Между тем хозяин и его жена ринулись в погреб, вход в который был так долго им воспрещен и там их ждало страшное зрелище. За укреплениями, в которых Клерик, выходя, пробил брешь и которые состояли из пустых бочонков, сложенных по всем правилам стратегического искусства, там и сям виднелись плавающие в лужах масла и вина кости съеденных припасов, а весь левый угол погреба был завален грудой битой посуды. Бочка, кран которой остался открытым, истекала последними каплями «крови». Выражаясь словами древнего поэта, смерть и запустение царили здесь, словно на поле брани.
Из пятидесяти колбас оставалось не больше десяти. Вопли хозяина и хозяйки проникли сквозь своды погреба, и сам Дартин был тронут ими. Шосс даже не повернул головы.
– А теперь, – продолжал он, – пока мы ждем вина, расскажите-ка мне, Дартин, что сталось с остальными.
Дартин рассказал ему, как он нашел Басс в постели с вывихом, а Росс за столом в обществе двух богословов. Когда он заканчивал свой рассказ, вошёл хозяин с заказанными бутылками и закусками остававшиеся вне погреба.
– Отлично, – сказал Клерик, наливая себе и Дартину, – Ну, а вы, мой друг, как ваши дела и что произошло с вами? По-моему, у вас очень мрачный вид.
– К сожалению, это так, – ответил Дартин, – и причина в том, что я самый несчастный из всех нас.
– Ты несчастен, Дартин! – вскричал Шосс. – Что случилось? Расскажи мне.
– После, – ответил Дартин.
– После! А почему не сейчас? Ты думаешь, что я пьян? Запомни хорошенько, у меня никогда не бывает такой ясной головы, как за бутылкой вина. Рассказывай же, я весь превратился в слух.
Дартин рассказал ему случай, происшедший с г-жой Бон. Он спокойно выслушал его.
– Все это пустяки, – сказал он, когда Дартин кончил, – сущие пустяки.
– Вы все называете пустяками, – возразил Дартин, – это не убедительно со стороны человека, который никогда не любил.
Угасший взгляд друга внезапно загорелся, но то была лишь минутная вспышка, и его глаза снова сделались такими же тусклыми и туманными, как прежде.
– Это правда, – спокойно подтвердил он, – я никогда не любил.
– В таком случае вы сами видите, жестокосердный, что не правы, обвиняя нас, людей с чувствительным сердцем.
– Чувствительное сердце, это разбитое сердце, – сказал он грустно.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что любовь это лотерея, в которой выигравшему достается смерть! Поверьте мне, любезный Дартин, вам очень повезло, что вы проиграли! Проигрывайте всегда – таков мой совет.
– Мне казалось, что она любит меня!
– Это вам только казалось.
– Нет, она действительно любила меня!
– Дитя! Нет такого мужчины, который не верил бы, подобно вам, что его возлюбленная любит его, и нет такого мужчины, который бы не был обманут своей возлюбленной.
– За исключением вас, Шосс, ведь у вас никогда не было возлюбленной.
– Это правда, – сказал он грусно после минутной паузы, – у меня никогда не было возлюбленной. Выпьем!
– Но если так, философ, научите меня, поддержите меня, я ищу совета и утешения.
– Утешения? В чём?
– В своем несчастье.
– Ваше несчастье смешно, – сказал он, пожимая плечами. – Хотел бы я знать, что бы вы сказали, если б я рассказал вам одну любовную историю.
– Случившуюся с вами?
– Или с одним из моих друзей?
– Расскажите.
– Выпьем, это будет лучше.
– Пейте и рассказывайте.
– Это действительно вполне совместимо, – согласился Шосс, выпив свой стакан и снова наполнил его.
– Я слушаю, – замер в ожидании повествования Дартин.
Друг задумался, и, по мере того как его задумчивость углублялась, он бледнел на глазах. Он был в той стадии опьянения, когда обыкновенный пьяный человек падает и засыпает. Он же словно грезил наяву. В этом сомнамбулизме опьянения было что-то пугающее.
– Непременно этого хочешь? – спросил он.
– Прошу вас, – ответил Дартин.
– Хорошо, пусть будет так… Один из моих друзей… один из моих друзей, а не я, запомните хорошенько, – начал Шосс с мрачной улыбкой, – некий граф, родом из той же провинции, что и я, влюбился, когда ему было двадцать пять лет, в шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как сама любовь.
Сквозь свойственную возрасту наивность просвечивал кипучий ум, неженский ум, ум поэта. Она не просто нравилась, она опьяняла. Жила она в маленьком местечке вместе с братом, священником. Оба были пришельцами в этих краях. Никто не знал, откуда они явились, но благодаря её красоте и благочестию её брата никому и в голову не приходило расспрашивать их об этом.
Мой друг, владетель тех мест, мог бы легко соблазнить ее или взять силой, он был полным хозяином, да и кто стал бы вступаться за чужих, никому не известных людей! К несчастью, он был честный человек и женился на ней. Глупец, болван, осел!
– Но почему, если он любил её? – спросил Дартин.
– Подождите, – поднял руку Шосс. – Он увез её в свой замок и сделал из неё первую даму во всей провинции. Она отлично справлялась со своей ролью…
– И что же? – спросил Дартин.
– Что же! Однажды во время охоты, на которой графиня была вместе с мужем, – продолжал Клерик тихим голосом, но очень быстро, – она упала с лайтфлая и лишилась чувств. Граф бросился к ней на помощь, и так как платье стесняло её, он разрезал его кинжалом и нечаянно обнажил плечо. Угадайте, Дартин, что было там! – сказал друг, разражаясь громким смехом.
– Откуда же я могу знать? – возразил Дартин.
– Цветок лилии, – сказал Шосс. – Она была заклеймена!
И Шосс залпом проглотил стакан вина, который держал в руке.
– Какой ужас! – отшатнулся парень. – Этого не может быть!
– Это правда, дорогой мой. Ангел оказался демоном. Бедная девушка была воровкой.
– Что же сделал граф?
– Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил её на дереве.
– О, боже! Да ведь это убийство! – заорал Дартин.
– Да, всего лишь убийство… – сказал друг, бледный как смерть. – Но что это? Кажется, у меня кончилось вино…
И, схватив последнюю бутылку поднес горлышко к губам и выпил её залпом, словно это был обыкновенный стакан. Потом он опустил голову на руки. Дартин в ужасе стоял перед ним.
– Это навсегда отвратило меня от красивых, поэтических и влюбленных женщин, – сказал Шосс, выпрямившись и, видимо, не собираясь заканчивать притчу о графе. – Желаю я вам того же. Выпьем!
– Так она умерла? – пробормотал Дартин.
– Еще бы! Давайте же ваш стакан…
– А её брат? – робко спросил Дартин.
– Брат?
– Да, священник.
– Священник! Я хотел распорядиться, чтобы и его повесили, но он предупредил меня и успел покинуть приход.
– И вы так и не узнали, кто был этот негодяй?
– Очевидно, первый возлюбленный красотки и её соучастник, достойный человек, который и священником прикинулся, должно быть, только для того, чтобы выдать замуж свою любовницу и обеспечить её судьбу. Надеюсь, что его четвертовали.
– О! – произнес Дартин, потрясенный страшным рассказом.
– Что же вы не едите, Дартин? Она восхитительна, – сказал Шосс, отрезая кусок и кладя его на тарелку молодого человека.
Дартин не в силах был продолжать этот разговор, он чувствовал, что сходит с ума. Он уронил голову на руки и притворился, будто спит.
– Разучилась пить молодежь, – сказал Клерик, глядя на него с сожалением, – а ведь этот ещё и из лучших!
Глава 15. Домой
Дартин был потрясен страшным рассказом, однако многое было еще неясно ему в этом полупризнании. Прежде всего, оно было сделано человеком совершенно пьяным человеку пьяному наполовину. Тем не менее, несмотря на тот туман, который плавает в голове после двух-трех бутылок бургундского, Дартин, проснувшись на следующее утро, помнил каждое слово вчерашней исповеди так отчетливо, словно эти слова, одно за другим, отпечатались в его мозгу.
Неясность вселила в него лишь еще более горячее желание приобрести уверенность, и он отправился к своему другу с твердым намерением возобновить разговор, но Шосс уже совершенно пришёл в себя, то есть был самым проницательным и самым непроницаемым в мире человеком. Впрочем, обменявшись с ним рукопожатием, Клерик сам предупредил его мысль.
– Я был вчера сильно пьян, – начал он. – Обнаружил это сегодня утром, почувствовав, что язык еле ворочается у меня во рту и пульс все еще учащен. Готов биться об заклад, что я наговорил вам тысячу невероятных вещей!
Сказав это, он посмотрел на приятеля так пристально, что тот смутился.
– Вовсе нет, – возразил Дартин. – Насколько мне помнится, вы не говорили ничего особенного.
– Вот как? Странно. Мне казалось, что я рассказал вам одну весьма печальную историю.
И он взглянул на молодого человека так, словно хотел проникнуть в самую глубь его сердца.
– Право, – сказал Дартин, – я, должно быть, был еще более пьян, я ничего не помню.
Эти слова ничуть не удовлетворили друга, и он продолжал:
– Вы, конечно, заметили, любезный друг, что каждый бывает пьян по-своему? Одни грустят, другие веселятся. Я, например, когда выпью, делаюсь печален и люблю рассказывать страшные истории. Это мой недостаток, и, признаюсь, важный недостаток. Но, если отбросить его, я умею пить.
Шосс говорил это таким естественным тоном, что уверенность Дартина поколебалась.
– И в самом деле! – сказал парень, пытаясь поймать снова ускользавшую от него истину. – То-то мне вспоминается, как сквозь сон, будто мы говорили о повешенных!
– Вот видите! – подтвердил Клерик, бледнея, но силясь улыбнуться. – Так я и знал, повешенные, это мой постоянный кошмар.
– Да, да, – продолжал Дартин, – теперь я начинаю припоминать…
Да, речь шла… погодите минутку… речь шла о женщине.
– Так и есть, – отвечал Шосс, становясь уже смертельно бледным. – Это моя излюбленная история о белокурой женщине, и, если я рассказываю ее, значит, я мертвецки пьян.