Стоя навытяжку и не смея вздохнуть, Анна прислушивалась к голодным спазмам в животе и мечтала лишь об одном: поскорей убраться отсюда и сжевать недоеденный вчера кусок бублика. И чаю горячего выпить. И боты для Фефы не забыть поискать в выходные.
Вообще это было странно: начальник ее распекает, а она о еде думает.
Этой хитрости когда-то научил ее тятенька Афанасий Силыч.
– Ты, дочка, когда тебя ругать станут, веди себя соответственно. Начальству внимай, в глаза смотри преданно, дрожь в коленках – это уж обязательно, а сама начинай о чем-нибудь постороннем думать. Хоть вот о картошке жареной на сале или о новом платье. Очень помогает. Иначе никаких нервов не хватит. Начальство, оно ведь думает, что именно его ценными указаниями дело движется, потому и старается. Ну и пусть орет. Ты в головушку не бери, в нужный момент отключайся. Чтобы, значит, силы и нервы для дела приберечь.
Вот она и берегла. Наконец Кишкин отвлекся на телефонный звонок, а затем и вовсе махнул рукой: убирайся, мол, отсюда.
Анна мышкой шмыгнула в свой закуток, достала из ящика бублик и, откусив побольше, вернулась к документам. Так и просидела до утра.
За окном было почти светло, то есть как будто светло. Обычная петроградская погода.
Тело ломило, голова словно чугуном налилась, немного подташнивало.
Она сдернула с гвоздя на стене тужурку и пошла на выход.
– Домой? – спросил, пробегая, Маркелов. – Ну и правильно. Синяя уже вся, как селедка.
Почему селедка синяя, она поинтересоваться не успела, лишь буркнула:
– И на том спасибо.
Улица была пуста. Рано еще.
Поплотнее запахнув тужурку, Анна завернула за угол, решив, что дворами дойти до дома получится быстрей.
Она была на середине пути, когда в темной арке услышала за собой быстрые шаги и обернулась, сунув руку в карман. Навстречу чапала старушка с кошелкой. «Куда, старая, собралась в такую рань?» – хотела спросить Анна и вдруг почувствовала, как сзади ее шею сжали грубые пальцы.
Не успела даже дернуться. Захрипела и осела на землю.
Очнулась она от холода. Кругом было темно и сыро.
Анна провела рукой вокруг и убедилась, что лежит на земляном полу.
Подвал?
Спохватившись, стала шарить по одежде. Пистолета не было.
Это плохо.
Следующим шагом стала попытка приподняться. Получилось сесть. Странно, но она не была связана.
Почему?
Анна прислонилась к кирпичной стене и прислушалась. Неподалеку кто-то кашлянул.
Она всмотрелась в темноту.
– Кто здесь?
Послышались шаги, неровный свет фонарика озарил низкие своды подвала, а потом она наконец увидела того, кто приволок ее сюда.
– Никита, ты?
– А ты думала – папа римский? – расхохотался Румянцев, глядя победно и играя узким ножом, похожим на стилет.
Анна поняла, что он пьян.
Лучше это для нее или хуже?
– Нет, Анюта дорогая, не папа и не римский! Я это, собственной персоной! Не ожидала?
Не отвечая, Анна смотрела на Румянцева, гадая, что он собирается предпринять. Можно не сомневаться: у него есть оружие. А у нее – нет.
Как она сможет защититься? Только зубами рвать.
Между тем Румянцев был настроен на душевный разговор.
– Я сразу понял, что тебя направят этим делом заниматься. Ведь речь идет о драгоценностях, а ты у нас девушка образованная, в красоте разбираешься.
– Да у меня сроду ни одного украшения не бывало. Сережки мамины, и все.
– Это неважно. Ты любишь, когда красиво, благородно. А тут как раз про красоту. Эта гадина Кшесинская тоже красоту любила. Бриллианты, сапфиры, изумруды всякие.
– Но ты же не за изумрудами охотился, Никита.
– Ишь ты, догадливая какая. Это мне в тебе и нравилось.
Он помолчал, наблюдая за ней. Она смотрела, не шевелясь.
– Не за изумрудами, правду говоришь, любимая. Я, если хочешь знать, только за тобой охотился всю жизнь.
– Врешь! Мы пять лет не виделись!
– И что? Это ничего не значит! Я все эти пять лет… Эх, не поймешь ты. Потому что такая же дура, как эта Матильда. Хотя нет, постой. Она поумней тебя была. Под себя гребла, а ты наоборот. Ты меня выкинула из жизни своей, а впустила этого желторотого студентишку. Ну и как? Где он теперь? Небось в Парижах нежится! Или на морском песочке какаву пьет! Гниль благородная, вот он кто! Или нет! Я слышал, в Парижах есть такой сыр. Вонючий и с плесенью. Так плесень эта благородной называется! Вот он, твой студентик, и есть та благородная плесень! Плесень!
Анна понимала, что Румянцев куражится специально. Хочет вывести ее из равновесия.
– Зачем ты убивал всех этих людей?
Она знала зачем. Спросила, чтобы услышать признание. Румянцев это понял.
– Надеешься, что сможешь занести мои слова в протокол? Так?
Анна не ответила.
– Глупая ты баба, Анюта. Неужели думаешь, что я тебя отпущу? Нет, любимая. Не для того я все это затеял. А насчет людишек этих… так ты уже все поняла. Я узнать у них хотел, где находится вещичка одна.
– Гребень Матильды?
– Да, любимая. Гребень королевы древнего народа. Необыкновенной красоты и силы. Волшебный.
– И кто из убитых тебе помог?
Румянцев скривился.
– Никто. Но это ничего не значит. Я все равно разыщу его. Меня не остановят. Я все продумал, учел. Думаешь, вслепую тыкался? Нет, голуба. Это не про меня. Я уже близко. Осталось чуть-чуть. Только эта пока тайна.
Лицо у него сделалось мечтательным.
Пожалуй, он не блефует. Уверен, что найдет.
– А… как ты узнал о его существовании?
Она очень старалась, чтобы голос звучал ровно.
Румянцев помотал головой.
– Я ей про любовь свою толкую, а она… Откуда? От верблюда!
Шутка так понравилась ему, что он снова захохотал, закинув голову.
– От верблюда твоего. То есть от жирафа. Точно. От жирафа. Он в камере все твердил, что на озере Чад изысканный бродит жираф. Представляешь? Изысканный жираф! Идиот! Ему конец, а он про тропический сад и стройные пальмы… Придурок!
Анна почувствовала, как руки в карманах непроизвольно сжались в кулаки. Румянцев заметил.
– У тебя нет оружия.
– Я знаю.
– Тогда слушай дальше. Про то, что у Матильды есть необыкновенная, волшебная вещь, я знал раньше. Слышал краем уха, когда работал в следственной комиссии по розыску царских богатств. Разговоры разные были, но все сходились в одном: вещица эта желания своего хозяина исполняет. А про Матильду всегда говорили, что она из тех: брось в воду, выплывет с рыбкой в зубах. И так сильно захотелось мне ту вещь найти, не представляешь! Не знал только, как она выглядит! Ну вроде просто гребень. А какой он из себя? Стал докапываться. И выяснил, что привез его этот косоглазый поэтишка – Гумилев! Из Африки! То есть от жирафа! Стал я искать этого Гумилева и – представляешь? – нашел. И так удачно, что сам удивился! Третьего августа мы его взяли. Ну, а потом все завертелось так, что мне и делать ничего не пришлось. Он же контра недобитая! За царя, за Отечество! Монархист хренов! На купола крестился! Тьфу! Вменили ему участие в контрреволюционном заговоре Петроградской боевой организации географа этого – Таганцева. Следователь наш Якобсон, что вел дело, позволял мне его допрашивать. Нагло вел себя твой поэтишка. Но бил я его не только за это. Все хотелось узнать про гребень, а он, как назло, молчал. Видно, чуял: как только все выложит, его хлопнут. Боялся смерти, ох как боялся.
– Ты врешь. Он не боялся.
– Не веришь, значит? Дура ты, Анюта. Не был он благородным рыцарем! Не был! Умолял! На коленях ползал! Просил сохранить его никчемную шкуру! Ну и про гребень все выложил. Что золото необыкновенное. Что нет такого в природе. Описал девку с дельфинами.
– Это ты его расстрелял?
– Не его одного. Их там много было. На краю Ржевского полигона.
Поиграл ножом и взглянул – ей показалось – с сожалением.
– Тебя на полигоне закапывать жалко. Еще жить и жить.
Так отпусти! Как же ей хотелось выкрикнуть эти слова!
Не выкрикнула. Только губы сжала, чтоб не тряслись.
– Мне убить тебя приказали. Я не согласился. Думал, вместе выскочим. Эх, Анюта, я ведь спасти тебя хочу.
– От кого?
Никита присел, положив фонарь на землю. Теперь она не видела его лица.
– Только скажи, что согласна моей стать, и я всем глотку за тебя перегрызу. Никого не убоюсь. Любить тебя стану сильно-пресильно! Никому не отдам! А гребень Матильды все равно найду, и тогда ты полюбишь меня так же, как я тебя! В глаза мне заглядывать станешь, стелиться передо мной. Гребень желания хозяина исполняет, а у меня только одно – тобой обладать!
Его голос звучал так страстно, что ей стало еще страшней.
Да он просто одержимый! Такому что говори, что не говори. Никакие увещевания не помогут.
Неожиданно Румянцев бухнулся на колени и пополз.
Она почувствовала на себе его руки.
Жадные, грубые, алчущие.
И в этот миг ее покинули остатки самообладания.
– Не трогай меня, ублюдок! Никогда я не буду твоей! Убей, если хочешь! Плевать! И гребень ничего не изменит! Ты – мразь, подонок, сволочь!
Она отпихнула его от себя и пнула ногой.
Никита вскочил. Фонарик, крутанувшись, осветил его искаженное бешенством лицо. Английский тычковый нож блеснул в руке.
Она поняла, что это конец, и зажмурилась. Только бы не промахнулся. Ударил точно в сердце. Без крови.
Выстрел прозвучал так громко, что Анна даже не вздрогнула, а дернулась непроизвольно. Эхо, многократно множа, понесло звук дальше. Румянцев продолжал стоять и смотреть на нее. Только глаза вдруг застыли и стали стеклянными.
Еще мгновение они смотрели друг на друга, а потом Никита сделал шаг, упал ничком, плашмя и замер.
Она подняла глаза и в неверном свете увидела стрелявшего. Тот спокойно убрал револьвер в карман.
– Все в порядке, Анна?
Ей казалось, что расцепить зубы и ответить не получится.
– В порядке, – проскрипел кто-то ее голосом.
Кое-как поднявшись, на деревянных, плохо гнущихся ногах она подошла к Румянцеву и, присев, п