквернословие пред ликом Божьим. Я снова посмотрел на Нэта Хардинга: сейчас он с невыносимым спокойствием на лице слушал выступающих.
Первым был Джим Ловизек. Голосом, полным сострадания и сдержанности, он говорил о Наоми — блестящей, превосходной ученице, участвовавшей в общественной жизни школы, — и растрогал присутствующих, упомянув о своей дочери, умершей в тринадцать лет.
— Наоми, — подытожил директор, — без сомнения, та, что больше всех побуждала меня думать о ней, ведь она была так на нее похожа.
Я снова повернул голову и заметил полные слез глаза, устремленные в пустоту, носовые платки, стиснутые в кулаках, уловил подавленные всхлипывания. Затем слово взяла Кайла. Она в ненавязчивой форме говорила о своей «лучшей подруге», «родственной душе», «невыносимой перфекционистке», «кошмарной придире», «ужасной моралистке» и «ну просто гениальной». Затем она пересказывала их бесконечные разговоры в тринадцать лет и споры о том, «кто прикольнее, Роберт Паттинсон или Дэниел Рэдклифф».[44] Присутствующие засмеялись, атмосфера стала не такой напряженной. Спасибо Кайле. Представитель народности ламми упомянул, что Наоми, будучи моложе, часто бывала в резервации и другие дети ее обожали.
Затем на кафедру поднялся священник.
— Жизнь коротка, — объявил он в микрофон, и обстановка снова преисполнилась серьезности. — Мы не просим, чтобы нас привели на этот свет, и не просим, чтобы увели. Мы здесь для того, чтобы страдать, и мы заставляем страдать других. Некоторые — даже больше остальных…