И ведь (подмечала Фенечка) ничего никому за это не было. Никакого воздаяния. Ведь если бы был Бог, он бы всем полной мерой отсыпал. И всыпал! Но нет. Ничего. Ни отцу – за то, что семью бросил. Ни Лизке, новой бабе его, – за то, что чужого мужика, хорошего-умного-доброго, из семьи увела. И не последовало никакой компенсации матери за все ее страдания. Нет, нет и нет.
Вот так и за гробом ничего не будет. Ведь если бы было чего – как-нибудь дали б знать. Чего-нибудь вездесущая наука установила. А то в тайны квантов, кварков и всяких там пи-мезонов ученые своим пытливым, блин, взором проникают. А про загробную жизнь (самое интересное, что есть на свете!) ни слова сказать не могут. Значит, там темнота и пустота. А даже если предположить невозможное, и райские, к примеру, кущи или адские сковородки – они существуют, то это сколько же надо ждать с постной рожей, в умильном платочке, в старенькой одежонке? Ходить, поклоны бить – чтобы потом, посмертно, поиметь гигантское счастье загробное?
Короче, жить надо здесь и сейчас.
Эту мысль Фенечка для себя сформулировала рано. Еще даже раньше, чем первые месячные пришли.
И для того чтобы обеспечить себя по жизни всем необходимым, и окружить комфортом, и получать удовольствия всяческие, в средствах особенно стесняться не следует. Вершить то, что ты сама считаешь правильным. Особо, конечно, палку не перегибать. Семь (или сколько их там, десять?) смертных грехов не совершать. И не потому, что боженька воздаст по заслугам. А потому, что могут здесь и сейчас поймать за руку. И на земле покарать. А если видишь, что дело верное, – почему бы не поступить так, как сама считаешь правильным? Как полезно будет для тебя самой и твоего благополучия? Об этом всегда надо задумываться, когда судьбу свою определяешь.
Так и с учебой. Зачем она, к примеру, на графический дизайн поступила? Во-первых, какая разница, где учиться! Высшее образование нужно, от этого не отвертишься. Какие перспективы имеются по жизни у тех, кто не выучился? В лучшем случае – умелый ремесленник. К примеру, парикмахер. Маникюрша. Офис-менеджер. Тренерша в клубе. Пахоты и усилий много, и все на ногах, а денег – средне, и каждая копеечка – трудовая, по>том политая.
А дизайнер – профессия востребованная. В десятку самых нужных входит. Без куска хлеба не окажешься. Вдобавок и способности имелись. Наверное, в бабку, которую Феня никогда в жизни, по причине эмиграции последней, не видела, но которая, говорят, хорошим архитектором была и рисовальщицей.
С третьего класса Фенечка в изостудии занималась, и преподша ее нахваливала. А потом, ей всегда картины, и всякие там скульптуры, и даже просто красивые здания были по вкусу. Как-то она понимала их. И те, что в Третьяковке висели, и те, что в Пушкинском. И Поленова с Куинджи любила, и Ренуара с Моне. А когда папаша еще жил с ними и вывозил регулярно семью за рубеж, она всегда просила (вот такой была ненормальный вундеркинд): сводите меня в художественную галерею. И действительно, от картин и скульптур она, как тогда говорилось, – тащилась. И даже после того как отец сделал ноги, самый реальный способ был раскрутить его, чтоб оплатил поездку или хотя бы взял за границу с собой, пусть даже в составе новой семейки: «Па-апочка, я так хочу вживую посмотреть Национальную галерею в Лондоне и галерею Тейт!» И папочка скрипел, морщился, но – башлял.
При том, что она, кажется, с младых ногтей понимала, как все в картинах этих сделано – даже у Дали! – никогда ей не хотелось их повторить. И не было никакого честолюбивого желания стать с ними, художниками, вровень. Вот если бы у нее все само получалось, выливалось по щучьему велению – как, предположим, стихи у Пушкина или рисунки у Модильяни или Пикассо: вжик, одна линия, и готов голубь мира! – тогда она, быть может, и согласилась бы стать художницей. А трудиться в поте лица, делать эскизы, продумывать композицию, вскакивать ночами от великих озарений – нет, это не для нее. Ей бы чего поспокойней.
Как впоследствии, гораздо позднее, говорил ей Николай Петрович: «Какое счастье, Фенечка, что у тебя нет присущего художникам бешеного честолюбия и ты можешь вести нормальную, размеренную и счастливую жизнь!»
– То есть растительную? – лукаво улыбалась она, сверкая глазами.
А Кирсанов, как всегда от ее кокетства, терял голову, восклицал: «Животную!!!» – и хватал за попу и прочие места и тащил в койку. И вообще, любил он ее, особенно в первые годы их сожительства, с такой силою, что она всерьез тревожилась: вот хватит сейчас старичка удар – и что она с ним будет делать? И куда она вообще без него?
Но это будет позже, а пока, в десятом-одиннадцатом классе школы, Фенечка уже многое о себе понимала. В том смысле, что знала себе цену и здраво осознавала, что ей требуется от жизни – и что та может ей дать.
Понимала, к примеру, что свои таланты, пусть и в минимальном размере имеющиеся, надо не пускать на ветер, пренебрегая ими или расходуя по пустякам, а, напротив, тщательно в себе пестовать – и использовать во благо. Так и с живописью: родилась она с умением чувствовать цвет, свет и перспективу, умеет худо-бедно выразить на бумаге действительность – прекрасно! Значит, надо этот талант поставить на службу – нет, не людям и не абстрактному человечеству, а прежде всего самой себе. И – для начала – поступить благодаря тому в умеренно престижный и далеко не самый пыльный вуз, получить со временем диплом.
Правда, и с высшим образованием можно горбатиться за малую копеечку, как мамаша, – но при соответствующих навыках и, главное, корочках горизонты, согласитесь, поднимаются выше, возможностей становится больше. К тому же – сам процесс учебы. Где еще можно захомутать перспективного (образно говоря) лейтенанта, чтобы сделать его впоследствии, в процессе семейной жизни, генералом? А то и маршалом?
У мамани подобный вариант не прошел. Папаня по первости очень в маманю влюбился. Безумно. Даже с собственной семьей порвал – точнее, с бабушкой, дед-дипломат умер к тому времени. Переехал даже из столицы к мамане в Кошелково. Хоть и ближний, а пригород. Стал «замкадышем» и их с сестрой таковыми сделал. А бабушка, как бы в отместку за неудачную женитьбу сына, в эмиграцию отчалила.
Да только у матери с отцом в итоге не нарисовалось. Только охомутала она своего лейтенантика, только довела его, если переводить на язык воинских званий, до майора или подполковника – как он фигак, подлец, и соскочил! Подумать только, как несправедлива жизнь бывает!
Опять-таки, если продолжать тему о юных лейтенантах. Никогда не нравились Фенечке ровесники. Что в них хорошего? Прыщавые, озабоченные, без гроша в кармане.
То ли дело старички. Может, потому, что папаша ее в нежном возрасте бросил, недолюбил, недоласкал, всегда тянуло ее к мужчинам сильно старше. Они, как правило, при деньгах. Ухоженные, с хорошими машинами, хорошо пахнущие. И не дыбятся немедленно своими чреслами, не лезут всеми своими руками под юбку. Играют достойно, по правилам. Ведут партию спокойно, неторопливо. И очень рады и благодарны обычно бывают, когда любовь случается. И благодарность их не знает границ – в соответствии, конечно, с наличными финансовыми возможностями. А они, эти денежные способности, в любом случае гораздо выше, чем у одноклассников-однокурсников.
Тут еще какой момент: надоела Фенечке ко времени поступления в институт ее собственная матерь. И проживать с ней под одной крышей тоже страшно утомило. Не то чтобы родительница ее угнетала или третировала. Нет, не наказывала, не ругала, непомерного контроля или завышенных требований не предъявляла. Напротив, мамка была спокойна, непритязательна, сосредоточена на самой себе. До рассвета вставала, варила себе полезную овсяную кашку (и дочерям впихивала), маршировала на станцию, ехала на работу. Возвращалась поздно, порой с запахом алкоголя. Иногда и вовсе не приезжала из Москвы, оставалась у кого-то ночевать – правда, дочкам непременно об этом по ходу дела сообщала, не загуливала безоглядно.
Да и квартира вроде неплохая. По кошелковским меркам – даже богатая. Гигантская! Лебединая песня папашки перед уходом из семьи. Купили в новом доме, на стадии котлована, поэтому получилось на круг недорого. Волновались по ходу дела, что подрядчик улизнет и станут они обманутыми дольщиками, как многие другие тысячи, – но нет, обошлось, дом выстроили, даже сдали, разве что с опозданием на два года, но кто там считает! Получили ключи, отец собственноручно делал ремонт, они с мамашкой ездили по «Леруа» и строительным рынкам в поисках унитазов и обоев – счастливое время! Если, правда, не считать, что именно в тот период у отца все и закрутилось с Лизочкой, и именно там, как впоследствии выяснилось, на надувном матрасике, на бетонном неотделанном полу в новой квартире папаня с новой своей женщиной впервые и принялся грешить.
Поэтому квартирка новая неприятный осадочек приобрела. Оскоминку такую кисленькую. Хорошо еще, папаша не стал на нее требования предъявлять. Как благородный человек, собрал чемоданчик и ушел. Как раз новоселье сыграли – тут он мамашу и огорошил.
А квартира – да. Если не считать горького чувства от измены, то все хорошо. На двадцатом этаже. Четырехкомнатная. Из кухни-гостиной – панорамный вид на четыре стороны: и лес тебе, и поле, и речка Клязьма – с одной стороны, и жилой квартал, и железная дорогая со станцией, и шоссе – с другой.
Но теплоты в квартире не было. И уюта тоже.
Вечно бардак, посуда грязная, неубрано, на карнизах паутина висит. Маманя никогда любовью к порядку не отличалась, а тут и вовсе на чистоту махнула рукой. У сестрицы тоже опрятность – не первая добродетель. А Фенечка – что, нанялась за ними убирать? Ей и так сойдет.
Короче, невзирая на новизну, и ремонт, и вроде разумную организацию пространства, не хотелось в тех апартаментах надолго задерживаться. Мечталось оттуда поскорее куда-нибудь свалить.
Тут и сестрица старшенькая подала соответствующий пример. Захомутала, ни много ни мало, итальянца. Быстренько окрутила своего Родриго, и фьюить – они отбыли… Правда, нет, не в солнечную Италию, а в не менее солнечный (но гораздо более прохладный) город Тобольск, где бодрый житель Апеннин служил по контракту. А Кристинка, старшенькая сестренка, как верная декабристка, за ним последовала.