— Я расследую смерть Наоми Сандерс, — произнес Рейнольдс, преувеличенно артикулируя каждый звук. — Я журналист.
Ответ насквозь продрал страницу блокнота:
«Убирайтесь».
Он поднял руки. «Согласен. Я уже ухожу».
Ноа прошел перед хозяйкой дома. Ее нахмуренные брови напоминали перья перепуганной птицы, а телом она походила на длинноногого зуйка. Детектив живо представил себе полые кости, медленные движения, некоторую вялость.
— Еще раз примите мои извинения. Хорошего дня.
У него был мобильник, свисающий с левой руки как фотоаппарат… Повернувшись, чтобы пожать женщине руку — она отказалась протянуть ему свою, — Ноа привел его в действие.
В тихой комнате щелчок раздался для него одного.
Он услышал, как захлопнувшуюся за ним дверь запирают на ключ.
Большая красная вывеска сверкала на фоне обложенного тучами ночного неба: ««Пасифик сторидж». 800.44. Хранение. Один доллар за первый месяц». После занятий я оставил Чарли, Джонни и Кайлу, садящихся на паром на Гласс-Айленд, и подождал другой — на континент. Затем направился на юг, на 5-ю автостраду, до выезда Мукилтео — Уидби-Айленд-Ферри на уровне Эверетта.
Затем на запад до 526-й дороги, чтобы через километр съехать с нее и свернуть налево от светофора на Эверетт-уэй.
Еще через пару километров справа наконец появился маяк, который служит символом отделений «Пасифик сторидж».
Маяк на входе был ненастоящим, его фонарь бросал отблески на облачное небо. Когда я припарковался на стоянке перед справочной, дул свирепый ветер. Он заставлял хлопать флаги и шевелил ряд чахлых кустов. Потоки воздуха несли с собой сырость, но дождя не было.
Молодой парень за стойкой — едва ли старше меня — выглядел так, будто от скуки вот-вот дойдет до состояния дохлой крысы. Он оторвал сонные красные глаза от своего смартфона и поднял их на меня.
Ограничившись коротким «привет», я выложил на стойку ключ и счет. Отвернувшись к экрану компьютера, он что-то набрал на клавиатуре и вновь посмотрел на меня.
— Хранилище оформлено не на ваше имя, и там не ваша фотография, — заметил он подозрительным тоном.
— Оно на имя Лив Майерс, — сказал я. — Это моя мать. Меня именно она и послала. Вот ключ и счет. Если хотите, позвоните ей, ее номер у вас есть.
Парень поколебался, зевнул, и его охватила огромная лень.
— Нет. И так хорошо.
Он нажал на кнопку за стойкой, и я услышал, как у меня за спиной заработал мотор, открывающий дверь.
— Вы можете показать мне, где это?
Парень еле заметно скривился — без сомнения, он предпочел бы и дальше посылать эсэмэски.
— Конечно, приятель. Это ячейка пять на десять футов, так?
Я кивнул. Мы вышли на крыльцо, и он указал на низкое здание сразу же за справочной, с железной дверью.
— Идешь по коридору. Маленькие ячейки там. Твоя должна быть в глубине.
И поспешил вернуться к своей переписке.
Я вошел в здание. Тесный коридор, освещенный неоновыми лампами. Что любопытно, стены выкрашены черной краской, а двери — темно-серые, так что свет люминесцентных ламп, уже ослабленный, был почти полностью поглощен, и по всей длине коридора царил неприятный полумрак. На каждой двери металлические дужки, закрытые висячим замком.
Ячейка 181 была предпоследней в ряду слева после коридора, где под прямым углом отходил второй коридор.
Я находился здесь один…
Я мог слышать биение своего сердца и снаружи — чуть приглушенный лай собак.
На экране моего телефона высвечивалось 17.39. Я послал мамам эсэмэску, сообщить, что остаюсь делать уроки с Чарли.
Я прошел до самой двери — мои шаги многократно повторяло эхо — и неподвижно встал перед ней.
Когда я вынул из кармана толстый ключ и вставил его в замочную скважину, моя рука была мокрой от пота. До сих пор я не обращал на это внимания, но подмышки под футболкой и утепленной курткой были такими же влажными.
Я сделал глубокий вдох.
Потянул за язычок замка.
Затем схватился за ручку и приподнял дверь; та пронзительно заскрипела, сворачиваясь в рулон.
Я шарил в темноте в поисках выключателя. Вскоре помещение залил неоновый свет. Настоящий хаос… Как будто сюда втиснута вся жизнь. Я увидел:
— кучу плетеных стульев, перевернутых вверх ножками;
— подушки со странными узорами;
— лампы с абажурами, упакованными в бумагу и прозрачные пакеты;
— игрушки;
— принтер;
— морозильную камеру;
— террариум, в котором осталось немного песочной смеси и искусственных папоротников;
— чехол для виолончели, покрытый царапинами и стикерами, футбольный мяч, красную мотоциклетную каску и даже манекен, производящий впечатление узника, умершего посреди всего этого хлама…
Часть пространства была занята коробками, сложенными у левой стены.
Где-то снаружи послышался автомобильный гудок.
Я отодвинул паутину, населявшую все свободное пространство, и клейкие нити обернулись вокруг моей руки, будто покрывало новобрачной — или вдовы. Я схватил первую коробку — ту, что находилась на самом верху стопки, поставил ее на цементный пол снаружи.
Не знаю, почему мое лицо покрылось мелкими капельками пота; на сквозняке было достаточно свежо.
Я вытер его рукавом.
Открывая коробку, скорчившись в центральном проходе, услышал, как заскрипела ржавая металлическая дверь.
Вошел какой-то тип. Близорукий. В комбинезоне.
Он двинулся в моем направлении, затем остановился и сунул ключ в замочную скважину в пяти метрах от меня.
Я погрузил руку в коробку.
Фотографии — некоторые в рамках, некоторые нет. Фото Лив и Франс, когда были моложе, мои фото…
Дверь типа с шумом скрутилась. Затем он принялся все перерывать в своем отсеке в пяти метрах от меня; я услышал несколько приглушенных, но яростных ударов и даже шум падающих и разбивающихся предметов.
— Срань господня! Проклятое дерьмо!
Чувствуя, что у меня сжимается сердце, я снова сосредоточился на фотографиях. В памяти почти не сохранилось никаких воспоминаний, связанных с запечатленными на них счастливыми моментами: по крайней мере, если судить по радостным взглядам и улыбкам. Обычное счастье. Начиная с моего. Мне десять лет, и я позирую перед акулой студии «Юниверсал», сидя в вагончике аттракциона, рядом с Франс. Мне семь или восемь лет, и я купаюсь в бассейне — нашем? — а мама Франс загорает с черными очками на носу и с романом Клайва Баркера в руках. Мне столько же, или почти столько, это Новый год перед елкой, обе мои мамы в пижамах на коленях по обе стороны от меня. Кто фотографировал, я так и не смог вспомнить. За пыльным ветровым стеклом длинная прямая дорога под палящим солнцем, за рулем мама Лив; я сижу рядом с ней, поворачиваюсь спиной к объективу и кривляюсь. На самом кончике носа у меня слишком большие очки, до самых бровей надвинута дамская шляпа. Эту экспедицию я помню: мы уехали из Лос-Анджелеса на восток, через пустыню.
Другой Новый год, со снежными сугробами. Где это? В Вермонте? В Орегоне? Столько всяких мест… Перед верандой — маленьким непритязательным павильоном — снеговик, вместо метлы он держит бандонеон.[51]
Какое-то время спустя я почувствовал, что мои глаза увлажнились.
Внезапно я пожалел, что в этом коридоре есть еще кто-то, кроме меня. Мне хотелось бы остаться одному со своими воспоминаниями, которые выбрались из коробки, словно джинн из лампы.
Но тот тип метался, как лев по клетке, во власти какой-то истерии. Будто в каморке только что пробудился Халк.
Я продолжил разглядывать снимки — свидетельства своего счастливого детства. Счастливого? Действительно? Существует ли свидетельство более лживое, чем фотография? Чем больше я изучал их, тем больше мне казалось, что в своих воспоминаниях я вижу совсем другое: маленький мальчик, который играет, забавляется, но у которого всегда грустный вид. Потому что в глубине души он знает — все должно быть не так, как есть. Маленький мальчик всегда знал — теперь я прекрасно это понимаю, — он знал, что ни одна из этих женщин не является его матерью. Они заняли ее место, играют ее роль, но никогда ее не заменят.
По моим щекам потекли слезы.
Этот мальчик хорошо знал, каким-то глубинным чутьем, что он сирота, приемный ребенок, перемещенное создание… Он чуял это инстинктом, словно дикое животное, которое притворяется домашним, но не забыло прежней свободы.
Я снова сложил фотографии в коробку и перешел к следующей.
Никаких открытий меня там не ждало — одни сплошные бумаги, похожие на те, что были дома в металлическом шкафу, разве что более старые.
Со следующей коробкой то же самое.
Это произошло на четвертой.
Едва я открыл ее, как сразу же догадался, что это значит.
Конверты… Туго набитые… Едва я приоткрыл один из них, мои пальцы задрожали.
Передо мной предстало то, чего я боялся больше всего: банкноты…
О дерьмо.
Сперва я ощутил приступ головокружения и тошноты.
О, нет-нет-нет, только не они — о господи, нет…
В то же самое время я отметил кое-что другое — запах. Я наклонился, чтобы понюхать деньги. Это и в самом деле шло от них. Они воняли табаком.
Внезапно до меня дошло, что шум прекратился и в коридоре царит тишина; это открытие заставило меня подпрыгнуть.
Стоя на коленях на цементном полу, я повернулся туда, где находился этот тип…
Сердце так и подскочило в груди.
Теперь он был не в своем отсеке, а прямо за спиной, надо мной. Я поднял глаза; его высокий силуэт заслонял ослепительный свет ряда неоновых ламп. Наклонившись, он внимательно смотрел на меня:
— У тебя не будет отвертки?
Я отрицательно помотал головой, и этот тип смылся без единого слова.
Видел ли он банкноты? Да и какая разница? В любом случае это не мои деньги. Это дурно пахнущие деньги, и мне они не нужны. Он вполне может спереть их, если ему так хочется.