— Хорошо. Шевелится. Врач сказал, что вот-вот.
— Вот тебе подарок: первые цветы. Сам набрал. На Лысой горе.
— Цветы? — удивилась Зина. — Спасибо. — И когда брала, то коснулась Лешиной руки своей горячей ладонью.
— Поставь в воду! — крикнул он и, боясь, что слова его услышит дежурная сестра, добавил потише: — Найди там пустой стакан или вазу.
Пока Зина искала вазу, чтобы поставить в нее цветы, Леша стоял у окна.
Но вот Зина снова появилась в палате. Леша занял свой прежний пост — просунул голову в форточку.
— А врач что говорит: сын или дочь? — спросил он.
— Чудной ты, Леш. Кто может заранее угадать?
— Можно! Я хочу сына. Я уже и ленту голубую купил.
— Ленту — обожди. Купи пока самое необходимое: простынку, одеяло, пеленки. Да. Еще — коляску. Зайди к сестре — я тебе письмо написала.
— Коляску бабка купит.
Зина заулыбалась.
— Знать, смирилась с нелюбимой невесткой? — сказала она.
— Почему — нелюбимой?
— Так. А разве я не знала?
— Просто каждой матери до поры до времени кажется, что ее сын достоин лучшего. — Леша посмеялся. — А со временем они все смиряются. Тем более для меня ты — самая лучшая.
— Да?
— Да! — И он убрал голову из форточки: в палате появилась сестра.
На перекрестке, у роддома, стояли люди. Знакомые, незнакомые — какая разница?
Леша подошел к мужикам, достал пачку сигарет. Две или три руки сразу же потянулись к его пачке, взяли по сигарете. Не от жадности взяли, а так — от нечего делать.
Задымили, лениво переговариваясь.
— Ну как, не замочило твою Зинку?
— Нет.
— Ну и не замочит. Я своей так и сказал. Утром отвез. Нынче не будет большой воды, — проговорил незнакомый мужик, рабочий пилорамы. — Конец ей, воде. Не поднимется она больше. Снега нет.
— Говори…
— Ведь она — Ока — как устроена? Она две недели прибывает, а две недели убывает. А вода подымается уже на двенадцатый день.
— Да, говори! — возразил парень в полушубке, по виду шофер. — Ока вон как поднаперла, Туренинка всклянь полна. На Коммунальную сейчас выйдет. Видел? Перышкин своих кур уже перевез.
— Перышкин — известный паникер. Его отец в восьмом году, сказывают, иконы в избе поснимал. С крестным ходом ходил, чтобы воду остановить.
— И как: помогло? — спросил насмешливо Леша.
— Помогло. Лавки в избе плавали, а божница — нет. К стене прибита.
Пошутили, посмеялись — уж пора по домам расходиться.
Только обернулись, а она, вода-то, тут как тут: движется к роддому как живая. Мутная, она на глазах людей лилась по кюветам. Впереди себя гнала какие-то ветки, солому, все, что лежало всю зиму на дороге. Посмотрели, а на площади, перед гостиницей, воды — по колено. А от реки, с Коммунальной, Перышкин на плоскодонке плывет — скарб домашний в лодке, и видно лишь, как он веслами взмахивает.
На какой-то миг все опешили от неожиданности. Однако через миг мужики посмотрели друг на друга и пришли в себя.
— Этто пора баб из роддома увозить, — сказал парень в полушубке.
— А куда их вывезешь?
— Куда-нибудь, а вывозить надо.
— Я только свою машину поставил, — с сожалением проговорил Леша. — Побегу, заведу — и перевезем.
— Не успеешь. Надо бежать за автобусом. На остановке всегда какой-нибудь рейсовый стоит. — И, бросив недокуренную сигарету, он побежал к автобусной остановке.
Он побежал к автобусной остановке, а Леша, перепрыгивая через лужи, — к крыльцу родильного дома. Низкий его порожек уже был залит водой. Леша перепрыгнул через порог и приоткрыл дверь. Он не раз бывал у Зины и знал, что в доме были тамбур и темный коридор. А в конце этого коридора, у окна, выходившего во двор, стоял стол дежурной сестры. Их было две — медицинских сестры: одна — постарше, ничего, и молодая — строгая, шумливая. Они дежурили по очереди, и Леша не знал, на какую наскочит.
Едва скрипнула дверь, как сестра — та, что моложе, закричала:
— Кому сказано не ходить! Носит вас тут.
— Вода! — крикнул Леша, кивая во двор, на окно.
Сестра обернулась к окну. Оно было заделано на зиму двумя рамами. Но даже и через грязное окно, засиженное мухами, сестра увидала, что двор заполнила вода. Она по-бабьи всплеснула руками: батюшки, а что же делать?
— Надо эвакуировать рожениц.
— А куда?
— Куда? — Леша задумался, сказал первое, что взбрело в голову: — Да хоть в парткабинет.
— Обождите: я позвоню Долгачевой.
Сестра набрала номер телефона. В райкоме никого не было. Но в таком маленьком городке, каким является Туренино, все знают друг друга; и через минуту о беде, в которой оказались роженицы, уже знали телефонистки. Они принялись разыскивать Екатерину Алексеевну, звоня ей туда-сюда, но Долгачевой нигде не было. Отыскали ее помощницу Людмилу Тарасовну, и та попросила деда Кулата открыть парткабинет; сама взялась посмотреть, как разместятся роженицы.
Леша вошел в палату.
Роженицы — их было четыре или пять — в халатах, с волосами, собранными под марлевые косынки, слышали разговор в коридоре. Они уже собрали вещи.
Леша видел только Зину.
— Зина, вода! — Он снял с себя ватник и набросил его на плечи жены. — Одевайся.
— Зачем? Сумасшедший.
— Я не шучу: вода!
Она оделась, с трудом отыскав рукава, и в ватнике, в больничном халате, с большим животом, стояла рядом. Зина была смешна в своем одеянье и, уж конечно, некрасива. Но было не до того, чтобы разглядывать ее.
Леша подхватил Зину на руки и понес ее к выходу.
Зина обхватила его за шею, шептала на ухо:
— Милый… Как хорошо, что большая вода.
22
Пригнувшись, Варгин вышел из автобуса. И вздохнул с облегчением: «Фух! Доехал!»
На старых тополях, росших в загородке возле церкви, что по соседству с автобусной станцией, горланили грачи. Сугробы снега, накопившегося за зиму, осели, раздались вширь.
Варгин думал: весна!
Свернул в проулок, ведущий в центр, и очень скоро вышел на Октябрьскую площадь.
Над воротами, отделявшими двор обкома от улицы, чирикали воробьи. Проходя мимо, Варгин не удержался — заглянул во дворик. Сам Батя вручал тут ему орден за успехи в пятилетке.
И вот он идет мимо — все тот же Варгин, — никому не нужный, униженный бесконечными допросами. Он знал только, что предел его мытарствам определен: это — суд.
После суда Тихону Ивановичу придется начинать жизнь сызнова.
Осудят его или не осудят — это не так уж важно. Важно другое: «Рассвета», колхоза, который он выпестовал и поднял на ноги, ему не видать.
Конечно, Тихон Иванович понимал, что ему и так сделали послабление. Оттого ли, что Суховерхов разыскал своего друга, Виктора Петровича, заместителя министра юстиции, или Батя не дал в обиду — не знал Тихон Иванович точно. Как бы там ни было, важно одно: до суда, пока шло следствие, его не лишили свободы.
Нет, Варгин был на свободе и каждый раз, когда его вызывал следователь, ездил на автобусе.
Проходя арку обкома, Варгин невольно посмотрел налево, где обычно, под тополями, стоит машина Бати. Если секретарь обкома у себя, то стоит его «Чайка» и желтые машины ГАИ — наготове.
Но сейчас ни «Чайки», ни автомашин госинспекции не было, и Варгин представил, как тихо теперь в обкоме.
В старых присутственных местах почему-то всегда тихо, когда нет у себя Бати. Вдоль длинных коридоров не бегают с бумагами заведующие отделами и инструкторы; приглушенно и неторопливо стучат где-то за дверью, обшитой дерматином, пишущие машинки.
Как только у себя — в большом кабинете на втором этаже — появился Батя, так все кругом задвигалось. Снуют по коридорам заведующие отделами, инструкторы с папками; громко стучат машинки; спешат на совещание секретари.
Ну как же — первый приехал!
Первый — это все равно что сердце.
За углом присутственных мест, на троллейбусной остановке, кучкой стоял народ. Пестрый народ, по-разному одетый, — в зимних шубах и ярких демисезонных пальто. Никто из толпы не повернул в сторону Варгина и не посочувствовал ему, что он идет в суд.
«А я-то думал о них, дураках, — незлобиво шевельнулась мысль. — Думал, как бы накормить всех их, сунуть каждому по бутылке кефира и молока».
Тихон Иванович, проживший большую жизнь, которая вся принадлежала людям — и тем, что стояли на остановке, тоже — год назад еще и понятия не имел: что там, за углом обкома?
А нужда заставила узнать эту дорогу.
Дом перестроен, погорожен на кабинеты. Но старый казарменный дух жив в нем и поныне.
Правда, лучше бы Варгин не знал, не ведал всей этой дороги.
Тихон Иванович, помимо своей воли, ускорил шаги — только чтобы побыстрее пройти мимо этого дома, где его допрашивали.
Прошел и подумал с тоской: «А, собственно, куда он спешит? Разве судебное разбирательство лучше, чем следствие?»
Областной суд помещался в доме бывшего губернатора.
Строители дома, крепостные мужики, не думали, что через сто с лишним лет в особняке будет вершиться народное правосудие. Конечно, и губернатор устраивал дома приемы. Но разве народу было столько, сколько теперь?
Тихон Иванович шел, поглядывая. Где-то тут должна стоять колхозная машина, на которой приехали свидетели: заведующий мастерскими и бухгалтер. Они и его звали, но он отказался. Варгину было тягостно ехать вместе с людьми, которыми еще вчера он повелевал. Они, наверное, как и следователь, считают его виновным.
Варгина хотел отвезти Суховерхов. Но Тихон Иванович отговорил. Ведь слушание в суде будет продолжаться целую неделю, успеет. Но дело было в другом: Варгин не хотел ни перед кем одалживаться, даже перед Суховерховым.
Видимо, когда-то, в старину, дом губернатора стоял в саду. Уцелели одичавшие яблони и садовая сторожка. А поодаль стояли службы: конюшня, кирпичный сарай для выезда, дома кучеров. Много людей хлопотало возле губернатора, и каждый из них селился поблизости, под рукой. В революцию небось эти службы занял городской люд. А может, и не занял вовсе: просто тут доживали свой век потомки тех людей, которые прислуживали губернатору.