Знаменитейшей личностью из всех, кто жил в Кротоне, был Пифагор. Будучи сыном Мнесарха Самосского, он покинул родной остров ок. 531 г. до н. э. — возможно, из-за разногласий с самосским самодержцем Поликратом, — и перебрался в Южную Италию, где его второй родиной стал Кротон. По всей видимости, он сам никогда не записывал своих учений, что дало повод ко всяческим кривотолкам, порождая неумеренную хвалу и столь же неумеренную хулу, в частности, отсутствие записанных текстов, которые восходили бы к самому учителю, практически не позволяет рассудить какие именно изречения из тех, что приписывались ему последователями его плодовитой школы18, в действительности принадлежали Пифагору. Судя же по загадочным высказываниям, приводимым его учениками, а также по его «жизнеописаниям», гораздо позже составленным Порфирием и Ямв-лихом, — учение Пифагора являло причудливую смесь из религии или суеверия, наставничества (на манер «гуру») в общинном кругу, исследований природы (Сотор1са) — и отвлеченных рассуждений, имевших предметом математику и музыку.
Если обратиться для начала к наиболее «научным» взглядам Пифагора, то он, очевидно, утверждал, что мир (для которого он и придумал понятие космос — «порядок») возможно объяснить, лишь исходя из поддающихся исчислению данных. Иными словами, ему представлялось, что сущность мира можно истолковать с помощью чисел19, — и потому, как свидетельствовали Аристоксен и Эвдем, он взялся за всемерное исследование самих чисел20. Это дерзновенное открытие (впрочем, породившее разноречивые толки) приветствовали как «изобретение математической науки», — и пусть даже такое определение незаслуженно умаляет более ранние достижения других народов (особенно вавилонян, которые, должно быть, и повлияли на Пифагора), он действительно совершил эпохальный сдвиг в этой области, вознеся математику на некую вселенскую ступень, — так что сама природа превратилась в материю, доступную количественному измерению и исчислению.
Озарение же, в результате которого он пришел к столь разительным выводам, явилось ему благодаря открытию числовых соотношений, определяющих основные интервалы внутри музыкального ряда. Однако здесь Пифагор ввел типичное для него возвышенное понятие, отождествив тетрактй; (первые четыре натуральных числа) с гармонично-сладостной «песнью сирен» — позднее получившей название «музыки сфер» у Платона (которому мы обязаны многими — пожалуй, чересчур многими — сведениями о Пифагоре)21.
Столь фантастическое определение не было чем-то из ряда вон выходящим для учения Пифагора, потому что его научные — или псевдонаучные — исследования неразрывно переплелись с разного рода выдумками, которые, несмотря на присущую им причудливую логику, оставались далеки от всякого научного метода. Так он стяжал себе славу знатока сокровенных тайн и чудотворца, а кроме того, заявлял, что обладает (и, быть может, действительно обладал) исключительной духовной мощью. Одной из особенностей его учения, вызывавшей возмущение и неприязнь, было обилие всякого рода волшбы (окутанной назидательными толкованиями) в сочетании с необъяснимыми первобытными запретами, — причем Пифагор будто бы проповедовал перед слушателями, обрядившись в «театральное» облачение — белый хитон, штаны и золотую диадему. Вероятно, такая мешанина возникла благодаря разрозненным рассказам его последователей, живших в разные эпохи, — зато другие подробности явно имеют отношение к собственным высказываниям Учителя.
Кроме того, учение о противоположностях, казавшееся столь плодотворным в изложении Анаксимандра Милетского и Гераклита Эфесского, — Пифагор облек нелепыми чертами женоненавистничества, достойными разве что Гесиода или Семонида. Он заявлял, что мужчины, хоть и «ограничены», — имеют природу правую, светлую и благую, женщины же не ограничены (в своих опасных свойствах, когда те вырываются наружу), и суть имеют левую, темную и дурную. Во всяком случае, Аристотель передавал, что именно таковы были Пифагоровы воззрения22. Вполне возможно, что истинная сущность высказываний Пифагора на сей счет была в действительности куда сложнее: ведь у нас имеются сведения совершенно противоположного характера, а именно — что среди его последователей было много женщин и что они были допущены в его «братство» на равных основаниях с мужчинами.
Более неопровержимо было учение Пифагора о человеческой душе. Он был одним из первых греческих мыслителей, кто, пойдя по следам Анаксимена и Гераклита, начал вкладывать в подобные учения определенный нравственный смысл, — тем самым наметив в философских исканиях сдвиг: от мира — к человеку; в последующих столетиях это направление предстояло развить Сократу и Платону. Пифагор рассматривал душу одновременно и как гармоничное начало в природе человека, и как микрокосм, отвечающий макрокосму живой вселенной, так как в обоих ему виделось родство с числовыми соотношениями математического ряда; такая параллель пришлась весьма по душе Платону.
Но еще Пифагор считал — и здесь нам приходится полагаться на свидетельство его (крайне ворчливого) современника Ксенофана23, — что душа есть падшее, оскверненное божество, заточенное в темницу тела, словно в могилу, и приговоренное к тому, чтобы пройти круг перевоплощений (цетецуйхюоц), вселяясь в людей, животных или в растения; но путем особого ритуального очищения можно все-таки вырваться из этого круга. Очевидно, в целом эта доктрина была вдохновлена не египетскими верованиями (такое мнение приводит Геродот — Приложение 1, примечание 27), а скорее — как и некоторые воззрения, бытовавшие среди милетских мыслителей, — индийскими Упанишадами, знание о которых, предположительно, распространялось через Персию.
Это ритуальное очищение, которому сопутствовало аскетичное воздержание, связывалось с поклонением Аполлону, весьма чтимому Пифагором, — так что кротонцы, разделявшие его приверженность этому культу (в котором бог выступал «очистителем»), отождествляли его с Аполлоном Гиперборейским (то есть «северным»). Эта связь с севером прослеживается и в Пифагоровых представлениях (засвидетельствованных у Аристотеля) о свойстве нетленной души временно отделяться от тела, так как эта теория «раздвоения», или билокации, была почерпнута из шаманских верований — зачастую называемых орфическими, — которые бытовали в Скифии и во Фракии (Приложение 2)24. Из этих отдаленных стран подобные идеи каким-то образом просочились на крайний запад, где Пифагор, возможно, впервые высказал их, или, во всяком случае, привлек к ним всеобщее внимание — как рассказывали, распространяя собственные стихи под именем Орфея25. | ш
Это искупительное очищение, полагал Пифагор, позволит душе обрести лад не только с собой и миром, но и с неизменной, вечной первоосновой истины и блага, созвучной соразмерному порядку вселенной. Пифагор утверждал, что всякий человек в силах достичь такой личной гармонии чистым мышлением, каковое он полагал высшей деятельностью, доступной людям. Иными словами, добиться своей цели можно, посвятив себя умственным изысканиям. Себя он называл «любомудром» (91X00690;), и многие соглашались с тем, что Пифагор — настоящий мудрец, который умеет объяснить, каков подлинный смысл человеческой жизни и смерти; и, по верному слову Платона, он учил проходить целиком «путь жизни». Ибо смело можно сказать, что пифагорейские взгляды на жизнь сводились к совершенно новой религии.
И в Кротоне эти взгляды привились в аскетическом братстве, спаянном общественными и религиозными узами (в том числе, совместным поклонением Музам). Вскоре это сообщество обрело мощное политическое влияние в городе: «из юношей триста человек, клятвенно обязавшихся к сохранению прав товарищества, вели отличную от прочих граждан жизнь», — и затеяли заговор против правительства, успешно его свергнув26. Очевидно, эти события вершились при личном руководстве самого Пифагора, которому после переворота досталась роль законодателя. Но когда Пифагор уже достиг старости, кротонский аристократ по имени Килон, которого некогда отказались принять в сообщество (как будто ввиду его буйного нрава), возглавил враждебную партию, вынудившую мудреца удалиться в Метапонт. Там Пифагор и умер, — но пифагорейство продолжало процветать уже без него.
Точная последовательность этих событий остается неясной, но и до и после Пифагора Кротон продолжал набирать мощь, превращаясь в величайшую державу Южной Италии. Его восхождение стало еще более стремительным, когда сеть тайных пифагорейских обществ охватила ряд других полисов, тем самым подчинив их Кротону. Эти облеченные властью братства — устроенные, согласно Полибию, наподобие гетерий 27 (и бывшие чем-то сродни союзам «вольных каменщиков»), — явились ранним и весьма характерным примером олигархического правления, основанного (как на словах, так и на деле) исключительно на выборности, а не на семейственных связях и родовой преемственности, — хотя не ясно, в какой степени пользовались предпочтением богатые соискатели.
Однако судьба Кротона не всегда оставалась безоблачной. Ему довелось понести постыдное поражение в битве на реке Сагре (Сагриано, или Турболо) — возможно, ок. 540 г. до н. э., хотя дата эта неточна, — когда 10 тысяч воинов из Локров Эпизефирийских и из Регия разгромили 130 тысяч кротонцев. Но то была лишь временная неудача. Ибо уже ок. 530 г. до н. э. — вскоре после прибытия Пифагора, который, если верить местным преданиям, способствовал поднятию духа среди граждан, — Кротон объединился со своим северным соперником Сибарисом и с Метапонтом, чтобы вместе уничтожить Сирис. А затем, ок. 510 г. до н. э., с помощью спартанского «вольного стрелка» Дориея (мелькавшего ранее в Кирене), кротонцы совершили победоносный поход на сам Сибарис, — вняв просьбам сибарисских олигархов-из-гнанников и тем самым став на некоторое время главенствующей державой Южной Италии.
Рассказывали, что эта сокрушительная победа была одержана благодаря необычайной воинской доблести Милона Кротонского, знаменитейшего из сынов этого города. Этот ученик Пифагора