По возвращении домой Лив подождала, пока мама Франс уснет: та каждый вечер принимает снотворное. Затем взяла лодку, чтобы забрать тела, и тогда ей в голову пришла мысль оставить труп Наоми на Агат-Бич в старой рыболовной сети, которая долго валялась в лодочном сарае, а прежде протащить по скалам, чтобы замаскировать следы от удара машиной.
— Эта идея тогда выглядела удачной, но все едва не закончилось плохо, когда сеть попала в скалы.
Мать же Наоми она собиралась просто-напросто бросить в воду, но, к ее изумлению, прилив уже утащил тело! Несколько дней Лив с тревогой ожидала, что оно снова выплывет, но, судя по всему, море окончательно поглотило его. Возможно, в конце концов его где-нибудь и вынесет на берег.
А может, и нет…
У моря здесь свои тайны. Между заливом Десолейшн на севере и Олимпией на юге существуют тысячи островов, заливов, проливов, бухточек, каналов, связанных друг с другом и образующих фантастически сложную систему. А сам Тихий океан… Всем, кому надо избавиться от трупа, советую: приезжайте к нам.
От этой мысли я разразился безумным скрипучим смехом. Мои глаза переполняли слезы, а правая рука управляла трясущимся мотором «Зодиака».
Я намеревался все рассказать шерифу. И объявил об этом маме Лив.
— Это в любом случае сделала я, даже если они когда-нибудь решат упечь тебя в тюрьму, — ответила она угасшим голосом.
Я сам не знал, верю ли ей. Раньше я подумал бы, что она сделала это, чтобы защитить нас, — Франс и меня. Как волчица, которая защищает детенышей. Но теперь я осознавал, что ненавижу ее так же сильно, как раньше любил. Это относилось и к Франс: ее снисходительность — лишь от слабости и покорности тирании Лив. Как вышло так, что я оказался у них? Из всех семей, которые могли бы принять меня, я почему-то достался этим психопаткам…
— Ненавижу вас! — выкрикнул я.
Ответил мне лишь ветер. Подпрыгивая на волнах, я приближался к Гласс-Айленд, когда заметил в ночи оранжевый свет у побережья, на севере Ист-Харбор…
Оранжевый пульсирующий свет, над которым вздымался плотный столб дыма. При дневном свете он выглядел бы черным, но сейчас был чуть светлее ночного неба. Свет от пожара бросал отблески на толстобрюхие облака, поднимаясь к которым дым постепенно рассеивался.
Я думал, что схожу с ума: горел мой дом!
Я резко сменил курс — развернул нос «Зодиака» к нашей пристани. Я устремился вперед и буквально летел над волнами. Пока лодка приближалась к пристани — ужасающе медленно, двигаясь постепенными рывками, — к огням пожара добавились и другие — красного и синего цвета.
Я видел дом, который будто увеличился в размерах, и высокие языки пламени, пожирающие крышу. Из окон вырывались столбы дыма, перемешанного с пылью и пеплом. Пожарные были уже на месте, так как оттуда, где я находился, я различал блестящие наконечники пожарных рукавов. Часть воды превратилась в пар. Дом был деревянным. Еще до рассвета он превратился в кучу развалин.
Больше не беспокоясь о «Зодиаке», я прыгнул на пристань, растянувшись на скользких досках. Поднявшись на ноги, принялся торопливо карабкаться по лестнице, все время спотыкаясь.
Я провыл что-то вроде: «Мама! Мама!» — хотя, честно говоря, не особенно помню. Это была на редкость странная ночь; все выглядели немного пришибленными, слегка не в себе, будто футбольная команда, которой надрали задницы. Полицейские, пожарные, просто любопытствующие — все беспорядочно двигались, но общее впечатление было как при объявлении капитуляции.
Я обежал вокруг дома — точнее, того, что от него осталось — сквозь толпу пожарных в касках. Те сновали взад и вперед, не видя меня. Огромный ослепительный огонь превращал нас в движущиеся тени. Я перескакивал толстые шланги, извивавшиеся в траве, словно питоны, что барахтаются в грязи, перемешанной с мокрым пеплом.
Обгоревшие и еще теплые балки шипели под дождем. В других местах огонь усиливался — гудел, трещал, вздыхал. Он казался живым, он искал свой собственный путь. Он будто сражался против усилий пожарных и струй воды, которые изрыгали на него пожарные шланги. Две армии, столкнувшиеся лицом к лицу…
Другим впечатлением был грохот — или, скорее, окружающая меня плотная шумовая завеса, делающая все звуки не громче, а более пронзительными: крики, оклики, шум кабельных барабанов и колес, вязнущих в грязи, назойливые завывания сирен, потрескивание языков пламени, свист пара, потоки воды из брандспойтов… Посреди всего этого столпотворения я чувствовал себя до странности одиноким, будто разорвал экран в кинотеатре, чтобы войти в фильм.
Я огляделся кругом, надеясь увидеть своих мам. Торопливо пошарил всюду взглядом в поисках машины «Скорой помощи», носилок, золотистого пятна термозащитного одеяла.
Я рванулся вперед, и прямо мне в лицо, отключая зрительные нервы, ворвался другой пожар, красно-голубой, — от мигалок. Я зажмурился, как сова, с открытым ртом, и кто-то схватил меня, потащил назад, затем мне скрутили руки.
— На колени! — заорали за моей спиной. — На колени!
Я почувствовал, что меня заставляют опуститься на колени на размокшую землю, слышал, как мне зачитывают правило Миранды.[64] Одновременно с этим на моих запястьях защелкнулись металлические браслеты. Затем вмешался голос Крюгера:
— Да что вы творите? С ума, что ли, посходили? Снимите эти чертовы наручники! — Он схватил меня за плечо и бережно поставил на ноги. — Генри! Господи, да откуда ты?
— Из… из моря, — ответил я, понимая, как глупо это звучит. Будто я какая-то долбаная морская нимфа.
— Что?
— Я прятался на Сидар-Айленд, шеф… Я… стащил «Зодиак»… Я… я увидел пожар…
Шериф с крайне измученным видом посмотрел на меня; он пытался понять или же подыскивал слова. Я опередил его.
— Мои мамы… где они?
По его взгляду я все понял.
— Генри… передать не могу, как мне жаль…
— Что случилось? — закричал я.
Стоя здесь, я ощущал жар от углей, находящихся в десятке метров отсюда. Скоро больше ничего не останется. Шериф жестом указал на огонь. Повсюду порхали хлопья черного пепла и мелкие искорки. Воздух был наполнен едкой вонью.
И тогда я уже сам упал на колени.
Я поднял глаза к небу — к потолку туч, под которым танцевали стаи искр, разносимые ветром, похожие на множество светляков.
Я изо всех сил желал покоя,
сна,
смерти…
Мои мысли были невообразимым хаосом.
Мой мозг был словно охвачен огнем.
Я провыл:
— У МЕНЯ БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕТ! БОЛЬШЕ НИКОГО! Я ВСЕ ПОТЕРЯЛ! ВСЕ ОНИ МЕРТВЫ, СЛЫШИТЕ?
Думаю, в то мгновение мир для меня перевернулся.
После этого я свалился без сознания.
В Лос-Анджелесе, когда такси наконец доставило его, Ноа посмотрел на белый дом под красной крышей, стоящий там, где Николс-Кэньон-роуд делает крутой поворот. На обочине шоссе он увидел круговое зеркало для машин, которые спускаются с высоты Малхолланд-драйв. Дом нависал над улицей, спрятавшись за деревьями, на вершине пандуса для машин: среди скалистых холмов, овражков и зарослей, где наверняка водятся койоты, ящерицы и змеи.
Ворота были открыты. Не обнаружив звонка, Ноа взобрался по крутому пандусу до трех ступенек крыльца, справа от гаража.
Тип, открывший ему, был в джинсах и кое-как заправленной в них длинной рубашке. Ноа узнал человека с интернетовской фотографии: та же маленькая седоватая бородка и густые черные брови.
— Джереми Холлифилд?
— Кто его спрашивает? — спросил мужчина, бросив осторожный взгляд на дорожную сумку гостя.
Ноа продемонстрировал удостоверение частного детектива:
— Меня зовут Ноа Рейнольдс. Я оставил вам послание на автоответчике, мистер Холлифилд. Хотелось бы задать вам несколько вопросов относительно Центра репродукции в Санта-Монике.
Мужчина поморщился.
— Бывшего центра, — поправил он. — Обанкротился в две тысячи третьем году… Почему я должен отвечать на ваши вопросы?
— Потому что я приехал из Сиэтла, чтобы их задать.
— Ты в Лос-Анджелесе, приятель, здесь не открывают дверь первому встречному, — возразил Холлифилд.
— Ну, тогда потому, что мой клиент богат, а вы по уши в долгах, и если информация его заинтересует, для вас это может оказаться хорошей возможностью, — ответил Ноа.
Джереми М. Холлифилд посмотрел на протянутую детективом визитную карточку. Он сидел в красном кресле с позолоченными ножками, которое вполне могло принадлежать Барбре Стрейзанд или какому-нибудь рэперу. В гостиной, как заметил Ноа, преобладал золотой цвет, кисточки, барокко и мужская обнаженка.
— Центр репродукции в Санта-Монике, — задумчиво произнес Холлифилд, — мой самый лучший проект…
Он покачал тапкой, висящей на пальце голой ноги. Пятнадцать лет назад, согласно информации, обнаруженной Ноа в Интернете, Холлифилд создал банк спермы: судя по всему, с целью обогатиться, а не для того, чтобы принести пользу обществу. Особенно учитывая его постоянные — и такие же бесплодные — попытки сколотить состояние.
— Что же пошло не так? — спросил Ноа.
Ответ его не особенно интересовал, но ему хотелось расположить собеседника к откровенности. Но лицо Холлифилда вдруг сделалось жестким.
— Мы подверглись нападкам из-за… э-э… проблем медицинского характера у младенца. Эта, скажем так, э-э… проблема… возникла по вине одного из доноров, понимаете? Хотя он прошел все возможные тесты…
Доктор потеребил печатку, а затем кольцо на большом пальце правой руки.
— Проблема обнаружилась… гмм… впоследствии. И донор воздержался от того, чтобы об этом сообщить.
— Это как?
— Он заразился уже после того, как записался к нам, но прежде, чем сделать пожертвование, дающее возможность зачать ребенка.
— Вы хотите сказать, что его не… проверяли каждый раз? — изумленно спросил Ноа.
Он увидел, как Холлифилд весь сжался.
— Мы нарушили процедуру. Это стало для нас началом конца… Клиника так и не оправилась от такого удара… Значит, вас интересует личность донора 5025-EX? — спросил он, чтобы сменить тему разговора.