Женщина-пастор встретила гостей при входе в церковь. Носильщики сели. Розы, которые они должны были бросить в могилу, уже ждали на скамьях. Рагнхильд положила свою на колени.
Она хорошо говорила – пастор, похожая на двенадцатилетнюю девочку. Оживить в словах человека, исчезнувшего в 1962 году, все равно что сварить суп из гвоздя. Но пастор сделала упор на то, что значил Раймо Коскела в жизни Бёрье Стрёма. Он и вправду сопровождал Бёрье всюду, как живой, в татуировках на теле, но и глубже, в душé. Потом, конечно, плавный переход к Отцу нашему Небесному, который с нами и здесь, и в вечной жизни.
Но в целом неплохо. Прах к праху. Интересно, что эта девочка сказала бы о Рагнхильд? Что та была замечательной медсестрой? Хорошо заботилась о пациентах и уважала их?
Рагнхильд разглядывала картину на алтаре работы принца Евгения[65]. Сёрмландский пейзаж с лиственным лесом, каких не найдешь в Норрботтене, – шведский образ вечного лета. «Даже рай мы должны представлять себе не иначе как в виде богатого уголка Средней Швеции», – подумала Рагнхильд.
Когда эту церковь только построили в начале ХХ века, пастор жаловался, что у них нет креста. В конце концов скульптору Кристиану Эрикссону поручили изготовить статуэтку с крестом, которую и разместили на алтаре. Эрикссон изобразил перед крестом коленопреклоненного саама со сложенными на груди руками, и такой вариант не устроил церковное начальство. Статуэтку переделывали несколько раз.
Саам все ниже и ниже склонялся перед крестом – так это понимала Рагнхильд. Разумеется, крест в последнюю очередь интересовал как церковное начальство, так и несчастного скульптора. Они прекрасно обошлись бы и без страдающего Бога, распятого за наши грехи. Но этот Бог вселял в простолюдинов надежду на лучшее и тем самым помогал держать их в узде. Для этого он и был нужен.
Нет, гулкие церковные своды с висящим в воздухе слабым запахом пыли никогда не привлекали Рагнхильд. Она не понимала тех, кто при виде всего этого якобы обретал в душе мир. Ее стихией был лес. Лес и горы.
И стоило ей только подумать об этом, как сверху опустился микроскопический паучок. «Откуда ты взялся? – спросила Рагнхильд, когда он сел на ее руку. – Как ты вообще здесь живешь?»
«Бог – это паук, – подумала она. – Не лев. Он сплетает тайную сеть добра и крепит ее к болевым точкам жизни». В этот момент Рагнхильд решила, что обязательно поговорит с Ребеккой. Расскажет ей о Вирпи. И тут же почувствовала то, что, наверное, могла бы назвать миром в душе.
«Мы все умрем, – подумала Рагнхильд. – Вся эта планета не более чем мыльный пузырь боли и страха». Паучок, как маленькая ракета, пробежал по ее руке. Рагнхильд коснулась спинки впереди стоящего кресла, чтобы он смог перескочить туда.
Когда они запели псалом и подошли к гробу, чтобы возложить розы и попрощаться, с церковной скамьи поднялась совсем другая Рагнхильд, не та, что садилась. Осторожно, чтобы не расплескать свои чувства, приблизилась она к гробу. «Не уходи, – просила Рагнхильд Господа. – Побудь еще немного».
Бёрье хотел взять ее за руку, когда они возвращались на места, и Рагнхильд позволила ему сделать это. Органист играл псалом «Славна Земля», а Рагнхильд блаженствовала в море душевного покоя – в чистой, природной воде, пусть даже не совсем прозрачной.
«Вечная жизнь – не тема Ветхого Завета», – подумала Рагнхильд. И тут в голову ей пришли слова Исайи: «Всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет»[66].
Вот Рагнхильд сидит на церковной скамье, и она – трава. А другая трава, уже засохшая, лежит в гробу. И Бёрье, может быть, вернется в Эльвсбю после похорон, но сейчас он держит ее руку. Есть глубины, на которых величайший смысл и абсолютная бессмыслица – одно и то же.
Они с Бёрье вышли из церкви, держась за руки. Рагнхильд открыла багажник. Вилла завиляла хвостом. Рагнхильд дала ей лакомство и надела поводок.
– Хорошая девочка, – сказал Бёрье, когда Вилла выпрыгнула из машины.
– Она толковая. – Рагнхильд кивнула. – И уже начинает нам доверять.
– Так ты наша девочка? – Бёрье наклонился к собаке.
– Наша. – Рагнхильд улыбнулась ему.
В этот момент зазвонил церковный колокол, и Ниркин-Юсси подкатил кресло с Сису-Сикке. Их такси уже ожидало в стороне. Айри Бюлунд привстала на носки и обняла Бёрье, который и в этот момент не выпустил руки Рагнхильд. Все это видели. Никто ничего не сказал, и это было здорово.
Свен-Эрик пригласил Бёрье и Рагнхильд в гости, помочь заодно с расчисткой земли под картофель. «Как будто мы пожилая пара», – подумала Рагнхильд. И надо бы возмутиться, но ее рука так уютно лежала в ладони Бёрье… Похоже, дух противоречия взял длительный отпуск.
– Вы, конечно, останетесь на кофе? – сказал Бёрье, прежде чем все разошлись по машинам.
И Свен-Эрик, и Айри приняли приглашение с благодарностью.
– Ну как тебе? – спросила Рагнхильд, когда они в машине ехали к приходскому дому на кофе.
– Хорошо, что пришло так много людей, – ответил Бёрье. – И каков Ниркин-Юсси! Нес гроб наравне с остальными. Неплохо на девятом десятке.
Снег лип к ветровому стеклу, и Рагнхильд включила «дворники».
– Какой была бы моя жизнь, если б он не пропал? – рассуждал Бёрье. – Боксером я точно не стал бы. Смерть – это конец для одного. Для остальных открывается новая глава.
Сентябрь 1972 года
«И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени»[67].
Промоутер Бен О’Шонесси, вопреки прозвищу Биг Бен, – человек невидный. На его рубашке пятна пота, спущенные с плеч подтяжки болтаются. На брюках пузырями вздулись «коленки». Хотя он до сих пор красит волосы – точнее, то немногое, что от них осталось.
Биг Бен демонстративно запрокидывает голову, когда Бёрье входит в гостиничный номер. Смотрит на него так, будто стоит под маяком.
– Возьми лестницу, только так ты и сможешь приветствовать звезду, – провозглашает О’Шонесси, обращаясь к собравшейся в номере публике – нескольким мужчинам в костюмах и симпатичным женщинам в мини-юбках.
Они пьют виски и смеются от души. Поднимаются как по команде. Мистер О’Шонесси предлагает кубинские сигары, и Бёрье вспоминает шутку, которую услышал на вчерашнем банкете и теперь пытается повторить на плохом английском, выдавая за свою:
– Нет, спасибо. Вчера я достаточно хватил кубинского.
Мужчины в костюмах смеются. Биг Бен ударяет Бёрье кулаком в спину:
– Смешно, – провозглашает он и тычет в него большим пальцем. – Люблю веселых парней. Особенно если они дерутся как гризли и получают золото на Олимпийских играх.
И раз уже речь зашла о размерах: Бёрье и раньше приходилось видеть гостиничные номера, но чтоб такой… Площадью с хорошую трехкомнатную квартиру. На полах ковры, мебель из черного полированного дерева и латуни. Шторы из тяжелого, плотного материала, и все это в клубах густого табачного дыма.
Бёрье пожимает руки мужчинам в костюмах – продюсеру из Майами, председателю спонсорской группы, имени которого не успевает расслышать, его ассистенту, представителю Всемирной боксерской ассоциации, который прибыл в Мюнхен специально поприветствовать победителя, какому-то адвокату. Женщины представляются по именам, кивают Бёрье.
Биг Бена можно назвать прохиндеем, но он – один из самых влиятельных боксерских промоутеров в Штатах. Среди его подопечных – обладатели мировых чемпионских титулов в легком, полусреднем и среднем весах. Он хочет заполучить супертяжелый, но и полутяжелый пока не плохо. Совсем неплохо.
– Кроме того… – О’Шонесси выдыхает облако дыма. Дамы ушли, мужчины беседуют на диване. – Ты еще молод. Успеешь набрать мышечную массу. Я сделаю тебя чемпионом в тяжелом весе. Сейчас им нужен белый парень.
Белому американцу нужен белый чемпион в тяжелом весе. Биг Бен О’Шонесси озлобленно посасывает сигару и называет Мухаммеда Али паяцем и «глиняным голубем»[68]. Время «глиняных голубей» ушло, полагает он. После поражения от Фрейзера Али разъезжает по миру и дает представления. Это то, что ему подходит, – прыгать и вертеть задом. Чертов мусульманин. А Фрейзер… Мистер О’Шонесси пожимает плечами. Похоже, этот чемпионат порядком его вымотал.
Мухаммед Али отказался от своего настоящего имени – Кассиус Клей, посчитав его рабским. Бёрье вспомнил мать, которая, как и многие в Турнедалене, перевела свое имя на шведский, потому что финское казалось ей менее достойным. Те, кто говорил по-фински, считались людьми второго сорта. С начала двадцатого века и вплоть до Второй мировой войны шансы «ланталайнен»[69] получить хорошую работу на шахте были минимальны. Такие места берегли для «природных шведов».
Бёрье и его мать – Стрёмы. Между тем как родственники по матери носили другую фамилию – Нива, что по-фински означало то же, что и Стрём по-шведски – «шторм». Бёрье слышал, что шведские власти давали саамам новые фамилии, которые могли быть связаны, к примеру, и с физическими особенностями. Если, скажем, человек был слепой, то он мог получить фамилию Блинд, что по-шведски значит «слепой». Вот что имел в виду Мухаммед Али, когда говорил о «рабском имени», которое действительно можно возненавидеть.
Бёрье подумал о том, что этот «фигляр» и «глиняный голубь» тоже начинал в любительском боксе, как и Фрейзер, и Форман. Иначе О’Шонесси вряд ли прилетел бы из Нью-Йорка в Мюнхен.
Биг Бен просил Бёрье не говорить о контракте его супруге. Это слишком рискованно, уж очень выгодные условия для боксера. Женат ли Бёрье? Ах, значит, пока нет… А вот Биг Бен знает, каково это. Она у него пятая. Говорят, дороже жены может быть только бывшая жена. Но что поделаешь, если у нее задница, как плод райского дерева? Мужчины в костюмах дружно заухмылялись.