— Вернемся к нашей истории с шантажистом, — вмешался Крюгер. — Ты говоришь, что Генри подозревал своих мам?
— Да. Из-за денег, а еще из-за того, что видела моя мама…
Неожиданно Чарли почувствовал, что все взгляды сосредоточились на нем.
— Это как?
— Моя мама… однажды ночью она видела, как мама Генри что-то берет из урны… конверт… упаковку… посреди ночи! Тогда она ничего не поняла, но когда Генри обнаружил деньги, о которых уже говорилось…
— Которая, Чарли?
— А?
— Которая из матерей Генри?
— Франс…
Чарли увидел, как Крюгер вопросительно уставился на женщину, подняв брови. Та согласно кивнула.
Крюгер поднялся, открыл дверь, и в комнате появилась мать Чарли.
Чарли испытал потрясение. Мама выглядела такой усталой, такой обеспокоенной. В первый раз он заметил седые волосы, которые появились у нее в последнее время, глубокие темные тени под грустными глазами. И на него нахлынула волна нежности.
— Можешь идти, Чарли, — сказал Крюгер. — Спасибо за помощь. Брат тебя сейчас проводит.
— Не стоит, я могу вернуться сам.
Проходя мимо, под влиянием внезапного порыва Чарли обнял мать. Они прижались друг к другу. От этого им обоим стало легче. Она поцеловала его в щеку. От нее так хорошо пахло, и он сказал себе, что любит ее. О да, он любит ее больше всего на свете.
Затем Чарли вышел. Прежде чем дверь за ним закрылась, он услышал голос Крюгера:
— Присаживайтесь, миссис Сколник.
Женщина чувствовала, что под огнем их взглядов стала совсем маленькой.
— Да, — подтвердила она, — я видела, как она вышла из машины и пересекла улицу, направляясь прямо к урнам.
— Что вы делали у окна в такое время?
Миссис Сколник покраснела, как если б только что призналась в чем-то запрещенном или постыдном.
— У меня бывает бессонница… Мне очень не хочется так поздно включать телевизор или компьютер… я недостаточно бодра, чтобы читать, вот и смотрю в окно… Мы находимся в самой верхней точке Мейн-стрит… С верхнего этажа видно большую часть города и порт. Это… я не выслеживаю… просто… я люблю этот город… он успокаивает меня… все эти огоньки, ночь… корабли у причала, тишина… пустынные улицы… Такое чувство, что ночью, когда все спят, остров принадлежит мне одной… В Сиэтле всегда было шумно. Никогда не наступала полная тишина.
Оттого, что она так оправдывается, женщина почувствовала себя еще более виноватой. Вокруг ее красивых глаз обозначились морщинки.
— Вы уверены, что это была именно она?
Миссис Сколник с удивлением взглянула на маленького светловолосого толстяка.
— А кто еще? Это была ее машина, она приехала с Юрика-стрит…
— Но ее лица вы не видели?
— Нет, отчего же… частично… видела светлые волосы, которые выглядывали из-под капюшона: шел проливной дождь. Разумеется, это была она.
Блондинчик покачал головой, продолжая жевать свою зубочистку. Поправил очки на носу.
— Миссис Сколник, — сказал шериф, — вы говорили об этом происшествии с кем-то из матерей Генри?
Женщина коротко кивнула, так, что было трудно определить, это означало «да» или «нет».
— Однажды я сказала Лив, которая зашла за Генри.
— И?..
— Она выглядела совершенно ошеломленной, будто с неба свалилась. На секунду я подумала, что она сейчас обвинит меня, что я все это придумала, и я уже пожалела о своих словах. Она сказала, что я, должно быть, ошиблась. Что это не иначе какое-то недоразумение. Но она казалась такой потрясенной. Она не прикидывалась…
Крюгер взглянул на Платта. Его глаза за стеклами очков были непроницаемыми, как у сфинкса, и только зубочистка двигалась из одного угла рта в другой и обратно.
— Миссис Сколник, — как можно мягче произнес шериф, наклоняясь к ней, — вас кто-то шантажировал?
— Что?
— Вас шантажировали, миссис Сколник? Являетесь ли вы жертвой шантажиста, как многие жители этого острова?
В ее взгляде они прочли сильнейшее недоумение.
— Вы это серьезно? Нет, конечно! Во всяком случае, мне нечего скрывать.
Украдкой Крюгер бросил долгий взгляд на Лизу Вассерман. «У каждого человека найдется что скрывать», — читалось на его лице.
— В вашем магазине бывает очень много людей, у вас нет догадок, кто это может быть?
Рот женщины вытянулся в нитку.
— Вы правы, я вижу, как передо мной проходят самые разные люди. И можете мне поверить, не то чтобы сомнительные… Но если я начну о них говорить, то и до утра не закончу.
— Подумайте.
— Извините, но я не привыкла заниматься домыслами безо всяких доказательств.
Ее тон не допускал возражений. Крюгер вздохнул. Лиза Вассерман откинулась на спинку стула. Платт поправил объектив камеры, которой все это снимал.
Ноа смотрел на огни фонарей, сверкавшие вдоль набережной, хрупкие и беспомощные посреди этой грозы. Океан выглядел все таким же угрожающим. Там, где находился Ноа, было слишком темно, чтобы различить фигуры спасателей. Он вынул телефон.
— Ноа? — заговорил Джей на другом конце. — А что за шум? Ветер? Что происходит?
Рейнольдс ответил ему. Он рассказал о бегстве Генри на каяке в грозу.
— Я в курсе, — ответил Джей. — За ним следили с помощью дрона «Рипер», но из-за грозы потеряли… У тебя есть какие-нибудь новости?
— В скалах нашли каяк, — сказал Ноа. — Пустой… Они думают, что он утонул.
Повисло молчание.
— Возможно, он сделал это нарочно, чтобы они так думали, — предположил Джей. — У этого парня есть задатки.
— Верно, — согласился Рейнольдс, полагая, однако, что первое предположение может оказаться ближе всего к истине.
— Мы будем здесь через несколько часов, — осторожно сообщил Джей. — Как только гроза немного успокоится, мы пошлем более легкие дроны, чтобы прочесать все острова… Надо его найти, Ноа. Во что бы то ни стало. Ты знаешь, что поставлено на кон.
Да, это он знал: отец, который ищет своего сына. Отец, располагающий более значительным состоянием, чем все остальные отцы: один из самых могущественных жителей страны. Более того, он принадлежал к той горстке людей, которые держат в руках миллиарды других и в любой момент могут собрать о каждом больше информации, чем есть у Господа Бога.
«Но даже такой отец, — сказал себе Ноа, — недостаточно могущественен, чтобы остановить смерть. Смерть своего сына…» И в каком-то смысле Рейнольдс считал это благом.
Бернд Крюгер проводил мать Чарли до двери и посмотрел, как она удаляется, сопровождаемая порывами ветра.
— Ты ей веришь? — спросил Платт ему в спину.
Крюгер взглянул на часы. Почти половина третьего ночи.
— Что? Когда она сказала, что у нее нет секретов? Нет, конечно! У каждого человека есть хотя бы один.
— И какой, по-твоему, у нее секрет? Связь на стороне? Уклонение от налогов? Постыдное прошлое? Болезнь? Сексуальные извращения?
— Я-то откуда знаю? А у тебя что, нет секретов? Чего-то такого, что бы тебе не хотелось, чтобы я знал…
Он увидел, что Платт улыбается, будто подумав о действительно забавном секрете, таком, от которого Крюгер просто рухнет на обе лопатки, и зубочистка еще выше поднялась к его левому уху.
Но шериф мысленно был уже не здесь. Слишком много темных зон. Но они приближаются… Несомненно… Он подумал о расследовании, которое вели Генри и его друзья. Эти подростки проделали невероятную работу! А он-то собирался их допечь…
Он поразмышлял о Таггерте и Нэте Хардинге…
А затем подумал о пустом каяке…
Когда наступит утро, он допросит Франс и Лив. Бернд молился, чтобы не пришлось одновременно объявлять им о смерти сына.
Из завесы дождя медленно возник силуэт.
— Ну что? — спросил Ноа Рейнольдс. — Чарли знает, где находится Генри?
Крюгер осторожно взглянул на бывшего полицейского.
— Нет, — он качнул головой. — Но зато знает, кто столкнул Оутса с маяка…
Ноа подпрыгнул:
— Кто?
— По словам Чарли, это они находились там в ту ночь. Они спорили. Даррелл перегнулся через перила. А Генри сделал все, чтобы удержать его от падения… Вот что он мне сказал.
— Ты ему веришь?
Бернд Крюгер куснул нижнюю губу.
— Нет.
38. Полеты и пролеты
Той ночью мне снилась Наоми. Сон был спутанным, загадочным, полным невразумительных образов. В моем сне мы занимались любовью. Прямо на полу часовни — театральной студии Нэта Хардинга. Кругом суетились люди, много людей. Здесь собралось все население Гласс-Айленд. На всех — взрослых и детях, тонких и толстых — были белые маски, из одежды — черные футболки с короткими рукавами и черные брюки, все ходили босиком. Я лежал между ногами Наоми, она стонала, и, проникая в нее, я ее рассматривал. Все было горячим, влажным и тяжелым, будто неясная, тревожная атмосфера теплой летней ночи. Этот сон одновременно был эротичным, самым захватывающим и в то же время самым болезненным из всех, что мне когда-либо снились.
Мгновением позже, по одному из тех пространственно-временных капризов, которые бывают только во снах, мы оказались на Агат-Бич. На одной из скал, окаймляющих пляж, где ее нашли мертвой, находился импровизированный алтарь с цветными свечами, букетами цветов и папоротников, а еще записки, которые придерживались большими камнями. Десятки, сотни свечей, огоньки которых колебались на ветру. Их бледный воск походил на водоросли, свисающие со скал. Я говорил что-то вроде:
— Ты меня все еще любишь?
— Да, Генри! — отвечала она.
Но я не знал, предназначено ли это «да» для того, чтобы поощрить мои движения, или это ответ на мой вопрос. Я уже собирался оставить ее, когда обнаружил, что над нами склонился Чарли.
— Что ты здесь делаешь, Чарли?
— Господи, — пробормотал он, — это же манекен, Генри! У нее нет киски!
— Нет, ты что! Это Наоми. Посмотри же, это она!
— Это глупости, приятель, Наоми мертва.
Я перевел взгляд на нее, но она была более чем жива и невероятно сексуальна. В больших аметистовых глазах отблескивали огоньки свечей, живот округлился, кожа натянулась, как на барабане. Рот приоткрывался и снова закрывался, как у рыбы; Наоми целовала меня, вытянув острый язык, но ее поцелуй имел минеральный вкус водорослей и морской воды.