Глава 14. Немного тайны о друзьях…
В девять часов Дартин был у казарм и нашел Праща в полной готовности. Четвертый лайтфлай уже прибыл. Биотехнос был вооружен рельсотроном и малым рельсовиком, однозарядными по обыкновению и техническим параметрам оружия.
У Дартина была уже шпага, а не палаш и за поясом рельсовика. Они сели на транспорт и бесшумно отъехали, установив автопилоты техники на групповое движение. Было совершенно темно, и их отъезд остался незамеченным. Пращ ехал сзади, на расстоянии десяти шагов от своего господина.
Пока они находились в городе, биотехнос почтительно соблюдал дистанцию, которую сам для себя установил, но, по мере того как дорога делалась все более безлюдной и более темной, он постепенно приближался к своему господину, так что при въезде в лес естественным образом оказался рядом с молодым человеком. Мы не станем скрывать, что покачивание высоких деревьев и отблеск лун в тёмной чаще вызывали у него живейшую тревогу. Дартин заметил, что с его слугой творится что-то неладное.
– Ну-с, что это с вами? – спросил он.
– Не находите ли вы, что леса похожи на церкви? – вдруг выдал сравнение биотехнос.
– Чем же это?
– Да тем, что и тут и там не смеешь говорить громко.
– Почему же ты не смеешь говорить громко? Потому что боишься?
– Да, боюсь, что кто-нибудь нас услышит.
– Что кто-нибудь нас услышит? Но ведь в нашем разговоре нет ничего безнравственного, и никто не нашёл бы в нем ничего предосудительного.
– Хм, сударь! – продолжал Пращ, возвращаясь к главной своей мысли. – Знаете, у этого Бон есть в бровях что-то такое хитрое, и он так противно шевелит губами!
– Какого дьявола ты вспомнил сейчас о Бон?
– Человек вспоминает о том, о чем может, а не о том, о чем хочет.
– Это оттого, что ты трус.
– Не надо смешивать осторожность с трусостью. Осторожность это добродетель.
– И ты добродетелен? Так ведь? – улыбнулся Дартин.
– Что это, блестит там? Похоже на дуло рельсотрона. Не нагнуть ли нам голову на всякий случай?
– В самом деле… – пробормотал Дартин, которому пришли на память наставления полковника, – в самом деле, в конце концов эта скотина нагонит страх и на меня.
И он пустил флайт вперёд прибавив ходу.
Пращ повторил движения своего господина с такой точностью, словно был его тенью, и сейчас же оказался с ним рядом.
– Мы проездим всю ночь? – спросил он.
– Нет, потому что ты уже приехал.
– Как это, я приехал? А вы?
– А я пройду еще несколько шагов.
– И оставите меня одного? – встревожился слуга.
– Ты трусишь, Пращ?
– Нет, но только я хочу заметить вам, что ночь будет прохладная, а холод вызывает болезни и что слуга, который болен, это плохой помощник, особенно для такого проворного господина, как вы.
– Ну хорошо, если тебе станет холодно, зайди в один из тех кабачков, что виднеются вон там, и жди меня у дверей завтра, в шесть часов утра.
– Я проел и пропил деньги, которые вы мне дали сегодня утром, так что у меня нет в кармане ни гроша на тот случай, если я замерзну.
– Вот тебе полсотого. До завтра.
Дартин сошел с флайта и быстро удалился, закутавшись в статусный плащ Адепта.
– Господи, до чего мне холодно! – прошептал Пращ, как только его хозяин скрылся из виду.
И, торопясь согреться, он немедленно постучался у дверей одного домика, украшенного всеми внешними признаками пригородного кабачка.
Между тем Дартин, свернувший на узкую второстепенную дорогу, продолжал свой путь и пришёл в Лу. Здесь, однако, он не пошёл по главной улице, а обогнул старинный замок, добрался до маленького уединенного переулка и вскоре оказался перед указанным в послании павильоном.
Павильон стоял в очень глухом месте. На одной стороне переулка возвышалась высокая стена, возле которой и находился он, а на другой стороне плетень защищал от прохожих маленький садик, в глубине которого виднелась симпатичная постройка.
Дартин явился на место свидания и, так как ему не было сказано, чтобы он возвестил о своем присутствии каким-либо знаком, стал ждать.
Царила полная тишина. Можно было подумать, что находишься далеко от столицы. Осмотревшись по сторонам, Дартин прислонился к стене. Густой туман окутывал своими складками необъятное пространство, где спал Гранж, пустой от прохожих, зияющий Гранж – бездна с переплетениями магистралей и направляющих движения гравитранспорта, современной части города и центром, воссозданным и восстановленным на манер древности.
Но для Дартина все видимое облекалось в привлекательные формы, все мысли улыбались, всякий мрак был прозрачен, ведь скоро должен был наступить час свидания.
Убаюканный этой сладостной мыслью, Дартин ждал с полчаса без малейшего нетерпения, устремив взор на прелестное миниатюрное жилище. Часть потолка с карнизом была видна извне и говорила об изяществе остального убранства павильона.
Колокол на башне Лу пробил половину одиннадцатого. На этот раз Дартин почувствовал, что по жилам его пробежала какая-то дрожь, объяснить которую не смог бы он сам. Быть может, впрочем, он начинал мёрзнуть и ощущение чисто физическое принял за нравственное. Потом ему пришла мысль, что он ошибся, читая послание, и что свидание было назначено лишь на одиннадцать часов.
Он приблизился к окну, встал в полосу света, нет, он не ошибся. Свидание действительно было назначено на десять часов. Он возвратился на прежнее место и тишина и уединение начали внушать ему тревогу. Пробило одиннадцать часов.
Дартин начал опасаться, уж и в самом деле не случилось ли с милой Бон что-нибудь недоброе? Он три раза хлопнул в ладоши, обычный сигнал влюбленных, однако никто не ответил ему. Тогда, не без некоторой досады, он подумал, что, быть может, ожидая его, молодая женщина заснула.
Подошел к стене и попробовал было влезть на неё, но она была заново оштукатурена, и Дартин только напрасно обломал ногти. В эту минуту он обратил внимание на деревья, листва которых была по-прежнему посеребрена светом, и, так как одно из них выступало над дорогой, он решил, что, забравшись на сук, сможет заглянуть в глубь павильона.
Влезть на дерево оказалось нетрудно. К тому же Дартину было только двадцать лет, и, следовательно, он не успел еще забыть свои мальчишеские упражнения. В миг он очутился среди ветвей и сквозь прозрачные стекла его взгляд проник внутрь комнаты.
Страшное зрелище предстало взору Дартина, и мороз пробежал у него по коже. Мягкий свет, эта уютная лампа озаряла картину ужасающего разгрома. Одно из оконных стекол было разбито, дверь в комнату была выломана, и створки её висели на петлях. Стол, на котором, по-видимому, приготовлен был изысканный ужин, лежал, опрокинутый, на полу. Осколки бутылок, раздавленные фрукты валялись на паркете. Все в этой комнате свидетельствовало о жестокой и отчаянной борьбе. Дартину показалось даже, что он видит посреди этого необыкновенного беспорядка обрывки одежды и несколько кровавых пятен на скатерти и на занавесках. С сильно бьющимся сердцем он поспешил спуститься на землю. Ему хотелось взглянуть, нет ли на улице еще каких-либо знаков насилия.
Неяркий приятный свет по-прежнему мерцал посреди ночного безмолвия, и Дартин заметил нечто такое, чего он не заметил сразу, либо до сих пор ничто не побуждало его к столь тщательному осмотру. На земле, утоптанной в одном месте, разрытой в другом, имелись следы человеческих ног.
Наконец Дартин, продолжавший свои исследования, нашёл у стены разорванную дамскую перчатку. Эта перчатка в тех местах, где она не коснулась грязной земли, отличалась безукоризненной свежестью. То была одна из тех надушенных перчаток, какие любовники столь охотно срывают с ручки.
По мере того как Дартин продолжал осмотр, холодный пот всё обильнее выступал у него на лбу, сердце сжималось в тревоге, дыхание учащалось. Однако для собственного успокоения он говорил себе, что, быть может, этот павильон не имеет никакого отношения к Бон, что молодая девушка назначила свидание возле этого павильона, а не внутри его, что её могли задержать в Гранже обязанности, а быть может, и ревность мужа.
Но все эти доводы разбивало, уничтожало, опрокидывало то чувство внутренней боли, которое в иных случаях овладевает всем существом и кричит, громко кричит, что над нами нависло страшное несчастье.
Дартин словно обезумел, бросился на большую дорогу, пошёл тем же путем, каким пришёл.
Около семи часов вечера речной перевозчик переправил через реку женщину, закутанную в черную накидку и, по-видимому, отнюдь не желавшую быть узнанной, однако именно эти предосторожности и заставили его обратить на неё внимание, и он заметил, что женщина была молода и красива.
Всё соединялось, чтобы доказать Дартину, что предчувствия не обманули его и что случилось большое несчастье. Он побежал обратно. Ему казалось, что, за время его отсутствия в павильоне произошло что-нибудь новое и его ждут там какие-то сведения. Переулок был по-прежнему пуст, и тот же спокойный, мягкий свет лился из окна.
И вдруг Дартин вспомнил об этой немой и слепой лачуге, в которой, без сомнения, видели что-то. Калитка была заперта, но он перепрыгнул через плетень и, не обращая внимания на лай лунного пса, подошел к старой постройке.
Он постучался. Никто не отозвался на стук. В домике царила такая же мертвая тишина, как и в павильоне. Однако эта постройка была его последней надеждой, и он продолжал стучать. Вскоре ему послышался внутри легкий шум, боязливый шум, который, казалось, и сам страшился, что его услышат.
Тогда Дартин перестал стучать и начал просить, причем в его голосе слышалось столько беспокойства и обещания, столько страха и мольбы, что этот голос способен был успокоить самого робкого человека. Ветхий, полусгнивший ставень отворился или, вернее, приоткрылся и сразу же захлопнулся, едва лишь бледный свет небольшой лампы, горевшей в углу, озарил подвесы амуниции, эфес шпаги, и рукояти рельсовиков Дартина. Однако, сколь ни мимолетно было все это, Дартин успел разглядеть голову старика.