— Кто научил ее лакать «Джонни Уокер» с черной этикеткой?
Джейк сделал маленький глоток вина, но не потому, что хотел выпить, а затем, чтобы этим жестом показать, как он не одобряет мое поведение. Лицо его стало очень бледным.
— Ах, вот ты о чем, — произнес он. — Так это было очень давно, шутка, не имевшая никакого значения. Я почти забыл об этом случае.
— Да ты…
— Нам лучше уйти, — прервал меня Джейк, жестом приглашая метрдотеля.
— Я знаю, что происходит! Зачем притворяться? Ты что, за дурака меня принимаешь? Сколько времени, по-твоему, можно меня обманывать?
— Счет, пожалуйста, — сказал Джейк метрдотелю.
— Простите, сэр, Вам не понравилось у нас?
— Счет.
— Да, конечно, сэр.
Он поспешил прочь.
— Я полагаю, она тебе все рассказала о наших проблемах, — услышал я свой голос. — Наверняка она выложила тебе все: нет ничего, что бы ты не знал.
— Я не знаю вообще ничего, — сказал Джейк. — Ничего, ничего, более чем ничего.
— Ваш счет, мистер Рейшман. — Метрдотель явно нервничал, расстроенный нашим недоеденным обедом.
Джейк расписался на счете. С этим он кое-как справился, но совсем запутался с начислением чаевых. Он дважды зачеркивал суммы и все еще писал, когда я поднялся и вышел. Мой «кадиллак» стоял у тротуара, но я на него даже не посмотрел. Я просто стоял на тротуаре и, когда появился Джейк, резко сказал ему:
— Оставь ее. Еще раз дотронешься до нее пальцем, и я…
Внезапно у него сдали нервы.
— Катись к дьяволу! — сказал он дрожащим от ярости голосом. — Довольно с меня твоего говна! У тебя самая прекрасная жена в этом проклятом мире, а ты что делаешь! Ты велел ей завести любовника! И когда она заводит любовника, чтобы успокоить твою совесть, можешь ли ты принять это? Нет, ты не можешь! Ты не только не в состоянии удовлетворить свою жену, ты не можешь принять последствия этого, как подобает мужчине!
Так мы стояли друг против друга, внук мелкого немецкого разносчика и внук бедного фермера из Огайо, и образование, культура, воспитание трех поколений вытекали из нашей крови прямо в сточную канаву.
Я бросился на него и так засадил ему в лицо кулаком, что на суставах лопнула кожа. Когда он попытался дать мне сдачи, мой телохранитель встал между нами и удержал его. Я снова набросился на него, двигаясь, как в горячечном бреду. В моих глазах стояли слезы. Дыхание было затруднено и вырывалось с рыданиями.
— Спокойно, сэр, — сказал мой шофер, хватая меня за руки. — Спокойно.
В ответ я полез на него с кулаками. Я жаждал драться с кем угодно, с целым миром.
— А ну хватит, ребята! Какого черта, что тут происходит?
Это был полицейский. Собралась толпа, а небо над нами было подернуто голубой дымкой, как в тот далекий день 1933 года, когда мне было суждено расстаться с мечтами о большой собственной семье.
А сегодня рухнул и другой мир. Это был конец эры, начавшейся в девятнадцатом веке, когда Пол Ван Зейл нанимался в банкирский дом Рейшмана. Глядя на Джейка, вытиравшего окровавленные губы, я видел, как обрывается последняя нить, связывавшая меня со столь дорогим моему сердцу прошлым в Бар-Харборе.
Мои руки, моя одежда были в крови, кровь была на тротуаре. Я тупо на нее смотрел. Столько крови! Я растерянно посмотрел на свои руки. Откуда взялось столько крови? Как это случилось? Как я мог устроить такую безобразную сцену? Возникло ощущение, что я захлебываюсь в крови. Меня тошнило, но не вырвало, как я ни старался.
— Сюда, сэр, — сказал телохранитель, легко увлекая меня к «кадиллаку», как беспомощного инвалида. Шофер уже был за рулем.
— Эй, вы! — крикнул полицейский. — Ну-ка, подождите!
Мой телохранитель достал пятидесятидолларовую купюру, приготовленную на всякий случай, и последнее, что я видел из отъезжающего автомобиля, было довольное лицо полицейского, аккуратно прячущего деньги в карман своей формы.
Я вернулся домой и надолго заперся в спальне. Когда я очнулся, было темно, и я не сразу заметил записку, наполовину высовывавшуюся из-под двери. Пошатываясь, я прошел в комнату, чтобы прочесть записку.
Алисия писала: «Я думаю, мне надо уехать на несколько дней к Эндрю и Лори. Это, пожалуй, будет лучше всего. Скажи мне, что ты об этом думаешь».
Я помчался вниз по лестнице. Там ее не было. В панике я вернулся обратно наверх и нашел ее в одной из комнат перед телевизором. Он был выключен. Она держала в руках журнал, но и он не был раскрыт. На столе стоял пустой стакан, но бутылки поблизости видно не было.
— Не уезжай, — сказал я. — Пожалуйста.
— Но мне казалось, что так будет лучше, — хотя бы на несколько дней…
— Не уезжай, прошу тебя.
— Ну, хорошо.
— Ты хочешь уехать?
— Нет.
— Ты хочешь… — Как обычно, слово «развод» застряло у меня в горле.
— Конечно, нет.
— О… Я подумал, может быть… поскольку он так восхищен тобой.
— С этим покончено, — сказала Алисия. Она раскрыла журнал и начала его перелистывать.
— С какого времени?
— С воскресенья. Когда я поняла, что ты знаешь. Тогда я позвонила ему и сказала, что все кончено.
— Но…
Я мучительно искал слова. Она продолжала листать журнал.
— Что же он сказал? — спросил я наконец.
— Он не поверил. Думал, мне только кажется, что ты знаешь. Потом он позвонил мне сегодня после обеда и признал, что ошибался. Предложил встретиться, но я отказалась. Не вижу смысла. Тогда я подумала, что мне надо уйти — от него, не от тебя. Я хотела сделать жест, который был бы ему понятен. Но все это не имеет значения, он должен и так понимать, что я чувствую.
Она замолчала, но я продолжал слушать, как будто надеялся услышать объяснения, которых она не высказала. Наконец я произнес:
— Ладно, я думаю, ты найдешь кого-нибудь еще.
— После всего этого? Ты что, сумасшедший? Ты думаешь, я способна пережить еще раз то, что испытала за последние сорок восемь часов?
— Прости меня.
К несчастью, я понимал, что из-за своего тупого эгоизма лишил ее тайных возможностей быть счастливой и снова запер ее в пустом бесплодном замужестве. Я сгорал от стыда, понимая, что она должна презирать меня не меньше, чем Джейк.
— Мы разведемся, — торопливо сказал я. — Это единственный выход. Слишком много путаницы и боли, несправедливо заставлять тебя все это снова терпеть…
— О нет! — резко возразила она. — Только не развод! После всего, через что я прошла? Если я потеряю тебя, это будет означать, что все мои страдания — напрасны, я не смогу с этим смириться. Если ты попытаешься развестись со мной, я…
— Я не хочу развода.
— Тогда зачем об этом говорить? — Она отбросила журнал и встала. — Я все-таки поеду к Эндрю и Лори. Побуду там с неделю, а после моего возвращения мы больше никогда не будем возвращаться к этому, ты понимаешь? Мы просто будем жить как раньше, как будто ничего не было. Это наилучший выход. Люди много болтают всякой ерунды насчет того, как ужасно лицемерие, но они не понимают, о чем говорят. Так называемое лицемерие, а на самом деле — разумное управление своими чувствами, позволяет соблюсти приличие и сберечь душевное здоровье, — это ширма, за которой прячутся, когда правда слишком ужасна, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Много ли людей на самом деле осмеливаются жить по правде? Во всяком случае, не я. И не ты. Легче жить, выдавая желаемое за действительное. Спокойной ночи, Корнелиус. Я очень устала и пойду спать. Извини…
Я пошел в библиотеку и долго сидел там в одиночестве. Подумал, не позвонить ли Скотту, но в шахматы играть не хотелось, а разговаривать о своих личных делах я был не в состоянии. Мы со Скоттом обычно говорили либо о бизнесе, либо о вечности, и ни о чем другом. Я вспомнил об освещенной комнате в притче Беды и подумал, что эта комната не так хорошо освещена, как полагал сей ученый монах: в дальних ее углах прятались тени.
Я вспомнил последнего из Стьювезантов, умирающего в одиночестве в своем громадном доме на Пятой авеню. Но со мной этого не произойдет. Около меня всегда должен быть человек, к которому я смогу обратиться, что бы ни произошло, человек, который поддержит меня в моем одиночестве.
Рука моя сама собой вывела на блокноте имя Вики и обвела его кружком.
Мне стало ясно, что я должен вернуть Вики обратно. Вернуть любой ценой, чего бы это ни стоило. Мне было просто необходимо, чтобы она снова была со мной здесь, в Америке, и никто, даже Сэм Келлер, не мог мне в этом помешать.
Келлеры не могли присоединиться к нам в Бар-Харборе в августе, так как Сэм в это время проворачивал одну сделку, рассчитывая на солидный куш, и Вики была нужна ему для организации важных деловых встреч. Я предложил им вернуться в Нью-Йорк в ноябре, чтобы отметить День благодарения в семейном кругу.
Ответ Вики буквально перевернул мою жизнь. Она писала, как это замечательно, что не надо будет рыскать по «Фортнум и Мэйсон» в поисках импортного клюквенного соуса, и как ей не терпится попробовать настоящий американский тыквенный пирог.
Наконец-то она заскучала по дому! Отлив сменился приливом.
Когда после этого я разговаривал с Сэмом по трансатлантической телефонной связи, он снова заговорил про Германию, но я резко остановил его.
— Я не могу и думать об этом сейчас. У меня по горло проблем с налаживанием отношений с Рейшманами. Разве я не рассказывал тебе об ужасной ссоре с Джейком, которая была спровоцирована этими антисемитскими сплетнями вокруг помолвки Себастьяна и Эльзы?
— Боже, разве об этом не было еще объявлено в газетах?
— Да не в газетах дело, нам нужно объясниться. Опасность того, что все разладится, очень велика. Боюсь, как бы не пришлось вызывать вас в Нью-Йорк, Сэм.
— Но…
— Хорошо, оставайся в Англии, но забудь пока о Германии. Я не хочу слышать об этом.
Последовала длинная пауза. Я почувствовал, что он в бешенстве. Заговорив, Сэм стал было напоминать мне о моем обещании позволить ему открыть офис в Германии в 1956 году, но я прервал его.