...Так и стала Васена Колобова охотницей.
Стрелять она научилась быстро. Глаз у нее был верный, а главное, молодой. Вскоре Ермолай стал сопровождать ее в тайгу лишь «для порядку». Васена скрадывала уток по озеркам, била тетеревов в перелесках, а Ермолай посиживал себе на полянке у костра либо дремал в балагане на мягкой подстилке из пихтового лапника. На его долю оставалось лишь отнести добытую дичь на господскую кухню.
Через год уже на пару с воспитанницей он стал пропадать из дому на неделю, а то и на полмесяца, и итогом этих ходок по никому не известным местам стала поначалу новая изба, потом десяток овец, две коровы, три лошади... Дед и Васена теперь отправлялись в тайгу верхами, а в помощь Глафире наняли двух работников. И немудрено, хозяйство разрасталось, а Глафира и в прежние-то времена была не ахти какой хозяйкой.
А в Терзе окончательно уверились в том, что дед где-то втихую моет золотишко, но теперь уже вместе с Васеной. Однако какие бы попытки ни предпринимались выследить девку и старика, ни одна из них не увенчалась успехом. Тогда в поселке решили, что деду не иначе сам лешак помогает, благо, и обличьем они, похоже, один в один...
Со следующей осени дед и вовсе перестал ходить в тайгу. Не успевал он за легкой на ногу Васеной.
Глафира по первости корила Ермолая, что отпускает девчонку в тайгу одну, потом смирилась, постепенно привыкнув и к тому, что Васена сменяла ухват и прялку на ружье. С той поры, когда девушка первый раз отправилась на охоту, жить стало поначалу сытнее, а потом и достаток появился...
Дед Ермолай, записавшись в домоседы, быстро одряхлел и только в теплые летние дни спускался с печи на крылечко погреть на солнце старые кости. Так протянул он еще два года и отдал богу душу. Васена похоронила его рядом с могилами отца и матери и в восемнадцать лет стала полной хозяйкой в доме и кормилицей окончательно обезножевшей тетки Глафиры...
Охотничий промысел пошел ей на пользу. Здоровьем она и в детстве была не обижена, теперь же, исхаживая каждый день по тайге десяток, а то и более верст, летом – пешком, зимой – на лыжах, – и вовсе окрепла, выровнялась, налилась силой.
И собой стала пригожа – румяная, круглолицая. Глафира, любуясь, как заплетает Васена свою длинную косу, потихоньку вздыхала: всем взяла девка, и умом, и статью, только вот о замужестве слышать даже не хочет. Да и за кого идти, спрашивается? Мужиков хоть и много, но все в основном семейные, а из холостых – или пьяницы, или страсть какие балованные, им что баба, что девка, поиграют и бросят...
И Глафира поучала Васену:
– Ходи с оглядкой. С парнями дружбу не води. Сладок начин, а конец всегда один. Пуще всего не верь мужикам, все они жеребячьей породы...
На хороводы она и при Глафире не ходила, а после ее смерти – тем более парней не привечала, и не только потому, что были они прилипчивы и нахальны, особенно казаки из конвойной команды, за себя она постоять умела, а оттого, что еще в марте углядела стройного и красивого парня, оттуда, «из Расеи», но не смела подойти первой, и если бы не тот случай на источниках... Заглянули в ее душу темные Антоновы глаза, да и забрали девичье сердце в полон на вечные времена...
Васена и Маша одновременно в разных концах Терзи вздохнули и перекрестились, не подозревая, что мысли их самым странным образом совпали и текли какое-то время в одном направлении. Живое сердце к живому льнет. А где оно, это сердце, чтобы отозвалось и забилось так же сильно, как бьется и трепещет в смятении взволнованное женское сердце?..
29
– Барыня, барыня! – Истошные крики Лукерьи оторвали Машу от грустных мыслей. – Смотрите, какая дура идет!..
Она подняла голову и увидела, что над дальними сопками и Аргунью вольготно разлеглась, недовольно ворчит и тяжело ворочается сытым, раздобревшим телом, ну чисто купчиха на перинах, громадная пепельно-серая туча. Она утратила былую черноту, налилась свинцом, подернулась по краям белесой дымкой. В глубине ее что-то грохотало, утробно урчало и сыто отрыгивало. То и дело бледные вспышки пронизывали ее нутро, точно чья-то гигантская рука то зажигала свечу, то мощным выдохом гасила дрожащее пламя.
– О Матерь Божья! – вскрикнула Маша и со всех ног бросилась на помощь Лукерье, срывающей выстиранное поутру белье с веревок, протянутых через двор.
Неестественная, гнетущая тишина повисла над поселением. Замерли все звуки, словно притаились в испуге перед надвигающимся бедствием. Замолкли птицы, и лишь ласточки продолжали лихорадочно метаться на фоне тучи, как будто исполняли древнейший ритуальный танец. Куры, оживленно квохтавшие перед этим в своем закутке, раскрыв, точно от непомерной жары, клювы, устремились к курятнику. Дворовая собачонка Хватайка забилась в конуру. Даже мухи, с яростным жужжанием бившиеся о стекло на веранде, упали на подоконник и застыли там в странном оцепенении, едва шевеля лапками и крыльями...
Только-только успели женщины с полными охапками высохшего белья взбежать на крыльцо, как легкий порыв ветра пронесся вдоль улицы, всколыхнул травы, заставил затрепетать листву, закрутил пыль и мусор на дороге в тугую спираль, ударился грудью в приоткрытую калитку, и она захлопала, заколотилась, как будто чья-то нога принялась бить в нее с размаху, и с каждым разом все с большей и большей силой.
Следующий порыв был уже шквальным, с пылью, густо замешенной на угольной крошке и копоти, принесенной с завода. Грозно рыча, он налетел на дома, на огороды, вывернул наизнанку листья деревьев, пригнул до земли заросли крапивы и лебеды у заборов, заставил заголосить испуганно гусей на пруду, сбил с высокого шеста над сеновалом скворечник и понесся со скоростью застоявшегося рысака по улице, гоня перед собой огромный столб пыли, со свистом втягивающий в себя песок, сухие прошлогодние листья, опилки, щепки и даже мелкие камешки...
Лукерья передала свой ворох белья Цэдену и бросилась закрывать ставни на окнах. Порывом ветра запросто могло вынести стекла, которые в этих местах ценились чуть ли не на вес золота. Бурят вслед за Машей прошел в избу и остановился на пороге ее комнаты, не смея идти дальше. Маша взяла у него из рук белье, положила его на сундук, стоящий у стены, и вдруг, почувствовав движение за своей спиной, оглянулась. Цэден стоял уже рядом с ней и с совершенно непривычным изумлением смотрел куда-то поверх ее головы. Маша с недоумением проследила за его взглядом и поняла, что так удивило ее обычно невозмутимого «амура»: на стене, над кроватью, она как украшение приспособила подарок тайши – три орлиных пера, перевязанных шелковым шнуром.
Бурят, заметив ее взгляд, залопотал что-то по-своему, а потом вдруг склонился в низком поклоне, не переставая бормотать и прижимать сведенные вместе ладони то ко лбу, то к губам, то к груди... При этом его и без того узкие глазки превратились в почти неразличимые щелочки, а лицо, залоснившееся от пота, приобрело умиротворенное и довольное выражение.
Затем Цэден обратил свое внимание на Машу, взял ее руку, приложил ладонью к своему лбу, потом к груди и, беспрестанно кланяясь, попятился к двери. Появившаяся на пороге Лукерья проводила его удивленным взглядом:
– Чегой-то он?
– Кажется, его ошеломил подарок бурятского князя, – кивнула Маша на знак тайши, сняла его со стены и с недоумением осмотрела со всех сторон. – Что его так поразило, не пойму?
– Для них, нехристей, все в диковинку, – махнула рукой Лукерья, – тряпку какую цветастую увидят или железяку блестящую и радуются, ну точно дети малые! Наши купцы этим пользуются, дурят их как хотят, за бесценок порой целый воз рухляди[46] наберут, а взамен хорошо если чаю или табаку дадут, а то и вовсе бусами стеклянными отделаются или, того хуже, водкой напоят. А буряты, оне к этой отраве не приучены, вот и мрут как мухи, сердешные...
За окном полыхнула молния, тут же с грохотом разверзлись небеса, и потоки воды с великой силой обрушились на поселок.
Маша вгляделась сквозь стекло и узкую щель между ставнями: что же происходит на улице?.. Сплошная стена воды стояла между небом и землей. Из-за прикрытых ставен в избе царил полумрак, а с началом ливня и совсем стемнело, и Лукерья, торопливо крестясь, зажгла на кухне свечи.
За стенами избы продолжала яриться и буйствовать буря, ставни испуганно бились в оконные переплеты. Стихший было ветер опять забесновался, завыл оглушительно, и Лукерья снова перекрестилась на образа, освещаемые слабым мерцанием лампадки:
– Господи всемогущий и всещедрый! Убереги Прасковью и Антона, спаси их милостию своею!
– Теперь они, наверное, до утра на заимке останутся, – вздохнула Маша и посмотрела на часы. О господи, за суматохой она и не заметила, как пролетело время, и до свидания с Митей осталось менее получаса, а буря и не думала стихать.
Лукерья заметила ее взгляд, озабоченно глянула на окно, потом на Машу и поджала сердито губы:
– Даже и не думайте, Мария Александровна, в такую непогодь к острогу идти. Смоет вас водицей или, того хуже, ветром исхлещет, он сегодня словно с цепи сорвался, потому ходу все равно не даст.
– Но что же делать? – Маша нервно заходила по комнате. – Митя ждет меня. Да и обед я для него приготовила сегодня как никогда удачный, – она посмотрела на корзины, стоящие на лавке под окном, – хотя мне их все равно одной не унести.
– Да что, Дмитрий Владимирович не понимает, что по такому ливню вам ни в коем разе не пройти? – всплеснула руками Лукерья. – И не казните себя, Мария Александровна, не ваша это вина, что буря поднялась. Да и начальство небось навстречу вам пойдет: позволит перенести свидание на завтра.
– Дай-то бог! – Маша устало опустилась на лавку рядом с корзинами, положила руки на колени и, повернувшись к окну, вновь прислушалась. Нет, не утихомирилась буря, по-прежнему лютует ветер, и все так же полощет дождь, правда, молнии стали сверкать реже, и гром уже не рыкает сердито, а покойно ворчит вдалеке от поселка.