у буквально «окрестных обитателей»61. Они жили в собственных городках и деревушках, но трудились на благо полиса и гоже па равные лады за и торговлей. Но и они были лишены и подвластной Спарте Лаконии, а также а ынимались ремеслами политических при». В и ряде других греческих областей (под другими именами), существовали Нередко они были потомками коренных жителей. Они были не рабами в полном смысле слова, а чем-то вроде государственных крепостных, и следе гиен по, зачастую таили весьма разрушительную силу.
Однако самой многочисленной частью населения греческих полисов, исключенной из политической жизни, были женщины. Какие-либо обобщения на сей счет практически невозможны — во-первых, потому что единственные свидетельства о них дошли до нас исключительно из «мужских» источников; а во-вторых (коль скоро мы располагаем хоть какими-нибудь сведениями), пегому что положение женщин чрезвычайно разнилось от одного греческого полиса к другому.
На западном побережье Малой Азии и соседних островах уже в глубокой древности можно различить намеки на изрядное женское влияние, впоследствии значительно ослабшее. Гомеровские женщины, чьи образы явно отражали действительность той эпохи (хотя здесь нет места твердой уверенности — Глава V, раздел 5), пусть и не принимают в самом деле важнейших решений, зато играют весомую второстепенную роль в описываемых событиях. Но позже поэзия Сапфо (р. ок. 612 г. до н. э.) рассказывает о существовании на Лесбосе женского общества, пользовавшегося упоительной свободой в жизни и самостоятельностью в чувствах. Но даже на островах бытовало совершенно иное отношение к женщинам, живое свидетельство чему — безудержное злословие Семонида Аморгского (происходившего с Самоса — Глава V, раздел 1). А в Балканской Греции провозвестником будущих нравов стал Гесиод, испытывавший перед женщинами панический страх, который сквозит в мифе о Пандоре).
Для более позднего периода некоторые обобщения становятся возможными, хотя и здесь мы вынуждены полагаться большей частью на афинские свидетельства (а в Афинах женщины пользовались, по-видимому, меньшей свободой, чем почти во всех других греческих землях). Следует отметить, что Спарта и Крит являли более благоприятную картину, а в Кирене в конце VI века до н. э. женщина по имени Феретима даже стала диктатором — предтечей цариц эллинистической эпохи. И все же до наступления этой эпохи женщины, как правило, не обладали гражданством своих полисов, не занимали государственных должностей и были напрочь отлучены от политической деятельности. К тому же им не разрешалось заправлять собственными делами, и по закону каждая женщина находилась под опекой какого-либо мужчины. Не имели женщины и законного права распоряжаться своим имуществом. Разумеется, семейные привязанности были достаточно крепки, как и везде (чему свидетели — надгробные памятники), и было бы нелепо отрицать, что женщины оставались незаменимы во всякого рода домашних делах. Геродот же не боится зайти дальше, пусть косвенно, но все настойчивей подчеркивая женскую роль — наравне с мужской — в учреждении и сохранении общественного порядка.
Однако, как и во многих других отношениях, такой взгляд скорее представлял исключение из правил. Куда более расхожей была позиция Гесиода и Семонида. Бесчисленные литературные произведения греков обнаруживают их жгучую ненависть к женщинам — а вернее сказать, отражают глубоко затаенный страх перед женщинами и перед тем, что они способны натворить. Ибо в этом обществе, где власть оставалась исключительно мужским уделом, где бытовал обширный сексуальный лексикон, а во время празднеств царила преувеличенная непристойность, существовал своего рода любопытный «апартеид» сексуального свойства. Невзирая на то, что женщины были необходимы для продолжения рода, в мужском сознании они служили воплощением таинственной, грозной, нечистой, «чуждой» стихии. Греков не покидали опасения, что эта временно укрощенная стихия вдруг взбунтуется и вырвется прочь из положенных ей пределов.
Такова была подоплека мощных и драматичных женских образов в греческой мифологии и литературе, где нередко изображены картины, любопытным образом противопоставленные подлинному ограниченному положению женщин в греческой жизни. Такова, например, подоплека мифа о воинственных амазонках, комического перевертывания половых ролей в аттической комедии, а также женских трагедийных персонажей — жутких, жестоких, ведомых злым роком. Трагедия Еврипида Вакханки получила название от прозвища менад, растерзавших царя Пенфея, — служительниц бога Диониса.
Последняя роль напоминает нам: религия была единственной сферой общественной жизни, куда женщинам не был закрыт доступ. Им даже позволялось совершать собственные обряды — например, Тесмофории, — где их участие носило главенствующий и исключительный характер (особенно подчеркивались их силы плодородия). Ибо признавалось, что всем божествам присуща дикая, мрачная, неукротимая сторона — столь резко противопоставленная упорядоченной мужской культуре в «правильной» греческой цивилизации. Поэтому женщины казались существами, наиболее подходящими для служения этой оборотной стороне божественного мира, объятого распадом и хаосом, где привычные закономерности бессильны. Собственно, так же греки судили и о браке — как об укрощении дикого, неуправляемого, в основе своей не подвластного разуму женского начала. Поэтому на многих греческих вазах с изображением свадебного шествия мужчина силой увлекает жену, крепко держа ее за руку: свадьба приравнена к своего рода символической смерти. К тому же после замужества женщина оказывалась словно между двумя домами — причем в обоих к ней могли не испытывать доверия. Ибо в большинстве греческих полисов женщина не имела голоса в делах, связанных с ее браком, — точно так же, как она была лишена прочих законных прав.
Крайний случай такого бесправия представляла девушка, у которой не было братьев. Если происходило такое несчастье — в семье не рождались сыновья, — то греки выдавали девушку замуж за ее ближайшего агнатического родственника, то есть родственника по отцовской линии, — в установленном порядке, по возможности начиная с брата ее отца. Подобную женщину, на которую, ввиду отсутствия брата, возлагалась ответственность за сохранение οικος — для следующего поколения, — в Афинах называли έπίκληρος — «прикрепленной к семейному имуществу» (от κλήρος — клер, надел). Солон предусмотрел особые законы на такой случай (Глава II, раздел 3).
Положение женщины-έπικληρος (несколько иное в Спарте и на Крите) лишь подчеркивает общее бесправие женщин, лишенных возможности устраивать собственную судьбу в браке. Правда, подобные меры свидетельствовали о том, какой ролью наделяло общество женщин: они должны были передавать имущество потомству и тем самым поддерживать семейное преемство, — но в то же время явно указывали на недоверие по отношению к женщинам, словно те были неспособны на самостоятельные поступки. Кроме того, греки настаивали на том, что невеста должна сохранять девство до брака. Поэтому от женщин ожидали раннего замужества — согласно литературным источникам, примерно в восемнадцать-девятнадцать лет (женихи были старше), хотя вполне можно допустить, что замуж выдавали и в шестнадцать лет, и значительно раньше.
Ввиду такого отношения к женщинам в греческом обществе наблюдалась куда бульшая наклонность к гомосексуализму, нежели, например, в нашем. Опять-таки в разных городах дело обстояло по-разному. Но все же и здесь можно предложить некоторые обобщения. В обществе, где женщины большей частью сидели дома, а мужчины проводили дни с другими мужчинами или юношами, занимаясь государственными делами, атлетическими упражнениями или войной — или на пиршествах (сгоцябакх) в чисто мужском кругу аристократических объединений (ётадре'юи), — однополые связи были неизбежны, причем, как правило, они были сильнее, глубже и сложнее, нежели любовные отношения мужчин с женщинами. В полисах, где сохранялся старомодный, «героический», общественный строй, — таких, как Спарта, Фивы, Элида и Тера, — подобные мужские «союзы» были делом привычным и порой даже признавались законом. Как мы уже отмечали, повсюду главным предметом изображения для художников оставалось обнаженное мужское тело.
Росписи на бесчисленных вазах позволяют сделать еще одно замечание: на педерастию взирали более благосклонно, чем на однополую связь между сверстниками. Первый тип отношений породил целую философию: в ее основе лежала мысль о том, что любящий является наставником, учителем и товарищем возлюбленного как в жизни, так и в делах войны и что он должен всеми силами завоевывать восхищение любимого. Позднее Платон устами участника одного из своих диалогов заявил, что могущественнейшим в мире войском было бы то, что состоит из влюбленных и их возлюбленных63, а в IV веке до н. э. такой «идеал» был осуществлен в Элиде и в Фиванском священном союзе64. Официальное отношение к акту однополой любви как таковому явно разнилось от места к месту, хотя зафиксированы случаи неодобрения содомии. Однако наиболее распространенное мнение гласило, что младший мужчина или юноша, возлюбленный, не должен выказывать любовного наслаждения: ему скорее подобает обороняться от знаков внимания и ласк влюбленного, принимая роль преследуемого, — наподобие того, как в «нормальных» любовных отношениях в наше время (хотя сегодня это уже кажется старомодным) девушке следует вначале разыграть сопротивление — по крайней мере, для вида. Согласно неписаным правилам однополой любви у древних греков, юноша мог в конце концов из чувства благодарности за заботу и услуги своего покровителя подарить влюбленному свою «благосклонность» — а это, безусловно, означало физическую близость. О женской однополой любви рассказывалось меньше, да и вазопись в этом отношении более скупа. Однако можно сказать, что попытки отрицать, что лесбийский кружок Сапфо чуждался физических радостей, представляются беспочвенными; к тому же подобное поведение упоминалось в Спарте и кое-где еще.