Но вот ей захотелось стать горожанкой…
— Мам, надо что-то сказать Гришке определеннее, — шептал Леша. — Ведь не уезжать же ни с чем? Он ждет.
Леша видел, что мать молчалива, что она слова своего не говорит.
— Сказать? — Прасковья словно очнулась. — Надо подумать прежде. Вам ведь тоже угол нужен?
— Нет, мам. Мы с Зиной прописаны. Нам обещали квартиру.
— А нам, вдвоем со стариком, чего ж еще надо? Зал тут есть. Спальня — тоже. Поставим в зале телевизор и будем смотреть.
— Ну вот и хорошо! Надо так и сказать Гришке.
— Так и скажи.
Леша в ответ пожал плечами.
— Григорий!
Гришка протиснулся в дверь.
— Я знаешь что подумал, — заговорил Леша. — Ведь чтобы обмен совершить, нужны будут какие-то бумажки?
— А-а, какие бумаги? — Гришка уже успел набросить на плечи пиджак — помятый, длиннополый, знать, с чужого плеча. — У меня есть домовая книга. Я — хозяин этой половины. Что захочу, то и делаю. Хочу — продаю. Хочу — меняю. Я вашу избу знаю. Бывал в ней не один раз. Так что мне смотреть нечего. Вам нужна справка, что колхоз не возражает против обмена.
— Такую справку нелегко добыть.
— Ну да? — Гришка взмахнул руками. При Варгине — конечно. Он вас знал давно и ценил. Особливо Прасковью, раз она дояркой работала. А новому председателю море по колено. Пенсионеры? — пусть в городе и живут.
— Со справкой морока, однако, будет, — подал голос Игнат.
— Попробуем.
— Попробуйте. Выправите справку, и пойдем к нотариусу, — пояснил Гришка. — Я бы мог и продать, да себя боюсь. Продать-то продам, а новой избы не куплю. Все деньги пропью. Я себя знаю. А так, без денег чтоб. Ну, я думаю, на пропой вы мне прибавите сотню-другую.
Прасковья молчала. Она оттягивала основной разговор. И чтобы отсрочить его хоть на какое-то время, она спросила о жене — не возражает ли бывшая жена против обмена?
— А чего ей возражать? Это моя половина. Как хочу, так и распоряжаюсь.
— Это так рассуждаете вы. А она ведь молодая женщина. Может, она не теряет надежды. Потом нам с ней жить.
Гришка ничего не сказал, но по его лицу видно было, что он о чем-то думает.
— А за чем дело стало? Она дома. Я сейчас ей постучу.
Он подошел к стене — в том месте, где стоял диван, — постучал кулаком в стену раз, другой.
— Какого черта? — послышался голос из-за перегородки.
— Валь, люди просят. Зайди на минутку, — сказал Гришка.
Вскоре пришла женщина лет тридцати пяти, с изможденным и усталым лицом. Она поздоровалась с незнакомыми людьми и, увидев бутылку на столе, что-то хотела сказать, но передумала.
Прислонившись к дверному косяку, она постояла, присматриваясь.
— Вы уж извините нас за беспокойство, — заговорила Прасковья. — Тут такое дело: может, мы будем вашими соседями. Решили познакомиться.
— Соседями? Вот хорошо-то, — обрадовалась она. — А то от него спасу нет… только и знает — компания у него за компанией.
Все помолчали — даже Гришка не вступил в разговор.
— Он издергал меня. И ребят замучил, — продолжала она. — Вы что ж, покупать решили или как? Денег ему не давайте на руки: пропьет.
— Мы решили меняться. Он переедет к нам, в Загорье, а мы сюда. Говорит, что тут его друзья одолели.
— Меняться? Это вы правильно решили. Пусть он поживет в деревне. Это ему на пользу. Только Марфуша будет против.
— А какие такие она имеет права — не позволить? — вступил в разговор Гришка. — Я хозяин! Хочу — стены сворочу! Хочу — переменяюсь. И вся недолга.
— Марфуша, — пояснила соседка, — это его полюбовница теперешняя. Гришку держит, как держат кот коня за узду. Так и она.
— Все вы держите за узду! Только пусть она попробует заикнуться против. Я ей покажу узду!
— Но моя обязанность предупредить людей. Такие дела надо не с ним, а с Марфушей решать. Она трезвая и потом — хозяйка. Но Марфуша сейчас на работе. Тут я вам не помощница.
Она прошла в комнату и села с краю дивана, где, наверное, любила сиживать за шитьем, пока не отчаялась и не ушла от Гришки.
Прасковья смотрела на уставшую женщину и молчала.
— Меняйтесь, — снова заговорила соседка. — Мне будет легче и спокойнее. За ребятами приглядите, когда я на работе. А то уйдешь, а сердце все болит: опять небось у него попойка? Ведь не ровен час керосинку оставит. Вот и пожар.
— Не бойся, я керосинку не зажигаю, как выпью.
Женщина отмахнулась, будто не слушала его.
— А что вам, двоим, надо? Молодые ведь хотят отдельно жить?
— Отдельно. Они квартиру ждут.
— Так вот. Дом хороший. Крышу мы еще в первый год, как купили, перекрывали. Правда, она не крашена давно. Да вы покрасите. Свои руки-то. Будете сидеть да телевизор смотреть.
Прасковья устала стоять, села на другой конец дивана.
Гришка посчитал, что деловой разговор окончен, и потихоньку вышел в столовую. Ему не терпелось допить остатки водки. Ради приличия следом вышел Игнат с Лешей, а женщины остались наедине.
— Вы будете разговаривать с Марфушей — не кричите на нее. Пусть она выговорится, — учила соседка. — Потихоньку обходитесь с ней. Вы послушайте ее, а делайте что надо. Она накричит, наговорит бозныть что. Права свои доказывать будет. А Гришка наступит ей на хвост — ничего, притихнет. Может, и она ему надоела, как я. Может, он от нее надумал избавиться.
— Спасибо тебе, — вырвалось у Прасковьи искренне. — У тебя-то самой есть помощник или одна обходишься?
— Ох уж эти помощники, — вздохнула соседка. — Как горлышко бутылки покажешь, так и помощники объявляются.
Прасковье больно было слышать такие слова, но в них была доля правды.
— Гришка что ж… в деревне за ум хочет взяться?
— Говорит, в пастухи попрошусь.
— Варгин не принял бы — знал Гришке цену. А этот возьмет. Работники на новой ферме нужны.
Помолчали.
Было слышно, как в соседней комнате тикают часы.
— Ну, если я вам не нужна больше, то я пойду, — сказала женщина. — Заглядывайте, коль решите. Конечно, сначала все кажется непривычным. Попомните меня: в городе вам будет хорошо. Встали и пошли, ни стада вам, ни на ферму ходить не надо. Считайте, что вам повезло.
26
Вернувшись из Новой Луги, Долгачева зашла к себе. Было еще не очень поздно. Однако по углам уже прятались тени; в кабинете было тихо.
Екатерина Алексеевна посидела, сумерничая.
Как она устала за день!
Казалось, убрано все — даже картошка. По утрам гулко в поле, прихваченном первым морозцем.
Самое подходящее время осуществить то, к чему Долгачева так давно готовилась: поговорить о планах развития хозяйств, наметить то, что надо сделать в первую очередь, чтобы в селах оставалась молодежь. Но с таким настроением, какое было у Екатерины Алексеевны, говорить об этом не хотелось; не получается прямого разговора. Почему? Она и сама не знала.
«Главное, в обкоме меня не поддерживают, — думала Долгачева. — Степан Андреевич — еще так-сяк, но и он ко мне относится настороженно».
Даже при одном воспоминании об этом настроение становилось пакостным, подавленным.
Долгачева зажгла настольную лампу, осветившую ее лицо, и подняла телефонную трубку.
— Мам, это ты? — отозвалась Лена.
— Да, это я. Как ты провела день без меня, моя девочка?
— Хорошо, мам. Я сегодня «пятерку» получила по сочинению. Знаешь, мам, я все верно написала, лишь одну запятую не там поставила. Но Любовь Владимировна зачеркнула запятую и написала красным карандашом «пять».
— Молодчина, девочка!
— Ты когда придешь?
— Сейчас приду. А-а… — Екатерина Алексеевна не знала, как назвать Тубольцева: отцом или просто по имени и отчеству? Решила, что по имени-отчеству проще. — А Николай Васильевич дома?
— Нет. Никого нет. Я и тетю Машу отпустила. Ей слякотно идти в темноте.
— Умница! Я сейчас приду. Мы будем пить чай и делать уроки.
— Хорошо, мам. Приходи скорей! — кричала Лена.
Поговорив с дочерью, Долгачева посидела неподвижно минуту-другую. Подумала: это плохое настроение свалилось на нее не сразу — не от одного только разговора на совещании. Одна неудача накладывалась на другую, удручая ее. Сначала неважно вышло со статьей, потом дело Варгина и, наконец, этот разговор о картофеле, конфликт с Батей. «Но если даже я вынуждена буду уйти из секретарей, — рассуждала Екатерина Алексеевна, — то и тогда я не пропаду. Жила же я и раньше, до райкома? Беда в другом».
Долгачева до поры до времени никому об этом не говорила, даже от себя старалась скрывать. Но скрыть можно от посторонних людей. А от себя, сколько ни прячь, этого не скроешь.
Трещина у нее была в отношениях с Тобольцевым. И день ото дня она, эта трещина, все увеличивалась, ширилась. Поначалу Долгачева думала: поживем — увидим. Ведь оба они немолодые. У каждого из них уже сложился определенный уклад быта, свои привычки. Жить вместе значило быть готовым каждый день поступиться чем-нибудь. Долгачева была готова на все ради девочки, ее будущего — чтоб она росла как все дети — в семье.
Но то, что со временем обнаружилось, было самым страшным: он пил.
Думать, что Николай Васильевич алкоголик, — думать так Долгачева себе не позволяла. За этим стояло очень многое: необходимо было длительное лечение.
Наедине с собой Екатерина Алексеевна решила, что надо объясниться с Тобольцевым.
Надо же было случиться такому именно с ней. Не она ли, Долгачева, воспитывала партийный актив, чтобы запаха спиртного ни от кого не было. На пленумах или зайдет ли она в правление — учует перегар — так выходи! Председателю выволочка.
И вот пьяный человек не в зале, не в правлении колхоза, не какой-нибудь возчик на ферме, а дома, и не чужой, а родной для нее человек.
Екатерина Алексеевна приходит домой, и они сидят с дочерью, пьют чай, делают уроки. Девять часов вечера, Лену пора укладывать спать, а Тобольцева все нет. Наконец свет фар «газика» ударяет в окно, слепит. Долгачева уже знает, что это привезли Тобольцева.