Вот, Господь заключил чрево мое. Наташа перечитала историю про Фамарь и Иуду – можно, конечно, узнать, когда Валя будет в командировке, явиться в этот самый Челябинск: «С девушкой отдохнуть не желаете?» И сняла она с себя одежду вдовства своего, покрыла себя покрывалом и, закрывшись, села у ворот Енаима, что на дороге в Фамну… Так и сходят с ума. Пойти поговорить с отцом Яковом.
Они опять сидели на скамеечке, становилось жарко – июнь. Отец Яков посвятил ее в историю рождения пророка Самуила. Рассказ его про Анну – будущую мать Самуила, и про мужа ее, и священника Илия понравился Наташе еще больше того, что она потом прочитала.
Каждой из тех, кто жаждал ребенка, пришлось совершить нечто исключительное – и дочерям Лота, и Фамари, и Анне, зачавшей Самуила по страстной молитве. И как Анна говорила в сердце своем, а уста ее только двигались, и не было слышно голоса ее, то Илий счел ее пьяною. И сказал ей Илий: доколе ты будешь пьяною? вытрезвись от вина твоего. И отвечала Анна, и сказала: нет, господин мой; я – жена, скорбящая духом, вина и сикера я не пила, но изливаю душу мою пред Господом… И отвечал Илий, и сказал: иди с миром, и Бог Израилев исполнит прошение твое, чего ты просила у Него.
Но одной лишь молитвы, пусть страстной, мало для чуда: И познал Елкана Анну, жену свою, и вспомнил о ней Господь. Вот так.
Они с отцом Яковом много молчали, как казалось Наташе, об одном. Неподалеку от их скамеечки находилась печка, и бледный мальчишка восточного вида сжигал в ней все то, чего не следует бросать на помойку – записочки и другое. Запах был ей приятен, она стала чувствительна к запахам. Из церкви в трапезную и обратно с озабоченным видом и безо всякой нужды ходили невзрачные люди.
– Мне трудно подумать, что их пришлось бы полюбить, – призналась Наташа.
– Им тоже трудно любить нас, – улыбнулся отец Яков.
Происходят ли в наше время чудеса? Нет, не происходят. Увы.
– Зачем же вы молитесь? – поинтересовалась Наташа.
– Но это… так естественно.
Дина явилась внезапно. В свое время она закончила Ленинградский психфак, родила сына, развелась и в конце восьмидесятых – «ради ребенка» – эмигрировала в Америку, с родителями. Обладая способностями к языкам (кроме английского – французский и еще сербский), она не сумела сделать из этого карьеры и подрабатывала то там, то тут, сейчас – переводчиком в прокуратуре. Постоянная необходимость устроиться, в частности найти себе мужчину, занятия физкультурой и правильное питание привели к тому, что Дина выглядела существенно моложе сестры.
– Ой, что это?! – воскликнула она, рассмотрев Наташу. Последний раз они виделись четыре года назад, в Нью-Йорке. – Натка, надо следить за собой, – правду, только правду! – Что бы ни произошло – не опускаться. Ты жутко растолстела. – Дина набросилась с вопросами про еду, бессонницу и прочее. – Может, гипотиреоз? Надо будет обследовать щитовидку, всю тебя проверим, за этим я и приехала.
Дина устроилась в ее комнате, Наташа перебралась к Жене. Сразу выявились изъяны: в доме не оказалось элементарных вещей, даже автоответчика, еду из холодильника надлежало заменить на полезную. Зачем-то Дина хвалила Америку, ругала Россию и тут же жаловалась на сына – как жалко, забыл русский язык, а ведь в детстве, в Ленинграде, пьески сочинял.
– Не мог он в самом деле язык забыть. Это истерия, – твердо сказала Наташа. – От необходимости быть как все. В Европе такого не случается.
Они повздорили: Дина ругалась с упоением, Наташа через силу, ей вовсе не хотелось обижать сестру, да она и в самом деле чувствовала себя нехорошо. С Диной старалась говорить просто, как с маленькой, и уж точно не упоминать про отца Якова и желание – все равно несбыточное – родить Жене ребенка.
– Это твоя жизнь – сплошная психическая болезнь, – выкрикнула Дина, вдруг расплакалась и рассказала про последнего своего возлюбленного: «У нас был хороший секс, и для меня, и для него».
– Господи, ну что с тобой? Слушай, пойдем спать. Или давай я тебе поиграю… – Что еще могла она сделать для Дины?
В Бартоке Дина мало чего поняла. «Ну, значит, я так играла». Они посидели на кровати, повспоминали Резекне, старый дом, маму с папой.
Наутро Дина принялась уговаривать ее полечиться: «Ради меня, понимаешь, ради меня! В американском центре, никаких советских врачей». Дина звонила в посольство, узнавала телефоны, торопила – «в порядке исключения», что-то вроде того, «on compassion basis». Денег у Дины по московским меркам было мало, но «ничего, ничего, главное здоровье!».
И они стали ездить в медицинский центр. Работали там вовсе не американские, а вполне обычные врачи, только в регистратуре вместо толстых старых теток были девушки, которые обращались к Наташе не «женщина», а «Наталья», без отчества, а в вестибюле стояла арфа, и миловидные студентки, в разные дни разные, играли на ней опереточную музыку – «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?» – Наташу это смешило. Чтобы защититься от предстоящего унижения, она ко всему решила отнестись с юмором.
У Наташи брали кровь, измеряли десятки показателей, часть из них не укладывалась в норму, тогда кровь брали снова, измеряли новые показатели, перепроверяли старые. В подробности она не входила.
Ни один из тех, кто в эти дни смотрел Наташу, не нашел ее здоровой, хотя она ни разу не пожаловалась, всем улыбалась. Психиатр – единственный, с кем пришлось поговорить, остальные работали молча, – поставил диагноз «осложненная реакция утраты», что-то произнес низким голосом про идеализацию умерших и назначил антидепрессанты, женщина-кардиолог сообщила, что у Наташи «плохая кардиограмма», а женщина-невропатолог – что «все проблемы от спины». Узнав про Наташину специальность, невропатолог задумалась и посоветовала держать скрипку в другой руке. Наташа и тут вежливо кивнула.
– Никогда не видела столько глупых людей сразу, – жаловалась она Дине.
Гинеколог, лысый и уже загорелый, носил на волосатой груди цепь и называл всех «девочками» и на «ты» – некоторым это, стало быть, нравилось. Он спрашивал самые обычные вещи в такой гадкой манере, что раздеваться Наташа не стала. Да не прогневается господин мой, что я не могу встать пред тобою, ибо у меня обыкновенное женское, – вспомнила она Рахиль.
И вдруг поняла – никакого обыкновенного женского у нее не было со смерти Жени! Как она раньше не подумала? Боже мой, неужели?..
Гинеколог равнодушно отправил Наташу «на ультразвук», тетенька-узистка мазала ей живот, водила по нему какой-то штукой и глядела в экран, отходила советоваться. Всего этого Наташа, захваченная своими мыслями, не замечала. Слышно было, как идет дождь.
– Ну, что там такое? – вдруг очнулась Наташа, ей уже стало интересно и весело.
– Видите ли, мы все решения принимаем коллегиально, – принялась лгать узистка, не глядя на больную.
– Ну а сами-то вы – что думаете? – настаивала Наташа и улыбалась.
– Есть определенные морфофункциональные изменения…
– Да, да, конечно, – воскликнула Наташа, – морфофункциональные изменения! – И, едва одевшись, выскочила из кабинета – вон, мимо глупой арфы, мимо регистратуры.
Внутри громко зазвучала музыка: из веселого Баха, с трубами и литаврами. Наташа пробежала мимо удивленной Дины – «Езжай, езжай домой! Все потом!» – и кинулась к машине. Радость ее требовала выхода – немедленно.
Начиналась следующая жизнь – в ней Наташа никогда уже не будет одна. «Да, да! – повторяла она, почти кричала. – Взыграл младенец радостно во чреве моем! – мы назовем его Яковом, Яшей».
Наташа оставила машину у кладбищенских ворот и огляделась. Дождь кончился, но капало с деревьев, попало и на нее. Стоял влажный июньский день, пахло мокрой зеленью, кругом не было ни души. Раздиравшая ее радость становилась нестерпимой, не оставляла зазора между собой и Наташей.
В конце кладбищенской аллеи она увидела Георгия Александровича – того самого, старого их педагога, – он шел ей навстречу. Подойдя ближе, Наташа наконец разглядела – это вовсе был не Георгий Александрович, а незнакомый старичок – худенький, чисто одетый. Он остановился и, кажется, готовился приветствовать Наташу. Она подошла к старичку вплотную, посмотрела ему в глаза, взяла его руку – сухую и прохладную – в свою и положила себе на живот. Не узнавая собственного голоса, Наташа произнесла: – Потрогайте, тут жизнь.
Уроки музыки
Депрессия или просто грусть – пойди разбери, – на душе было скверно. Плюнуть на них, забыть, да вот, не выходит. Так, с выпотрошенным нутром, Женя приплелся в «Мелодию». Здесь он бывал много чаще, чем в церкви: сидел подолгу, слушал пластинки, покупал их.
Прошел через отдел эстрады: Вальс начинается, дайте сударынярууу-ку /И-раз-два, три-раз-два, три-раз-два, три-раз-два, три. Чудный вальсок – с сильной долей на три. От бодреньких голосов стало еще гаже – как от встреченной сегодня вывески «Стерео-бульонная». Так похабно и должна закончиться советская власть – сползти плевком по стене. И не жалко ее, но тревожно, особенно теперь, без компании, без Гриши. Женя взял Мендельсона – играл один из их профессоров-пианистов, – кивнул продавщице, надел наушники, стал слушать.
Забыть предстояло вот что. С недавних пор он близко сошелся с Гришей и его друзьями – Борей, Шурочкой Бобровник, обоими Мариками. Все были евреями и все хотели уехать, оттого и жили словно школьники, оставленные на второй год. Или как в поезде – просыпались, засыпали, вступали в интрижки, ссорились, мирились, ждали. Милые ребята, самые милые из всех, кого он знал.
Потом они, разумеется, уедут, и Гриша превратится в Цви, а его отец Владимир Маркович – в Зеева. Зеев – волк, но какой из него волк? Когда-то – несмелый еврейский мальчик, говорил сальности и краснел, потом подал на отъезд, и ему отказали. В этом и состояла сила системы, ее смысл: