м ок. 3000 г. до 1 н. э. В этих сказаниях о сотрясающих мир битвах богов отразился непредсказуемый и коварный нрав природных стихий и речных разливов в Месопотамской равнине. Каким образом содержание эпоса Энума Элит стало известно Гесиоду, остается только гадать. Вероятно, «передаточными звеньями» вновь послужили северносирийские и финикийские центры.
Другие черты греческой религии и мифологии тоже несут отпечаток месопотамского происхождения. Чтившаяся в кипрском Пафосе богиня Афродита близка шумерской Инан-не, которая у превратилась в аккадскую Иштар, а затем в левантийскую Ашторет-Астарту. Гомеровские «советы богов» отражают месопотамские представления. У Гомера также слы- | шится немало отголосков Эпоса о Гилъгамеше. Как и Гильга-меш, Ахилл — потомок богов, обреченный на смерть; он J скорбит о гибели Патрокла, как и Гильгамеш оплакивал Энкиду. Примеру Гильгамеша следует и Одиссей, спускаясь в царство мертвых; Калипсо напоминает Сидури, у которой на- Г ходит пристанище Гильгамеш; а встреча Одиссея с Киркой вызывает в памяти приводимый Гильгамешем перечень любовников Иштар, обращенных ею в животных. Представление же Гомера об Океане-реке, опоясывающей мир, — имеет, скорее всего, вавилонские или египетские корни. В мифе о Деметре и Персефоне (Глава II, раздел 2) нашли отражение многие месопотамские и иные ближневосточные сказания об исчезающих божествах плодородия. Рассказ о чудесном рождении Кипсела Коринфского вторит подобным преданиям о Саргоне — легендарном основателе Агады, жившем в III ты- $ сячелетии до н. э. А миф о Девкалионе, спасшемся от всемирного потопа — как и ветхозаветный рассказ о Ное, — | созвучен месопотамским преданиям и событиям.
Милетский космолог Фалес, известный как первый фило-соф-досократик, почерпнул многие астрономические познания из вавилонских записей. Согласно Геродоту, «полос» и «гномон» (вертикальный прут, тень которого указывает направление солнца или высоту), так же как и деление дня на двенадцать частей, эллины заимствовали у вавилонян»; от них же узнали и о небесной сфере15. Вероятно, эти сведения историк мог почерпнуть в Сардах.
И все же, как явствует из вышеизложенного, важнейшими передаточными звеньями между ближневосточной и греческой культурами были портовые города в Северной Сирии, вклю- \ чая Финикию16. По происхождению финикийцы были ханаанеями17 которые избежали подчинения арамеям18, хотя последние (а вслед за ними — филистимляне и израильтяне) заняли остальные три четверти прежде единой Ханаанской земли. Финикийские приморские города-государства, среди которых главенствовали Сидон и его колония Тир (впоследствии затмившая его), на рубеже нового тысячелетия начали заполнять брешь, образовавшуюся после краха микенского мира. Они возобновили торговые связи, охватывавшие Средиземноморье, и сохраняли, пока могли, собственную политическую свободу.
Финикийцы добывали пурпурную краску из местных морских улиток-багрянок murex (ныне этот вид почти полностью перевелся в здешних водах); дохлая багрянка, смердя и разлагаясь, выделяла желтоватую жидкость, из которой получались цветовые оттенки от розового до темно-фиолетового. Кроме того, используя в качестве топлива лес с Ливанских гор, финикийцы плавили и вывозили серебро из Киликии (примечание 2) и золото с Кипра и, вероятно, из Нубии и прочих ближневосточных и средневосточных стран, к которым еще микенцы имели некогда косвенный доступ. На Кипре существовали финикийские поселения — в частности, Китион (Карт-Хадашт — Глава VI, раздел 2). Другие же находились в Северной Африке (первым стал Карфаген, основанный, согласно традиции, в 814 г. до н. э.), в Западной Сицилии (Мотия, Панорм — Глава VII, разделы 3–5) и на Сардинии (Нора, Таррос).
Между тем на сирийском побережье — несколько севернее финикийских городов-государств — греки основали собственные торговые посты, или эмпории, — Аль-Мину, Посидейон и Палт (Глава VI, раздел 4). Эти эмпории, выгодно расположенные у дорог к внутренним долинам рек Оронта (Эль-Аси) и Леонта (Литани), граничили с маленькими негреческими государствами: Унки (или Паттином) — господствовавшим над плодородной Амикской равниной и имевшим центр в Кунулуа, или Калехе (Телль-Тайинат?), — ГУзаной (Телль-Халаф) и Хаматом. Это были лишь три из многочисленных северносирийских царств, всячески ограждавших свою шаткую независимость от алчных крупных держав, которые рвались завладеть Средиземноморским побережьем и испытывали беспокойство ввиду возможных последствий, какие могла возыметь столь взрывоопасная этническая смесь, бурлившая вблизи их собственных границ.
Ибо эти мелкие северносирийские государства являли собой необычайный сплав народов, культур и религий. Сильно ощущалось арамейское влияние (примечание 18), но в ю же время, особенно на севере, наблюдалось «неохеггское» возрождение — иначе говоря, оживало наследие хеттской цивилизации II тысячелетия до н. э.19, которая, в свой черед, сохранила традиции другого народа, переживавшего расцвет в II тысячелетии — хурритов20. Поэтому такие эпизоды в Гомеровой «Одиссее», как нисхождение в подземное царство — напоминающее сходное деяние в Эпосе о Гилъгамеше (имевшем вавилонское происхождение, но бытовавшем на хеттском и хурритском языках), — и избиение женихов (вторящее подобному подвигу хеттского царя Гурпанзаха), — вероятно, были навеяны мотивами, пришедшими к грекам из тех же северносирийских земель.
В еще большей степени это относится к мифам о сотворении мира в Гесиодовой «Теогонии», главными источниками для которой послужили Эпос о Кумарби и Песнь об Умикумми (имевшие хурритское происхождение, но обнаруженные в царских архивах хеттского Хаттусаса [совр. Богазкале, Бо-газкёй]). Так, в этих сказаниях одному божеству приходит на смену другое: Ану — бог-громовник Кумарби; Кроносу — Зевс21. К тому же одним из Зевсовых врагов, согласно рассказу Гесиода, был чудовищный Тифон, которого иногда связывали с горой Касий (Акра) в Северной Сирии; следовательно, и этот образ, возможно, стал известен поэту благодаря греческим эмпориям на сирийском побережье. Ведь эти эмпории поддерживали тесные связи с Грецией и в особенности с городами Эвбеи, где бывал Гесиод и откуда недалеко было до его беотийской родины; с другой же стороны, Гесиод мог почерпнуть свои познания из малоазийской Кимы — родного города его отца, — где вполне могли сохраниться предания малоазийских хеттов.
Как бы то ни было, именно из греческих городов-рынков на сирийском берегу — Апь-Мины, Посидейона и Палта (безусловно, наряду с греческими торговыми кварталами — о которых нам известно так мало — в Тире и других финикийских центрах), — шел к грекам мощный поток восточных культурных влияний. Греки же, впитав эти чужеземные влияния, подвергли их такому творческому переосмыслению, что за VIII и VII века до н. э. вся их цивилизация совершила огромный рывок (сам же процесс сближения начался гораздо раньше: около 1000 г. до н. э. на Эвбею уже стали проникать изделия из фаянса [голубоватого или зеленоватого стекла, на манер египетского], ввозившиеся через Сирию, и золото из различных ближневосточных стран).
Бронзовые «арголийские» котлы, которые тоже распространились по многим греческим землям и нередко посвящались в дар в Дельфах и Олимпии, — сейчас признаны скорее северносирийскими, нежели урартскими по происхождению (примечание 11). «Дедаловские» греческие статуэтки с парикообразными прическами также созвучны художественным стилям Сирии (с типично греческими усовершенствованиями); и именно из этой страны греки позаимствовали умение отливать такие фигурки из мелких цельных форм.
Но наиболее ярким примером сиро-финикийского влияния стало целое «ориентализирующее» течение в искусстве, начало которому положил Коринф. В протокоринфской и коринфской вазописи ясно прослеживаются прямые заимствования (опять-таки с привнесением чисто греческих элементов) различных изобразительных мотивов — зверей, чудовищ, растений, — которые занимали весьма заметное место в северносирийских и финикийских рельефах, статуэтках и тканевых рисунках. На раннегреческом искусстве сказались и многие другие влияния этих стран22. Кроме того, коринфские и иные кораблестроители были многим обязаны опытным финикийским мастерам.
Установить, из какой именно области или города в этих обширных левантийских пределах стало распространяться то или иное влияние, — невозможно, ибо искусство самого этого региона являло собой хитрый сплав арамейских, не-охеттских, месопотамских, ассирийских, урартских и египетских (а позднее и персидских) элементов, причем различия между отдельными сирийскими и финикийскими областями (а надо полагать, что они имелись) чаще всего от нас ускользают — тем более что со всех краев Леванта народы продолжали перебираться на запад, спасаясь от гнета могучих держав, а потому разнородные вкрапления их культур ложились последовательными, но неуловимыми мазками на без того уже пеструю картину ориентализирующего воздействия на Грецию.
Поэтому лишь предположительно мы можем сказать, например, что резьба по слоновой кости, занимавшая видное место в художественных ремеслах (особенно на Самосе, Родосе и Крите, а также у афинян) пришла к грекам из сирийского города Хамата, который славился своими статуэтками Ашторет-Астарты из лучшего материала — бивней сирийских слонов (кстати сказать, еще микенцы разживались слоновой костью из Угарита [Рас-Шамра] на этом же побережье). Что касается золота, которое тоже вывозилось от здешних берегов и достигало отдаленнейших пределов — чтобы украсить, например, пышные этрусские гробницы (Глава VII, раздел 1, и Приложение 3), — то оно прибывало в Северную Сирию и Финикию из различных ближневосточных и средне-восточных копей, откуда его стремились заполучить богатейшие государства той эпохи.
Возможно, финикийцы — с их независимым устройством городов-государств — вызывали у греков, державшихся сходного государственного строя, куда более дружественные чувства, нежели можно предположить, исходя из частых упоминаний о финикийском «пиратстве», вызванных ревностью соперников по торговле. Так, появлением финикийских ремесленников на Крите (Глава VI, раздел 1), возможно, объясняется и появление в городах этого острова самых ранних из известных греческих правовых сводов: ведь семитоязычные народы давно уже были знакомы с подобной кодификацией права.