– Ой, деда, не занудствуй. Да, я тоже обещаю. Никому не говорить, тратить только вместе с Павлушей, беречь до поры до времени. Ну, говори, что там? Мочи нет, любопытно. Заинтриговал.
– Ладно, хлопчики. Вот вам, как говаривали в своем бессмертном труде друзья моей молодости Иля и Женя, ключ от квартиры, где деньги лежат. И я не из тех, кто, как в другом их не менее знаменитом произведении говорится, «адреса при этом не оставил». Вот, дорогие мои друзья, и адрес: Москва, Фонарный переулок, дом восемнадцать, квартира двенадцать.
– Деда, так скажи, а что там, внутри? Как говорили твои старшие товарищи Иля и Женя, от мертвого осла уши?15
– Там – прекрасная, отборная, лично моя коллекция картин и книг.
Николай Петрович продолжил:
– С тех пор прошло больше двадцати лет, но мы с Павлушей так ведь к этой коллекции и не приступили. Иногда бываем там, в квартире, да.
Что называется, пыль с нее сдуваем. Пытались сделать опись, прикинуть, что именно в конечном счете нам принадлежит да сколько все эти сокровища стоят – но так и бросили. Все времени не было. Все руки не доходили.
– И вы никому о ней не говорили?
– Ни одной живой душе.
– Поверить не могу. Вы с Марией четверть века прожили вместе. И ни разу не проболтались?
– Понимаете, мы с Марией далеко не близки были духовно. Вдобавок я знал, что Павлу очень не понравится, если я ей проболтаюсь.
– Фенечке тоже не говорили?
– Конечно. Тем более!
– Почему тем более?
Он на минуту задумался.
– Не цепляйтесь к словам. Может, потому тем более, что молодости свойственны резкие, необдуманные решения: все продать и поделить.
Я кивнул.
– Однако видите, тайное все-таки стало явным. Антонина Николаевна о коллекции прознала.
– И вы думаете, что моя мать ради этого богатства убила своего собственного сына?! Не могу поверить.
– А я этого и не утверждаю. Но там есть еще Мигелюшка (как она его называет). Для него-то Павел Петрович не сын, а совершенно посторонний человек. И половину всей коллекции, как и другого имущества Павла Петровича, действительно ведь ваша мать наследует.
– По-моему, вы бредите.
– Но раз та же Дина Исааковна рассказала обо всем вашей матери, значит, могли быть и другие конфиденты или конфидентки, которые о вашем загадочном собрании знают.
Он развел руками:
– Не исключено.
– По вашим прикидкам, какова стоимость коллекции?
– Все, как говорится, зависит. От многих факторов. От посредников, конъюнктуры. От того, как эту историю нам в итоге удастся разыграть. Но я думаю, в общей сумме – миллионов от десяти до двадцати. Долларов, разумеется.
– Серьезный куш.
– Вот именно.
Мы снова вернулись к дому, и Кирсанов сказал:
– Извините, мне надо отдать кое-какие распоряжения. Сегодня все-таки день рождения брата. И, как оказалось, день его смерти, так странно. Мы решили, что все равно надо собраться всем вместе. Посидеть, поговорить. Павлушу вспомнить. Кейтеринг мы, конечно, отменили, но столько спиртного и еды осталось! Нет, это будут не поминки, какие ж поминки, если человек еще не похоронен, но посидим, поговорим, вспомним братца моего любимого.
Навстречу шли Фенечка с Сашенькой – они возвращались с прогулки. Саша в сидячей коляске любознательно глядел по сторонам, улыбался. Увидев родного отца, заорал радостно, засучил руками и ножонками. Николай Петрович со светлой улыбкой подхватил сыночка на руки. А я взял под руки Фенечку – красивую, юную, большегрудую.
– Хотел с вами поговорить.
– Пожалуйста, – улыбнулась она.
– Вчера ночью как вы спали?
– Прекрасно.
– И сыночек не беспокоил?
– Представьте себе, и он тоже. Один раз захныкал, я ему соску сунула, да и всё.
– И ничего не слышали – не видели?
– Нет.
– Из спальни не выходили?
– Ни разу.
– А про коллекцию, принадлежавшую когда-то Кирсанову-деду, вы знали?
– Коллекцию? Нет. Какую коллекцию?
– Ладно, проехали. Если захотите, про то собрание можете у Николая Петровича потом спросить… А какими были ваши отношения с покойным Павлом Петровичем?
– Прекрасные. Ровные. Спокойные.
– Он вам не докучал?
– Что вы имеете в виду?
– Ну, он мужчина хоть куда. В силе и славе. А вы – молодая женщина, живете в том же самом доме. К тому же возлюбленная его младшего брата… Может, он за вами пытался, м-м, ухаживать?
– Не говорите ерунды! Павел Петрович вел себя со мной всегда исключительно корректно.
– А про его жену бывшую вы что-нибудь знаете? Детей возможных?
– Детей у него никогда не было. Про жену доходили какие-то отголоски, но она ведь умерла давно.
– А с Антониной Николаевной, свекровью вашей нынешней, какие у вас отношения?
– А какие могут быть отношения? Я ее впервые в жизни вижу. Разговаривали пару раз по скайпу и по телефону, и всё.
Кирсанов унес малыша, радостно дергавшего его за бороду, в дом. За ними последовали и мы с Фенечкой.
Ужинать сели только в начале десятого. На дворе по-летнему неспешно смеркалось.
В большой гостиной сошлись все гостевавшие, с обеих половин дома. Пришла и соседка Елена Сергеевна, хотя после ее нелицеприятных отзывов о Евгении я не ожидал, что она пожалует.
Кто-то напечатал и обрамил большой фотографический портрет покойного Павла Петровича. Он стоял на пустующем председательском месте, подле штофа водки, накрытого корочкой черного хлеба.
На противоположном торце уселся его брат. Рядом с ним по одну руку поместилась Фенечка. Малыша она уложила, но рядом с ней на всякий случай лежала «радионяня». По другую руку расположился Аркадий, а рядом с ним – его мать Антонина Николаевна со своим Мигелюшкой. Дальше сел Евгений. Я подле него. Елена Сергеевна – напротив нас обоих. И, наконец, через разрядку пустых стульев, рядом с похоронным портретом, примостились бывшая кирсановская жена Мария Огузкова со своим нынешним сожителем Константином.
Сервировала стол Нина Анчипенко, ей помогал Глеб. На него надели белые перчатки, которые шли ему, как корове седло.
Стол ломился от закусок. Горячие блюда в судках притаскивал с кухни на первом этаже кто-то из слуг, Нина или Глеб, а наделяла ими гостей на правах хозяйки Фенечка. Она же в конце ужина разливала чай.
Интересно было наблюдать по ходу, как Мария Огузкова, бывшая жена Кирсанова, на дух не переносит и игнорирует бывшую свою свекровь Антонину Николаевну, а та, в свою очередь, ее. При этом обе дамы выглядели солидарными в своем презрительном высокомерии по отношению к Фенечке (и обеих можно было понять). Впрочем, девушка, похоже, отвечала им взаимностью.
Было интересно подмечать также, каким великолепным презрением обдает Николай Петрович бывшую свою супружницу Марию и главным образом сожителя ее – гражданина Пятихатова.
Николай Петрович произнес короткую поминальную речь.
– Я готовился к сегодняшнему юбилею. Хотел поздравить моего любимого брата, пожелать ему много прекрасных лет. Но человек предполагает, а бог располагает. Чудовищная, несправедливая случайность вырвала Павлушу из рядов живых. Теперь он далеко от нас, в невообразимой дали, на небесах. Я надеюсь, ему там хорошо, покойно. Прощай, мой дорогой брат. Ты прожил пятьдесят лет интересной и яркой жизни. Но мы еще не осознали, как нам будет не хватать тебя. Прощай, братишка, и прости меня и нас всех за все.
На последних словах голос Кирсанова сорвался. Слезы задрожали на его глазах.
Беззвучно заплакала мать покойного. Зашмыгала носом, засморкалась Мария.
Мы выпили, не чокаясь.
Впоследствии, правда, застолье разошлось, раскочегарилось. Николай Петрович, взявший на себя обязанности тамады, сказал, что специально для юбилея брата составил подборку его любимой музыки, и поставил ее. Предложил:
– Давайте будем по возможности не предаваться унынию. Все-таки сегодня не поминки – поминки будут своим чередом, – а юбилей.
Веселье весельем, а я налег на еду. Целый день впроголодь, а тут такие разносолы, включая черную икру, крабы и осетрину.
Народ по очереди произносил тосты. Спиртное лилось рекой. Можно было понять гостей: утром они узнали о смерти близкого человека. Наступила реакция.
Я исподволь наблюдал за тем, как взаимодействуют гости. Мария плотно оккупировала сыночка своего Аркадия. О чем-то они разговаривали, смеялись, мама нежно поглаживала своего великовозрастного ребеночка по плечу.
Покинутый на время ради проявлений чистого материнского чувства любовник Марии, гражданин Пятихатов, сначала мрачно выпивал и наедался, а потом принялся ухлестывать за Одинцовой. Та благосклонно дозволяла за собой ухаживать, однако чувствовалось, что простецкий Константин – явно птица не ее полета. Впрочем, несколько ревнивых косяков со стороны нынешней своей «прихехе» Огузковой он таки вызвал.
Антонина Николаевна о чем-то тихо перетирала с сыном Николаем, а Мигель и Евгений составили группу англоговорящих и без умолку трещали о чем-то на языке Шекспира.
Иной раз, впрочем, гости пересаживались и образовывали новые пары и тройки по интересам. Невольно я подслушал разговор между Аркадием и Евгением:
– Я все-таки серьезно думаю из страны уехать, – говорил другу Базаров. – И по всем подходящим мне лабораториям запросы разослал, даже и в Австралию. Хоть и жаль мне батьку с маманькой здесь оставлять, да и тебя, брат, тоже, а только ничего хорошего России в ближайшем будущем не светит. Как бы и нас тут всех под завалами не погребло.
– Дезертируешь, значит? А сам говорил – бороться! За лучшее будущее для родимой страны.
– Бороться – а как? Ну, вот я голодовку Сенцова поддерживаю и за его освобождение выступаю. И что? Как мне это выразить хотя бы?
– Можешь на одиночный пикет у Госдумы выйти, – с язвительной усмешкой проговорил Аркадий.
– Одиночный? Вот именно. Нет, брат, похоже, не нужны мы нашей Родине. Да что тут говорить! Кому на Руси нынче жить хорошо? Вам, барам. А я рабочая косточка. А у вас тут то коррупционер, то приживальщик, то барынька, жена деляги и преступника, то художник-конформист в противовес былым нонконформистам.