Бёрье рассмеялся.
– Чего не знаю, того не знаю. Играю в пинг-понг с ирландцами три вечера в неделю, у них стол в пабе. Но до сих пор никому не пришло в голову меня бить.
Парис издал тихий возглас удивления, будто пытаясь решить, достаточно ли для него на сегодня хороших новостей. Он что-то хотел сказать, и Бёрье сгорал от любопытства наконец это услышать.
Парис помешал ложечкой кофе.
– Если у меня получится устроить так, что ты сможешь участвовать в матче в Гамбурге, поедешь туда? Будешь тренироваться так, чтобы кровь сочилась из каждой поры? Ты победишь Переса?
Парис смотрел на Бёрье поверх кофейной чашки. Что-то было в его взгляде такое, что всегда нравилось Бёрье. Усталая мудрость старого лиса. Бёрье понятия не имел, как Парис думает осуществить свой план, но болтуном его тренер точно не был.
И Бёрье накрыла волна почти забытого чувства – смеси восторженности, счастливого предвкушения и здоровой спортивной злости. Матч-реванш…
Похьянен мертв. Наверное, нужно было заплакать, но то, что чувствовала Ребекка Мартинссон, было далеко от скорби. Она сидела за столом на кухне и смотрела в окно на солнце и снег. Снуррис лежал у ее ног.
«В детстве я не была такой, – думала Ребекка. – Вечно переполненная эмоциями и впечатлениями. В носу так и бурлили запахи – старого хлева, мокрой собачьей шерсти и нагретых солнцем сосновых стволов. Я знала, как пахнут березовые «мышиные ушки», если растереть их между пальцами. Когда я в последний раз это делала? В то время я часто возвращалась к этому запаху, а теперь даже не вспоминаю о нем…
За лето мои пятки становились твердыми как камень. Я могла бегать по сосновым шишкам, не чувствуя боли. Ныряла в реку и не замечала, что вода холодная. Находила на дне старую леску от удочки и радовалась, словно это был клад.
Я бегала, как кошка, в высокой траве. Собирала лютики и кошачьи лапки и удивлялась, сама не понимая чему. Взбиралась на деревья, и мои колени вечно были в ссадинах, ногти обгрызены, тело покрыто комариными укусами, а в волосах колтуны.
Зимой на ловикковых варежках образовывались комочки, и мой рот был полон шерсти. Из носа текло. А однажды мой язык примерз к железу, которое я лизала на морозе, слезы выступают при одном только упоминании о той боли; и еще я очень быстро бегала. Откуда же теперь эта ноющая пустота внутри?»
Кристер сказал, что они с Марит ее пожалели.
Ребекке вдруг пришло в голову, что она не была в горах с тех пор, как рассталась с Кристером. Она встала, открыла окно. Где-то на том берегу залива работала лесопилка. Пахло снегом. Все вокруг было пусто и чисто. Ноздри Ребекки расширились, губы дернулись, как у животного. Ее вдруг потянуло в горы. Это было как зов – «Приходи!» Ребекка понимала, что надо куда-нибудь выбраться. Встать на лыжи и погрузиться в вечную тишину.
Времени девять утра. Ребекка припарковала машину возле кафе в Локтатйокка. Поправила рюкзак, проверила крепления. Над горами что-то сверкнуло. Ребекка прищурилась на слепящее солнце и надела очки. Давно пора купить настоящие, со сплошными стеклами.
Ребекка проехала сотню метров и остановилась. Попробовала палкой наст. Палка легко прошла сквозь хрустящую корку и рыхлый, только что нападавший снег под ней. Уперлась в зернистый слой старого снега на глубине.
Красивый снег, но опасный. И никаких следов впереди – ни лыжных, ни снегохода. Она одна.
Ребекка пошла дальше. Подбитые шкуркой лыжи скользили с приятным свистящим звуком. Впереди страна гор. Когда-то они устремлялись к небу острыми вершинами, но по прошествии четырех миллионов лет их очертания обмякли и округлились. Теперь они возлежали вокруг Ребекки, словно гигантские животные, ленивые, полусонные волчицы с белым пушистым мехом, огромными лапами и чутким слухом. И глядели на нее сквозь острые щелочки глаз.
На полпути к Локте Ребекка остановилась глотнуть воды. Голубая бутылка «Нальген» – подарок Кристера. Давно пора купить другую.
Она вспомнила их совместные вылазки в лес и горы. Кристер был единственным человеком, рядом с которым Ребекка становилась собой настоящей. Так ей, по крайней мере, казалось. Их молчаливый быт на природе – один разжигает огонь, пока другой рубит замерзший собачий корм. А потом они ставят палатку, готовят еду. Четыре руки и одна мысль – о сексе. Проснуться ночью в его теплых объятьях и снова заснуть…
Ребекка прибавила скорости. Она не хотела делать Кристеру больно. Всего лишь стремилась быть той, кому можно доверять. Не получилось. Она уничтожает все, к чему бы ни прикасалась. С ней явно что-то не так. Что-то торчит внутри острым обломком, о который так легко порезаться. Вот и Кристер…
Иногда Ребекка будила его посреди ночи: «Поговори со мной…» И он говорил – о собаках, лесе, рыбалке в детстве. Гладил ее по волосам, и Ребекка успокаивалась.
На перевале между Лоткатоккой и Кяркетьярро стало еще тяжелей. Ребекка отчаянно работала палками, когда начался последний, крутой подъем к избушке на Локте. На склонах скопилось слишком много снега.
Главное – не останавливаться. Толкать себя – вперед и вверх. Просто напрячь бедренные мышцы. Бедро вперед – давление на середину лыжи, чтобы по максимуму использовать подбитую шкуркой часть. И не обращать внимания на молочную кислоту. Боль – всего лишь слабость, уходящая из тела. Так говорят в Кируне старики. Тяжело дыша, Ребекка приблизилась к вершине, откуда была видна горная избушка. Она заперта, сейчас не сезон. Стены заметены недавним снегопадом, видна только верхняя половина окон с изогнутыми аркой красными рамами. И Ребекке понадобилось почти два часа, чтобы сюда добраться.
Вперед. Правая нога – левая. Ребекка тяжело дышит, пот заливает глаза. В правом неприятное покалывание. Ресница, похоже. Поравнявшись с избушкой, Ребекка остановилась глотнуть воды. Слева – колесо старого подъемника, называемого еще Пумпхюсбакен.
Ребекка затолкала в рот жменю «охотничьей смеси» – шоколад, изюм, орехи. Зажевала, проглотила, запила водой. Время поддержать силы. С таким уровнем сахара в крови, да еще на фоне полного обезвоживания организма она не вытянет остаток пути.
«Остаток? – Ребекка удивилась собственным мыслям. – А куда ты, собственно, собралась?» Она оглянулась в сторону летней тропы, и страх пахнул в лицо, словно взмахнула крылом невидимая гигантская птица. Лавиноопасный район, и Ребекка это знала.
«Остановись, девочка, – зашептали снежные волчицы. – Поворачивай, пока не поздно». «Возьмите меня к себе, – мысленно ответила им Ребекка. – Мне уже все равно. Мне давно все безразлично».
Она пошла дальше. Теперь главное было не сбиться с курса. Выйти по скрытой под снегом летней тропе к двум небольшим озерцам в начале перехода между Куоблатьярро и Латкатьоккой. Чтобы попасть на перевал через Куоблу.
То там, то здесь снег пересекали следы куропаток. Ровные строчки из голубоватых воздушных крестиков между неглубокими ямками. Ребекка боялась, что не заметит озер. Определить границу озера под слоем снега не так просто, как может показаться.
Ребекка вспомнила, как ее отец однажды бурил землю под снегом, полагая, что там озеро. Ледовый бур после этого пришлось выбросить. «Мы ведь никому не скажем об этом, верно? Все равно я собирался покупать новый». Как будто Ребекка застала его за чем-то постыдным.
Палящее солнце и свет – словно взметнувшаяся из-под снега молния. На глаза навернулись слезы, но теперь Ребекка видела его перед собой – первое, вытянутое озеро. Кто-то в Кируне говорил, что, если идти по внутренней дуге банана, а потом по внешней окружности горошины, непременно окажешься на перевале, ведущем к верхнему озеру. Возле склона Бирана.
Ребекке не нравилась эта шутка. Нужно совсем не иметь воображения, чтобы сравнить живописные горные озера с бананом и горошиной. Но сейчас, когда снегопад подтер контуры, эта метафора оказалась очень даже кстати.
Ребекка следовала мягкому изгибу береговой линии, стараясь не пропустить крайнюю точку. Свистящий звук усилился: это скользили по снегу подбитые шкуркой лыжи. Правая – левая – правая – левая. Она почти преодолела переход между «бананом» и «горошиной». Небольшое вздутие посреди белой равнины указывало на твердую почву. В озере не ловили рыбу, поэтому вариант забытых снастей отпадал. Скорее всего, большой валун. Справа две вершины Куоблатьярро. Нужно держаться правой стороны. Ребекка достала бутылку, глотнула еще. Вода заканчивалась, нужно было взять больше.
Она постояла, вслушиваясь в тишину – плотную до осязаемости, как под церковными сводами. Монс, оказываясь в таких местах, всегда чего-то боялся и становился разговорчивым до болтливости. На Ребекку, наоборот, тишина навевала умиротворение.
Теперь она старалась двигаться мягче, осторожно переставляя ноги. Предстоял подъем на перевал, но бедренные мышцы протестовали. В результате подбитая шкуркой часть теряла контакт со снегом и лыжи соскальзывали назад. Ребекка выпала из ритма, и движение стало еще более изматывающим.
Она подбадривала себя. Подавалась назад верхней частью корпуса, ощущая боль, как будто кто-то прокручивал мышцы вокруг бедренной кости в разные стороны. Сводила лопатки, раздвигая плечи, давая легким возможность наполниться воздухом. Вперед-вверх, вперед-вверх…
Оставив за спиной оба горных пика, Ребекка так взмокла, что ощутила на спине воспаленные желобки, по которым струился пот, стекая к низу спины и далее по задней стороне бедер. Глаза болели, как будто их терли не песком даже, а гравием. Ребекка открыла бутылку, но та оказалась пустой. Сразу раздулся язык. Ребекка взяла в рот горсть снега и огляделась. Она стояла на верхнем горном озере, к юго-востоку лежал Биран. Между Бираном с одной стороны и одной из вершин Куоблы открывался спуск к Корсавагге, к которому она так стремилась.
Оба склона были достаточно круты. При более благоприятных обстоятельствах здесь могла пролечь лыжня или след снегохода. Но в том-то и дело, что рассчитывать на благоприятные обстоятельства в таких местах не приходится. Опасность схода лавины сохраняется почти всегда. И вся ее задумка – чистой воды безумие. Это Ребекка и сама понимала какой-то глубинной частью сознания.