Казалось бы, сам собой напрашивается вывод о том, что своим позднейшим господством афинское классическое искусство обязано именно этому первенству в более древние времена. Однако такой вывод на поверку оказывается спорным, ибо это позднейшее искусство, достигшее вершины в эпоху классики, не обнаруживает сколько-нибудь явной или прямой связи со своими предполагаемыми истоками, весьма с ним несходными. Вместе с тем при желании эту связь проследить можно. Как бы то ни было, на какое-то время художественное главенство перешло к афинянам, когда они производили протогеометрические вазы, и удерживалось за ними после того, как на смену этому стилю в их мастерских пришел стиль геометрический. Ибо — если только мы не пребываем в заблуждении ввиду изрядного обилия афинской утвари (но едва ли это так), — геометрическое искусство Афин отличается от искусства других греческих государств большей живостью и мастерством. Однако вскоре и местные мастерские этих других государств стали уверенно заявлять о себе. Неясно, объяснялось ли это закатом афинского влияния, так как аттическая керамика среднего геометрического стиля (ок. 800–770/750 гг. до н. э.) имела широкое хождение и вывозилась даже на Кипр и в Сирию. Кроме того, к началу этого периода афинский некрополь Керамика уже хранил свидетельства необычайной пышности геометрических сосудов. Возможно, богатство афинян росло благодаря обработке (купелированию) серебра в Лаврионских рудниках (данные раскопок в Торике).
Эпохальный шаг был сделан афинским «дипилонским мастером» (ок. 770–750 гг. до н. э.), изобретшим или разработавшим роспись позднего геометрического стиля на огромных вазах. Эти сосуды 1,2–1,5 м в высоту ставились на могилы и служили их знаками. В их стенках проделывались отверстия для жертвенных возлияний умершим6. Отвлеченная геометрическая роспись на таких гигантских вазах обогатилась благодаря включению поясов-фризов, где появляются корабли, животные и фигурки людей. Такие изображения кораблей (встречающиеся на удивление часто) отражают оживившийся в ту пору интерес к торговым путям. Пояски с мелкими фигурками животных на сосудах этого типа представляют собой одну из немногочисленных геометрических идей, заимствованных из ближневосточных земель (Приложение 1) — либо напрямую — через рельефы слоновой кости или узорчатую вышивку, либо косвенно — через аттические золотые диадемы с вкраплением ближневосточных мотивов. Правда, характерным очертаниям этих зверей в геометрических орнаментах присуща чисто греческая новизна.
Группы человеческих фигур на этих сосудах являют пример отвлеченной, линейной стилизации с искажениями — опять-таки, вероятно, вдохновленной ближневосточными образцами (в том числе плетеными изделиями), а также сохранившимися до той поры произведениями позднемикенского фигуративного искусства. Для этих изображений принято весьма соблазнительное толкование: считается, что на дипилонских вазах представлены персонажи и сцены гомеровских поэм (Глава V, раздел 1). Так, возможно, одна погребальная сцена была призвана напомнить о погребении Патрокла. В таком случае, следует признать, что подобное искусство ознаменовало своего рода греческое Возрождение, или воскрешение героического прошлого, получившее толчок благодаря недавнему распространению эпических поэм и рассматривавшее текущие события и достижения в свете этого эпоса. Горделивое воплощение этого явления в форме сосудов выглядит чем-то вроде художественной слоновой болезни. И хотя гекзаметрическое двустишие на трофейном кубке (ок. 730 г. до н. э.) говорит о введении письменности в обиход, почти совпавшее во времени с созданием Гомеровых поэм, — все же их связь с росписью погребальных сосудов нельзя считать доказанной. Допустим, несколько характерных мифологических сцен действительно были выбраны для изображения намеренно, — большинство все же носит обобщенный характер и не поддается «опознанию». Разумеется, в ту пору могли работать и другие мастера, ничуть не хуже дипилонского вазописца, чьи произведения до нас не дошли. Но насколько нам позволено судить, именно он первым из греческих художников удостоил серьезного отношения человеческие фигуры. Можно добавить, что он стал первой личностью в греческом искусстве — личностью, чей легко узнаваемый художественный «почерк» — настойчивый, ритмичный, повествовательный, с его непременным заполнением углов, принадлежал целиком ему самому.
Необычайно богатые погребения, которые художники украшали такими позднегеометрическими вазами-монстрами, отражали существенные сдвиги в аттическом обществе. Ибо к 900 г. до н. э. Аттика, должно быть, весьма продвинулась на пути к объединению, а точнее воссоединению (в ознаменование чего были учреждены ежегодные празднества — Си-нойкии). К той поре присоединение главной, срединной равнины (месогеи) было уже завершено. Это заново сплоченное единое государство, вобравшее в себя и город, и деревню, не только обладало чрезвычайно обширной (для Греции) площадью, но и оказалось исключительно устойчивым образованием. Такая форма сплава (синойкизм) предусматривала не переброс населения с места на место, но расширение существующих общин при сохранении централизованной власти.
В то же время в мифах и преданиях сохранялась память о маленьких независимых государствах в Аттике, и даже после того, как эти государства оказались низведены до разряда деревень, как это теперь произошло, — слияние ни в коей мере не означало для них потерю независимости в действиях. Напротив, после того, как первая волна централизации несколько поутихла, среди аттических сельских угодий вновь стали оживать микенские поселения и земельные владения: началось деревенское возрождение (ок. 750–730 гг. до н. э.). По всей территории число могил увеличилось вшестеро на протяжении VIII века до н. э., что указывает на необычайно высокий прирост населения: он составлял около четырех процентов в год. Высказывались также предположения (хотя прямые доказательства и отсутствуют), что между 800 и 750 гг. до н. э. население Аттики увеличилось вчетверо, а за последующие полвека снова почти удвоилось.
Все жители по-прежнему делились, согласно иерархическому ряду, на родовые группы, возникшие в древнейшие времена, и возводили свое происхождение к тем первым поселенцам, которые будто бы пришли вместе с мифическим Ионом в здешние земли. Группами этими были: οϊκος (ойкос, семья), γένος (генос, род), φρατρια (фратрия, братство) ώνλή (фила, племя) — своего рода окружные оборонительные стены (хотя местами налагающиеся друг на друга), за которыми человек был укрыт от внешнего мира. Существует одна теория, согласно которой такое родовое членение и его звенья были позднейшими искусственными образованиями. Однако уже гомеровские поэмы содержат свидетельства о подобных племенных объединениях в древности. Разумной гипотезой представляется следующая: среди древнего населения Аттики существовало разделение на эти родовые группы, а после смут и разрушений 1200–1000 гг. до н. э. именно они пришли на смену рухнувшему политическому строю, превратившись в определяющий элемент общества. Кровное родство было главной социальной составляющей в Афинах древнейшего периода — иными словами, в Афинах раннего железного века. Однако нельзя с точностью утверждать, что это было микенским наследием, потому что подобная структура не приносила бы особой пользы во времена микенских царей, куда более могущественных.
Важнейшей из этих постмикенских родовых единиц был οίκος, или семья — основное объединение, на которое во многом опиралось устройство жизни в целом, владение собственностью (главы семейств, в большинстве своем, были землевладельцами, а тем самым и кормильцами) и поддержание преемственности. Οίκος включал более или менее обширное число домочадцев, а в хозяйствах побогаче в него входил и ряд иждивенцев — как рабов, так и свободных. Семья была экономическим и физическим выражением рода — геноса. Род же состоял из нескольких семей (а в ряде случаев, возможно, из одной большой семьи, включая взрослых сыновей с их женами), возводивших свое происхождение к общему предку (хотя с очень ранних времен в него стали допускать и неродственников) и связанных между собой отправлением одних культов. Неясно, были ли в древности все афиняне членами какого-либо рода; может быть, и нет: ведь все эти γένη, безусловно, оставались уделом знати, а вначале, наверное, их состав только ею и ограничивался. Все браки устраивались главами этих родов, которые впоследствии — хотя прежде они и не имели веса в афинских или других греческих законах (Гомер их не упоминает), — стали влиятельнее, нежели ойкосы, и решали многие важные дела, заключая союзы или вступая в соперничество.
Что касается фратрий — в каждую из них входило, как представляется, около тридцати родов, — то они появились достаточно рано (об этом можно судить по упоминанию в Илиаде), сперва, вероятно, как военное объединение, «кровное братство». Это было очень древнее явление, хотя в сохранившихся текстах на микенском линейном письме Б слово «фратрия» и не встречается. Итак, если представить структуру этого догородского племенного мира в виде перевернутой пирамиды: ойкос — генос — фратрия, то фратрия окажется на ее вершине, выше нее будет только само племя. Общая численность одной фратрии была, вероятно, сравнима с численностью жителей деревни или городского квартала.
Начиная с VIII века до н. э. фратрии обретают все большее значение, начинают играть важную роль в жизни любого афинянина и становятся главным очагом его деятельности. Каждое общественное объединение, начиная от ойкоса и ге-носа, было также религиозным союзом (и чтило какого-либо собственного героя, давшего ему имя). Поэтому каждая фратрия ежегодно справляла празднества (Апатурии), дабы почтить покровительствующие божества (Зевса-Фратрия и Афину-Фратрию) и принять в свое общество новых членов. Причем фратрии пополнялись не только за счет представителей собственных γένη, которые звались γεννήται (геннеты, родичи): на определенной стадии они стали допускать в свои ряды значительное количество посторонних, незнатных служителей и последователей — крестьян, ремесленников и «сомнительных» граждан, то есть не имевших родословной ни в одном из γένη (а следовательно, не имевших и хорошей пахотной земли); ибо, невзирая на множество других объяснений, именно этот наружний слой представителей фратрий и представлял, очевидно, ту категорию граждан, которую афинские писатели называли оргеонами (ώργεωνες).