– В школе меня называли Иса, я этого добилась, – напомнила Анна. – Надоели дразнилки вроде: «Анна съест сковороду в девятнадцатом году».
– Иса… – повторила Ребекка. – Ты училась со мной в начальных классах?
Должно быть, она смотрела на Анну с подозрением. В школе та была самой тихой девочкой.
– Так вы одноклассницы! – рассмеялся Свен-Эрик.
Обычно Ребекка говорила, что на кого ни глянь – или родня, или одноклассник Свена-Эрика.
– Мы были хорошими подругами, – вспомнила Ребекка. – Я, ты и…
– …Марет-Анна и Лена, – подхватила Анна Йозефссон. – Помнишь, как ты заставляла нас учить таблицу умножения, когда мы прыгали через скакалку?
– Не-а.
– Нужно было на каждый прыжок повторять один пример – и так до «девятки». Девятью один – девять… девятью два… До сих пор когда что-нибудь подсчитываю, чувствую, как подгибаются колени. И еще ты писала рассказы. И пьесы, которые мы ставили. Помнишь?
– Разве что совсем смутно.
– Один твой рассказ я храню до сих пор. – Анна начертала в воздухе какую-то букву. – «Про лосенка Пайю».
– Пайю? – удивилась Ребекка. – Разве я про него писала?
– Ого, Свемпе, – Анна повернулась к Свену-Эрику, – у тебя, похоже, новая любовь?
Она имела в виду лошадь, которая терлась мордой о пышные усы Стольнаке.
– Чисто плюшевый медведь, – продолжала Анна. – Три года тому назад пришла ко мне – тощая, как штакетник. Укусила меня за спину, как только чуть оправилась. И страшно боялась скребницы; кусала за руку, когда я пыталась ее чистить.
– Кто же с тобой так плохо обходился? – спросил Свен-Эрик лошадь, проводя рукой по ее лбу и глазам… – И Сванте все еще здесь?
Стольнаке вгляделся в остальных лошадей, но Анна рассмеялась:
– Боже мой, я взяла Сванте пятнадцать лет тому назад, и тогда ему было двадцать два. Он давно на небесных пастбищах. Ребекка, я должна вернуть тебе сказку про лося. Мне кажется, я знаю, где она лежит.
Анна ушла в дом. Свен-Эрик продолжал возиться со своей новой любовью, а Ребекка вспоминала, как все было. Однажды осенью ее отец застрелил лосиху. Секунду спустя на поляну вышел детеныш. Вечером Ребекка подслушала разговор об этом отца с дедушкой и вся в слезах вышла на кухню.
– У него больше не будет мамы…
Отец обещал поддерживать лосенка кормом всю зиму. Они назвали его Пайю, что значит «ива».
Анна вернулась с тетрадкой, которую протянула Ребекке. На первой странице была голова лося с глазами лошади и заголовок жирными красными буквами: «Пайю».
– Это твое, – сказала она.
– Как вы познакомились? – Ребекка кивнула на Свена-Эрика, засовывая тетрадь в сумку.
Свен-Эрик перестал гладить лошадь, и та тут же принялась тыкаться мордой ему в плечо.
– Как мы познакомились со Свемпе? О, это было трудное время, – вздохнула Анна. – Мне не давал покоя один клиент… Он был влюблен в меня… клиент, не Свемпе… Свемпе пусть скажет за себя сам. Покупал дорогие платья. А потом звонил и спрашивал, в его ли платье я сейчас, и страшно злился, когда я их не носила. Когда носила, тоже злился, потому что другие, а не он, видели меня в этих платьях. Он следил за мной. Требовал регистрационные номера других клиентов, угрожал им. Приглашал меня в отпуск. А когда я решила положить всему этому конец, стал угрожать и мне тоже. Звонил и говорил гадости. Шантажировал налоговой службой, обещал вывести меня на чистую воду. Если бы он сделал это, я потеряла бы и дом, и бизнес. Хорошо, что Свемпе оказался в числе знакомых одной моей кузины. Он вразумил этого парня.
– Редкий был дурак… – Свен-Эрик тряхнул головой, прогоняя воспоминания.
– Прости мою наивность, если что, – начала Ребекка, – но закон, насколько мне известно, тебя защищает. Продавать сексуальные услуги – не преступление. Запрещается только покупать секс. Почему ты на него не заявила? Его могли бы осудить за шантаж и покупку сексуальных услуг.
– Закон защищает не меня, а «общественный порядок», – поправила Анна. – А это далеко не одно и то же. Если б я обратилась в полицию, то… Первое – они конфисковали бы мой телефон. В папке «Сообщения» могли остаться контакты покупателей секса. Второе – они заставили бы меня свидетельствовать в суде против моих же клиентов. Установили бы наблюдение за моим домом. А если б я арендовала жилье, привлекли бы моего арендодателя за содействие. Или просто устроили бы облаву и повязали моих клиентов. Ты же знаешь, что, если я вызываю такси, водитель автоматически становится виновным в содействии преступлению. Он ведь зарабатывает деньги с продажи секса. Поэтому полицейские – последние, к кому мы, сексуальные работники, обращаемся за помощью.
«Теперь понятно, зачем ей был нужен Свен-Эрик, – подумала Ребекка. – Полицейский, на которого можно положиться. А теперь она хочет, чтобы его заменила я».
Подруга детства к тому же. Ребекка не любила взаимных услуг, которые к чему-то обязывали, но проблемы нужно решать по мере их появления. Она рассказала Анне Йозефссон о мертвых женщинах в снегу. Свен-Эрик молча гладил лошадь, которая, похоже, вздремнула на его плече.
– То есть их могло быть и три? – спросила Анна – Но только две мертвы.
– Убиты, – поправила Ребекка.
«Закон о сексуальных услугах несколько снизил спрос на продажных женщин, – заметила она про себя. – С тех пор как он был принят, в Швеции не убили ни одной проститутки… Не было зафиксировано ни одного такого случая, по крайней мере», – поправила себя Ребекка.
Анна Йозефссон застонала.
– Я не об этом. – Она развела руки и чуть скрючила пальцы, как будто хотела ухватить ими нечто большое и круглое. – Ты упомянула движение «Красный зонт». Я не связана с ними официально тем не менее. Женщины из этой сферы часто работают за границей. Они не хотят продавать секс соотечественникам. Здесь вообще приветствуется разнообразие. Клиенты из Кируны сегодня требуют симпатичных русских, завтра – кого-то еще. Вот девушки и странствуют по миру. Но тот, кто решил поставить бизнес на широкую ногу, не может ни официально зарегистрировать заведение, ни дать публичную рекламу, ни даже нанять уборщицу или водителя. Все эти люди автоматически становятся соучастниками преступления. Поэтому секс-работники покупают те же услуги в криминальной среде, что делает нашу работу вдвойне опасной. Мы зависим от наркоторговцев и спекулянтов оружием, у которых свой взгляд на женщин. Нами манипулируют, принуждают к…
– Я поняла, – оборвала Анну Ребекка. – И что нам теперь делать?
Взгляд Анны Йозефссон скользнул вниз по склону холма.
– Не знаешь, сколько случаев насилия в отношении моих коллег было доведено до суда? – Она подняла глаза и тепло улыбнулась.
«Такая она на работе», – подумала Ребекка.
– Я расспрошу своих ребят, – пообещала Анна. – Некоторые из них ходят не только ко мне. Может, кому-нибудь попадались две блондинки, которые работали в Кируне и окрестностях в последнее время… И красный зонтик, безусловно, заметная деталь.
Ребекка повернулась к Свену-Эрику.
– Хорошо иметь под рукой пенсионера, – сказала она. – У которого полгорода в родственниках к тому же.
– Ну… – промычал в ответ Свен-Эрик.
Большего он не сказал, потому что вдруг начал беззвучно плакать. Женские руки тут же легли на Стольнаке с двух сторон.
– Извините… – всхлипывал Свен-Эрик. – Я просто вспомнил маму. В последние годы, когда она уже не узнавала меня… Мысли ее словно заблудились в лесу, никаких ориентиров, ни компаса. Брат так и не приехал в Карлстад навестить ее. «Все равно она ничего не помнит», – так он говорил. Поэтому с ней был только я.
Лошадь, проститутка и прокурор из захолустья слушали Свена-Эрика и смотрели на него с сочувствием.
Он как будто подобрался и даже коротко улыбнулся в знак того, что выплакался. Анна тоже улыбнулась и негромко хмыкнула. Ребекка подумала, что ей не привыкать иметь дело с плачущими мужчинами.
– Сам не пойму, с чего это я так растрогался, – сказал Свен-Эрик. – Это все лошади. У ее родителей была лошадь, когда мама была маленькой. Отец подрабатывал извозом.
Свен-Эрик вспомнил об этой минутной слабости в машине, на обратном пути в город. Странно все-таки, что чувства могут нахлынуть – и тут же схлынуть бесследно. Свен-Эрик подумал о матери. У ее смертного одра он узнал вещи, о которых никогда до того не слышал.
Она вообще мало рассказывала о детстве. Разве несколько эпизодов. Считала, что молодежи все равно не понять, как они тогда жили. Мама прибиралась в богатых домах и брала там ношеную одежду для своих детей. Одна городская дама выхватила у нее из рук коробку с ненужными тряпками. «Такая одежда поощряет высокомерие. Детям бедняков это ни к чему». У мамы по щекам катились слезы, когда она об этом вспоминала.
Тут Ребекка попросила достать ее солнечные очки из бардачка и вернула Свена-Эрика к реальности.
– Наверное, я оставила их в кабинете, – сказала она. – Голова раскалывается от этого солнца… Могу я попросить тебя об одном одолжении?
– Просить не возбраняется, – ответил Свен-Эрик. – Ибо сказано: «Просите, и дано будет вам»[28].
– Хенри Пеккари звонил старшему брату Улле вечером накануне убийства. И мне интересно знать, о чем был этот разговор. Но я не хочу, чтобы полицейские наступали мне на пятки. Это ведь их работа – ходить и расспрашивать людей. Другое дело, если со мной будешь ты. Тогда меня никто ни в чем не обвинит. Напротив, все будут только рады.
– Но почему бы тебе не попросить об этом Анну-Марию, Фредде или Томми?
– Им и без того хватает, – отмахнулась Ребекка.
Свен-Эрик в задумчивости несколько раз провел рукой по усам, а потом издал короткий, радостный смешок.
– Ты ведь так и не сказала им, что твоя мама воспитывалась в семье Пеккари, – догадался он. – И теперь боишься, что правда всплывет наружу… Стыдно, Ребекка Мартинссон.
– Но я не думаю делать из этого тайну, – возразила Ребекка. – Мама оставила эту семью, когда ей было четырнадцать, и я никогда не имела с Пеккари ничего общего. Не общалась с ними и даже не вспоминала об их существовании.