52) было неведомо самим грекам, они весьма рано приобщились к таким идеям. Суть подобных учений сводилась к убеждению, что души некоторых людей способны покидать тела и совершать дальние странствия и даже воспарять к обителям духов; и благодаря такой способности к раздвоению (билокации), о которой уже говорилось в связи с фракийцами, занесшими эти верования к грекам, шаман — певец, вещун и целитель в одном лице — преисполнялся чудодейственным даром врачевания и властью провожать души умерших в загробный мир.
Представления подобного рода, весьма распространенные, вовсю господствовали в Сибири, но также пустили глубокие корни в Скифии, где с ними и познакомились греки. Как следствие, среди греков появились иатроманты Оатрор&утец) — провидцы-шаманы, кудесники-целители и религиозные проповедники; иные из них были тесно связаны с этими северными землями. Одной из таких полулегендарных фигур был Абарис, живший предположительно в третьей четверти VI века до н. э. и будто бы прилетевший с севера верхом на стреле. Рассказывали, что Абарис унимал свирепый мор, предсказывал землетрясения, сочинял религиозные стихи, проповедовал культ своего северного божества (которого греки «переделали» в Аполлона Гиперборейского) и настолько успешно отрешался от собственного тела, что мог вовсе обходиться без людской пищи.
Другого чудотворца, Аристея — жившего в середине того же VI века до н. э. (если не раньше), — молва тоже наделяла способностью разлучать свою душу с телом: так, он будто бы умер на своем родном Проконнесе (в Мраморном море) — и одновременно объявился в Кизике, а много лет спустя оказался еще и в Метапонте. Имя Аристея тоже связывали со скифскими делами, приписывая ему поэму о легендарных одноглазых северянах — аримаспах; в ней содержались обширные сведения о диких племенах, обитавших к северу и востоку от Каспия, основанные на рассказах путешественников (бьггь может, на его собственных странствиях?) вперемешку с народными преданиями. Описаны и другие схожие примеры психических сдвигов; к тому же высказывалось предположение, что вера Пифагора в переселение душ и билокацию (а также его отождествление с Аполлоном Гиперборейским — Глава VII, раздел 2) уходила корнями к тем же дальним землям, с которыми были связаны остальные чародеи, — потому что людская молва называла его не только господином фракийца Залмоксида, но и учителем или учеником скифа Абариса (правда, трудно сказать, в какую эпоху возникло последнее мнение).
Более достоверными свидетельствами греко-скифских связей служат находки из Марицынского могильника в окрестностях Ольвии (являющие неразрывный сплав этих двух культур — Глава VIII, раздел 3) и различные предметы торговли53 в том числе афинские вазы с изображениями рабов-скифов в качестве лучников (и стражников). Скифам отводилась и немаловажная политическая роль — защита греческих причерноморских колоний. Существовали смешанные племена — такие, как каллипиды, обитавшие за Ольвией: они вели все более оседлый образ жизни, занимались земледелием и торговали зерном; Геродот называет их «эллиноскифами». А гелоны, жившие вокруг нынешнего Бельского в Будинах (лесостепная полоса к северу от Полтавы), изначально были греками из торговых постов (эмпориев) и говорили на полу-скифском-полугреческом наречии54. В более поздний период народы такого двойственного происхождения называли мик-сэллинами, то есть полугреками55. Однако не следует думать, что все шло как по маслу — ибо, как уже говорилось выше, иные из скифов (особенно на Таманском полуострове) имели обыкновение захватывать в плен моряков-ионийцев и приносить их в жертву своей кровожадной богине Табити.
Ок. 513–512 гг. до н. э. персидский царь Дарий I предпринял крупный поход в Скифию. Его первоначальной целью (как уже говорилось, успешно достигнутой) было завоевание Фракии, которое значительно приблизило к нему Грецию, а заодно ускорило греко-персидские войны. Но о причинах, за. ставивших его двинуться дальше и перебраться за Дунай, чтобы напасть на скифов, — одновременно велев своему сатрапу в Каппадокии (Малая Азия) привести через Черное море флот ему на подмогу, — остается лишь гадать. Возможно, Дария прельщали рудники Трансильвании, и ему представлялось удобным завладеть устьем Дуная, откуда лежал прямой путь к вожделенным копям. Вполне вероятно, что ему не давало покоя и хлебное изобилие южнорусских равнин: должно быть, он подумывал и о том, не перекрыть ли грекам доступ к этой житнице. А может быть, он полагал, что скифы, их соседи и сородичи-кочевники представляют угрозу для северных — причерноморских и каспийских — границ его державы: его могли сбить с толку неверные сведения географов об этих самых границах (путавших Танаис [Дон] с Яксартом [Сыр-Дарьей]). Кроме того, Дарию, очевидно, уже трудно было унять набранное ускорение — неудержимую страсть к расширению державных владений, которая оказалась определяющей чертой его правления.
Так или иначе, Дарий двинул свои войска от Дуная и проник в глубь Украины, но так и не сумел вынудить Идиан-фирса — полководца, возглавлявшего одно из трех скифских войск, — вступить с ним в сражение. Повсюду Дарий встречал на своем пути лишь спаленную землю — и ему ничего не оставалось, как отступить. Итак, если его вторжение во Фракию принесло ощутимые плоды и в силу овладения фракийскими землями приблизило греко-персидские войны, то его неудача со Скифией, напротив, на несколько лет отдалила их.
Более того, скифы — как рассказывали (хотя не все принимали эти рассказы на веру) — замышляли мощный ответный удар и даже обратились за помощью к спартанцам, намереваясь устроить согласованное нападение на владения Дария. Скифы должны были вторгнуться в Мидию со стороны Кавказа, из-за реки Фасис, — а спартанцам тем временем следовало высадиться в Эфесе и напасть на малоазийские территории Персии. Однако Спарта воздержалась от такого союза (хотя ходили слухи, будто спартанский царь Клеомен I в ходе переговоров настолько пристрастился к скифскому обычаю пить неразбавленное вино, что лишился рассудка), и скифам пришлось довольствоваться разграблением греческого причерноморского порта Истрии (незадолго до 500 г. до н. э.) и набегом на Херсонес Фракийский (ок. 495 г. до н. э.?).
НАРОДЫ, ИСПЫТАВШИЕ ВЛИЯНИЕ ГРЕКОВ:ЭТРУССКИЕ ГОРОДА-ГОСУДАРСТВА
Этрурия — земля этрусков (по-гречески, тирренов, или тирсенов; по-латински, этрусков, или тусков) — занимала территорию современной Тосканы в Западной Италии, а также захватывала северный участок Лацио вплоть до Тибра. Путем сравнения и дедукции расшифровано порядочное количество этрусских слов, однако грамматический строй этого языка до сих пор не поддается определению. Все же представляется, что он не относился к индоевропейской семье (как и некоторые другие языки Италии и ее островов56), хотя этрусский алфавит возник по образцу греческого — а именно, письма, которое занесли сюда через кампанские порты в Пите куссах и Кумах купцы из эвбейской Халкиды (Глава VII, раздел 1).
Сведения об этрусках — помимо обширных свидетельств археологии и произведений искусства — скудны, так как они не оставили собственной литературы (в настоящее время известно лишь 13 тысяч этрусских надписей, большей частью кратких и деловых)57. Поэтому мы вынуждены полагаться на сохранившиеся греческие и латинские литературные источники, каковые страдают отрывочностью и предвзятостью, ибо уделяют внимание в основном взаимоотношениям римлян с этрусками и чаще всего выказывают враждебность к этрускам. Объемистое сочинение императора Клавдия (41–54 гг. н. э.) об этрусках, написанное по-гречески, не сохранилось.
Предание о том, будто они пришли из Лидии (приводимое Геродотом в рассказе о Лидии58), основано на ложной этимологии, как и многие другие предания об истоках разных "пограничных" по отношению к греческому миру народов. Несмотря на то, что ранние массовые переселения племен в пределах Италии (как в нее, так и из нее) — несомненно, КЖ., - шши воссоздать, — этрусков вд$а тешь 1 тайш народам. Археологи- I йжеж, шщятш'рвя о существовании длительно! #а.%5с®аж пуеддаярта эдогао до проникновения гре-ж ъ *>дамиь Трета же начали селиться ч. та^тестае, уш с VIII века до н. э. т&шъ вто, выращивать маслины и чаашв жаклй, в ’к$ввы в велллйивы иа Питекусс и Кум снаб-уит Жк аимглйи в врочввв аратовенностями (привозивши· \юкк жь чак*ж5кикк вортов в Сирии, таких, как Аль-Мина, Посидейон и Палт) в обмен на железо, которое имелось в Этрурии в необычайном изобилии по сравнению с остальными средиземноморскими землями.
О богатстве этрусков, накопленном благодаря такой тор-говле, свидетельствуют их пышные гробницы, которые относятся к той эпохе, когда их поселения превратились в самостоятельные города-государства («этрусский союз», о котором упоминают античные авторы, ограничивался преимущественно религиозными целями и собраниями; едва ли он представлял собой политическое единство, предусматривавшее какие-либо совместные действия).
Со временем халкидское влияние сменилось коринфским (как и в прочих краях, включая восточногреческие полисы), и именно буйное, яркое ориентализирующее искусство коринфян (а затем ионийцев) определило то своеобразное смешение греческого и местного стилей, которое характерно для зрелого этрусского искусства VI века до н. э. (С другой стороны, к более поздним художественным достижениям классической Греции этруски — с их склонностью ко всему причудливому — оказались равнодушны.)
Тарквинии (лат. Tarquinii, по-этрусски Тархнал [тархуаХ-], ныне Таркуиния), находившиеся в Юго-Западной Этрурии (ныне Лацио) — на горных отрогах в 8 км от Тирренского моря, — по легенде, были основаны Тархоном, братом Тир-сена (а неподалеку был выпахан из земли Таг, наставивший этрусков в религии). Согласно позднейшим преданиям, Тарквинии раньше других этрусских поселений превратились в единый процветающий центр. А в догородскую эпоху, до и после 900 г. до н. э., здесь существовали деревни, жители которых уже начали разрабатывать металлическую руду в горном массиве Тольфа. В VIII веке до н. э. эти селения слились в новый город — Тарквинии, чему способствовал возросший спрос на железо среди кампанских греков. Как следствие, вскоре после 700 г. до н. э. здесь стали появляться большие могильники с земляными курганами.