ужели вы ничего не знали?! Вы разыгрываете меня?! Вы, родная дочь, – и ведать не ведали?!
– Говорю вам, первый раз от вас слышу.
– Нет, коллекция замечательная. В своем роде, конечно. Подбор картин весьма странный. Нет, там не было никаких ни Рембрандта с Рубенсом, ни передвижников. Только двадцатый век. По тем временам, пятидесятым годам, – почти современники. Там совершенно точно имелся Малевич. Три или четыре полотна. Там был Кандинский дореволюционного периода. И Кустодиев – одна всего, кажется, картина, но ее точно помню. Несомненный Кустодиев. Портрет приказчика, что ли. Из цикла «Русь», что он по заказу Исаака Бродского писал. И соцреализм тоже.
Много соцреализма. Дейнека совершенно точно имелся. И Налбандян. И Герасимов. И непризнанные в ту пору были. Фальк, например. Нет, ну что вы! Сейчас, если эта коллекция жива, она стоит миллионы! Да что там! Десятки миллионов! Если не сотни! Долларов, разумеется!
Сердце Антонины Николаевны забилось – и от ревности, и от зависти. Как?! Она даже ничего не знала об этом?! И от вожделения: «Ведь если все, что несет старушонка, правда, и коллекция существует, то это действительно очень, ОЧЕНЬ большие деньги!»
Однако вслух Кирсанова сказала:
– Я очень давно не живу в России. И боюсь, еще в девяностые, когда начались сложные времена (а отец мой в ту пору еще был жив), он пустил эту коллекцию в распыл. Распродал все, чтобы в период реформ поддержать себя, и маму, и своих внуков – моих сыновей… А как у вас жизнь сложилась? Вы когда с отцом моим расстались?
– В шестьдесят втором я вышла замуж, – старушка заказала второй коктейль и захихикала. – Ваш батюшка великодушный и благородный был человек, надо отдать ему должное, и он искренне старался меня, что называется, пристроить. Вот и выдал, можно сказать, своей рукой за молодого, но очень перспективного дипломата, и мы почти сразу уехали с ним на Кубу. Потом мы поболтались по другим странам Латинской Америки – но везде я не сидела сложа руки, а работала, – подчеркнула трижды пенсионерка, – правда, не всегда удавалось по специальности. Вдобавок жаркий климат, негативное зачастую отношение правящей верхушки тамошних стран ко всему советскому… В ужасных условиях приходилось порой жить, просто ужасных…
– А с моим отцом вы что же, больше не виделись?
– Встречались. Мимолетно, накоротке. Уже как друзья. Раз в три года мы возвращались на Родину, в отпуск. К сожалению, ваш батюшка как-то очень быстро начал стареть. Весь его пыл улетучился. Да и я была уже замужняя дама. Мы иногда виделись, выпивали по коктейлю в Доме архитектора или Доме кино, болтали о былом… Темы коллекции ни разу не касались… Кто знает, может, он ее и впрямь распродал давным-давно…
– А у вас есть ли дети? – спросила Антонина Николаевна не без задней мысли.
– Хотите узнать, не проболталась ли я про сокровище еще кому-то? (Хи-хи-хи.) Да, у меня есть и сын, довольно поздний ребенок, и две внучки. С ними у меня особо близких отношений не сложилось, к сожалению. А про коллекцию вашего отца, вы не поверите, я вообще напрочь с тех пор забыла, выпустила из головы. Совсем другая жизнь после замужества у меня началась, иные интересы… Да и прошло шестьдесят лет… Вот только сейчас вас увидела – и вспомнила.
– А как ваш настоящий муж? Я имею в виду – тот самый дипломат, с которым вы по Латинской Америке мотались?
– К сожалению, я довольно рано овдовела, еще даже не началась перестройка… А в девяносто первом, когда из распадающейся нашей страны переселялись многие, я отбыла на, что называется, историческую родину…
– Как вы там? Где живете?
– На берегу моря. Но – в социальном жилье. Ко мне приходит тепелим, социальная работница, помогает по хозяйству, слушает мои байки… А теперь дни мои сочтены. У меня рак, и хоть и говорят, что в старости он протекает не столь бурно, как у молодых, но я знаю, чувствую: конец близок… Вот, захотелось снова напоследок повидать места, где мы были когда-то счастливы с Гошей, моим мужем. Взгляну завтра-послезавтра на Мексику, потом собираюсь в Чили, Аргентину – насколько сил хватит…
Тоня слушала болтовню старушки, а мысли ее неотступно возвращались к тому, что та рассказала про коллекцию. Это было похоже на правду – и на характер ее отца Николая Петровича-старшего, нелюдимого, неболтливого. К тому же у него, академика архитектуры, всегда должны были водиться деньжата, но вечно, пока она росла, жили они кое-как, мать то и дело занимала до зарплаты, Тоня донашивала обноски, и еще тогда, в юности, задавалась вопросом: куда папаша девает деньги? Так вот, оказывается, куда!
И еще подумала: «Если коллекция у отца и впрямь была, то где она? Что с ней? И если отец вдруг ее реализовал, почему ей, родной дочери, ничего не обломилось? И папаня даже не обмолвился ей – ни слухом, ни духом? Отец, понятно, был на нее обижен. Но чтобы вовсе промолчать! Ни одним рублем не поделиться! А что, если отец открыл тайну внукам? Минуя ее? А они оставили родную мать с носом? Нет, на них совсем не похоже. Как ни испортила их нынешняя российская жизнь, они ведь были добрыми ребятами, октябрятами-пионерами-комсомольцами. И вот так промотать всё, игнорируя родную маменьку? Нет, не верю!»
Потом она долго обдумывала ситуацию, вертела так и сяк и в конце концов решила поделиться с Мигелем-Майклом. И для того, чтобы с сожителем посоветоваться, и чтобы повысить свой рейтинг.
Если коллекции нет, то кто она в его глазах? Да, художница с каким-никаким именем, профессор университета – но и только. А главное, почти на тридцать лет его старше.
Но с коллекцией она становится наследницей многомиллионнодолларового состояния.
Если картины и книги, о которых болтала старушка Дина, живы, конечно. Если их не разметало ветрами девяностых. Если ее отец (или сыновья) не пустил их в распыл.
Если честно, я отнесся к истории Антонины Николаевны довольно скептически.
– К какому времени относится, вы говорите, этот рассказ вашей знакомицы Дины? Когда она коллекцию видела?
– Как я поняла, в конце пятидесятых.
– Вы представляете, сколько с тех пор воды утекло? Шестьдесят лет! Советский период, потом перестройка, дикий капитализм! Да тысячу раз ваш батюшка – а пуще того ваши сыновья – это собрание распродали! Если оно и имело место быть. Если этот рассказ – не следствие деменции вашей Дины Исааковны. Сколько, говорите, ей лет?
– Девяносто с хвостиком, – вздохнула старая леди. – Но выглядела она совершенно сохранной.
– А вы у сыновей про то собрание спрашивали?
– Сейчас, когда приехала – у Николая. Он сделал морду кирпичом. Типа, ничего он знать не знает, ведать не ведает.
– Может, и впрямь не знает? Может, реализовал ваш батюшка свою коллекцию в трудные времена, безо всякого внимания со стороны внуков, да и дело с концом? В те же девяностые?
– Но где тогда деньги? И почему мне никто ничего не сказал? Ни отец, ни мать?
– Ну, если говорить, надо было и делиться.
– Вы правы, – вздохнула Антонина Николаевна.
– Давайте все-таки от событий шестидесятилетней давности ко вчерашней ночи вернемся.
– Давайте.
– Мне мой приятель Юрий (следователь СК) говорил, что вы вроде женщину ночью в коридоре видели. Выходящую из комнаты Евгения.
– Да, это так. Мельком и со спины.
– Эту?
Во время разговора у бассейна и потом, уходя, я три-четыре раза сфоткал свою собеседницу – соседку Одинцову. Получилось похоже. А на тех снимках, что я сделал в бассейне со спины, вышел тот же самый ракурс, как если бы она из комнаты Евгения выходила.
Бабка нахлобучила сильные очки для чтения, вперилась в мой телефон.
– Да, это она, та самая женщина, что я видела ночью. Безо всякого сомнения.
– И все? Больше вы ничего не видели не слышали?
– Ребенок вроде орал. Фенечкин сын. Или это прошлой ночью было? А больше ничего. Мигель дрых как колода. А мне не спалось. Джет-лэг, знаете ли. А потом – старческий сон, как говорят, чуткий, – кокетливо проговорила она. – Птицы пели… Но это уж когда светать начало… А так – вроде больше нет, ничего, ни шумов, ни людей.
– Кто, вы думаете, убил вашего сына?
– А вы считаете, что это убийство?
– А вы нет?
– Очень возможно, что Павлуша покончил с собой. Знаете, даже у меня, несмотря на все мое жизнелюбие, случались суицидальные мысли. И я своего сына хорошо понимаю. Ему пятьдесят, он подавал надежды как классный рисовальщик, но испугался своего призвания, изменил ему. Стал чиновником. И что в итоге? Да, деньги. Да, почти неограниченные возможности. А настоящего счастья и подлинного дела нет. Это обычно мужчину сильно угнетает. Кризис середины жизни, знаете ли.
– Что ж, – я встал. – Спасибо, что уделили мне время.
Я вышел в холл третьего этажа. В комнате рядом с бабулей и Мигелем жил я, наискосок – Евгений, а та, что прямо напротив, через коридор, – пустовала. Я нажал ручку двери – заперто.
И еще одна неприметная дверца имелась в холле. Замаскированная, заклеенная заподлицо обоями в цвет стен. Судя по расположению, она вела на половину дома Павла Петровича. И тоже оказалась запертой.
Я спустился на второй этаж. Никого не встретив, прошел через парадную, общую, большую столовую. Ход в ту часть дома, что принадлежала старшему Кирсанову, оказался незапертым. «Есть ли обыкновение закрывать его на ночь? – подумалось мне. – Убийца прошел свободно или ему понадобился ключ?»
Я вошел, не спеша, в холл второго этажа, принадлежавший Павлу Петровичу, осмотрелся. Утром, когда мы с Юрцом и экспертом шли описывать труп, недосуг было это сделать.
Половина старшего Кирсанова выглядела явно богаче, чем у Николая Петровича. Если у младшего брата двери были обычными «дээспешными», то здесь – из дуба. Там стены отделаны обоями – тут дубовыми панелями. Люстра, что висит над лестницей, похоже, из муранского стекла.
Короче, наглядная иллюстрация того факта, что чиновники в современной России живут явно богаче, чем художники.