Я встаю. Я не прикасаюсь к ней. Я не целую ее на прощанье. Но я спокойным твердым голосом говорю:
— Я желаю тебе счастья, Вики. И помни — где бы ты ни была и что бы ты ни делала, я всегда поддержу тебя.
Она не в состоянии говорить, только закрыла лицо руками.
Я ухожу.
Я ничего не вижу от боли. Я иду, не зная куда. Один раз я захожу в какой-то бар, но не могу пить. Я хочу с кем-то заговорить, но у меня нет слов.
Не вернуться ли мне к Эльзе? Нет, никогда она не примет меня обратно. Я готов пренебречь своей гордостью ради того, чтобы быть снова с Алфредом, но Эльза с ног до головы принадлежит Рейшманам и никогда не простит мне того, что я бросил ее.
Интересно, как я смогу в будущем общаться с женщинами. Я думаю, что в конечном счете снова смогу с кем-то жить, несмотря на то, что сейчас это кажется невероятным. У меня нет никакого желания. Ниже пояса я мертв.
Я иду, иду и понимаю, что уже довольно поздно, так как на улице мало людей. Я должен пойти домой, но где мой дом? Есть дом Эльзы, дом Вики, дом мамы, но ни в одном из них я теперь не чувствую себя дома. Мне нужен мой собственный дом. Квартира типа мастерской. Я хочу жить в одной комнате как монах. Интересно, кто теперь живет в мансарде Кевина Дейли.
Я хочу поговорить с Кевином Дейли. Я хочу поговорить с человеком, который понимает, что, несмотря на то, что два человека могут любить друг друга, они все же могут не иметь настоящего общения. Я хочу поговорить с человеком, который знает, что любовь не обязательно побеждает все.
Но Кевин — такой знаменитый, такой популярный и такой занятый человек. Лучше не беспокоить его.
Где, черт возьми, я нахожусь? Я останавливаюсь, чтобы оглядеться вокруг. Кажется, я на Восьмой авеню западнее Пятой авеню. Недалеко от дома Кевина.
Я нахожу телефонную будку и узнаю номер телефона у телефонистки. Кевин числится под псевдонимом К.Х. О'Дейли. Я помню это, потому что мы с Вики когда-то очень давно смеялись над этим.
Раздается гудок.
— Алло?
— Привет, — говорю я. Очень трудно говорить, но мне удается назвать свое имя.
— А! — говорит Кевин, как всегда весело. — Человек, который сравнил меня с Джоном Донном! Когда ты собираешься навестить меня?
Я хочу быть вежливым и дипломатичным, но у меня это не получается:
— Может быть сейчас?
— Хорошо. У тебя есть мой адрес, не так ли?
— Да. — Я говорю ему «до свидания». Затем я вешаю трубку и смотрю на свои часы. Половина первого ночи.
Кевин в синей пижаме, а поверх нее на нем белый халат. Он открывает дверь и говорит, что приготовит кофе. Не возражаю ли я, чтобы посидеть на кухне?
Я пытаюсь извиняться, но он отмахивается, и ему удается сделать так, чтобы я чувствовал себя как дома. Его кухня теплая и непретенциозная. Я говорю ему это, и он доволен.
Мы сидим и пьем кофе. Я не знаю, что сказать, — я даже не знаю, хочу ли я что-либо говорить, но мне нравится сидеть в хорошо освещенной комнате с человеком, который дружески расположен ко мне. Это лучше, чем сидеть одному в темноте.
— Ну, как ты поживаешь, Кевин? — говорю я, чувствуя, что должен сделать некоторое усилие, чтобы что-то сказать, после того как он был так добр ко мне.
— Ужасно, — говорит Кевин, — моя личная жизнь похожа на Хиросиму после бомбежки. — А как ты?
Вероятно, он лжет, но это не важно, так как весь смысл сказанного им не имеет ничего общего с поверхностным значением этого экстравагантного заявления. Он понял, что я разбит. Он соглашается с тем, какой ужасной может быть жизнь. Он говорит, что если я хочу поговорить, то он готов меня выслушать.
Я говорю, но не слишком много, потому что боюсь вести себя не так, как подобает англосаксу.
— Боже мой, этот кофе ужасен! — говорит Кевин, — хочешь выпить?
Он выписывает рецепт, чтобы поддержать меня.
— Хорошо.
— Тебе все равно, что пить?
— Да.
Кевин достает бутылку с птицей на этикетке, и скоро беседа дается мне более легко. Я не могу рассказать ему всего, но это не важно, потому что Кевин, как никто другой на свете, подбирает мои разрозненные фразы и читает между строк.
Мы наливаем еще по стакану.
— Я все время задаю себе вопрос, что произойдет с ней, — наконец, говорю я. — Сможет ли она на самом деле оставаться одна? И если сможет, то понравится ли ей больше ее новая жизнь, чем та старая, которую она отвергла? Что, в конце концов, означает независимость для женщины? Не содержится ли в том противоречия? Как может женщина примирить понятие независимости с тем биологическим фактом, что в большинстве случаев в отношениях мужчины и женщины они оба чувствуют себя лучше, когда мужчина — доминирующий партнер?
— Но биологический ли это факт? — говорит Кевин. — Или это просто социально обусловлено? Я помню, как однажды обсуждал этот вопрос со своей сестрой Анной, и она сказала… Кто-нибудь когда-либо рассказывал тебе о моей сестре Анне?
— Нет.
— Я теперь не часто говорю о ней. И вот Анна назвала эту проблему классической женской дилеммой, и это было много лет тому назад, после того как умер ее муж, — или после того как она ушла от него? Эти два события произошли почти одновременно, и мы сидели именно за этим столом и вместе обсуждали эту проблему. Я придерживался оптимистической точки зрения: я думал, что если только женщина наберется достаточно мужества, чтобы быть самой собой, то у нее будет намного больше шансов найти такого мужчину, который принял бы ее как независимую личность, даже если она не живет согласно представлениям нашего общества об идеальной женщине. Но моя сестра Анна сказала, что я заблуждаюсь. Она сказала, что это романтический идеализм чистой воды.
— Похоже, твоя сестра Анна — мрачный циник.
— Моя сестра Анна — прекрасная, умная, талантливая женщина. Она сказала, что любая женщина, которая хочет быть независимой, автоматически отгораживает себя от мужчин в нашем обществе, в котором они и доминируют. И общество наше не изменится до тех пор, пока не изменится в нем отношение мужчин к женщинам. Но Анна не надеется на перемены в обществе, так как оно занято войнами и интересуется только материальными вещами. Она сказала, чтобы я молился за лучший мир.
— И ты начал молиться?
— Нет. Я решил предоставить это ей. Она теперь монахиня, но будь я проклят, если знаю, отчего она ею стала, — оттого что хотела молиться за лучший мир или оттого, что решила, что на свете для нее нет достаточно хорошего мужчины. Каждое Рождество я еду навещать ее в Массачусетс, и каждое Рождество я выхожу из себя от ярости. Она говорит, что я ревную ее к Богу. Может быть, она права. Боже мой! Еще стаканчик?
— Да. Кевин, эта твоя сестра…
— О, да, это просто одна из обычных родственниц, ничего необычного, ничего сенсационного, но я был так рад, когда она разошлась с мужем, — это было после войны, и я купил этот дом, и она собиралась переехать сюда и жить вместе со мной — я обустроил эту мансарду, — она рисовала, Боже мой, мне нравились ее рисунки, я хотел, чтобы Нейл купил один из них. Но ты же знаешь Нейла, он, вероятно, подумал, что это плохое вложение денег…
— Да, наверное.
— Затем Анна пошла в монастырь, так что я остался с мансардой, полностью переделанной под мастерскую художника. Мастерская есть, а художника, который мог бы там поселиться, нет. И вот тогда я начал сдавать ее своим знаменитым домоправительницам. Разумеется, мне не нужна была домоправительница, но никто, по-моему, не посчитал мое поведение странным. Это только доказывает, что, когда человек действует с достаточной уверенностью, люди принимают его поступки, не подвергая их сомнению. Невероятно, неужели никто не посчитал странным, что я держал домоправительницу. Видимо, никто… я не знаю, зачем рассказываю тебе обо всем этом. Обычно я держу язык за зубами, когда дело касается моего эксцентричного поведения.
— Я не считаю это странным. Тебе удалось найти кого-нибудь равного Анне?
— Нет, разумеется, нет. И даже если бы я нашел, я был бы неспособен относиться к ней как-то особенно, самое большее — обращаться с ней как с сестрой. Боже, разве жизнь не ад? Еще льда?
— Спасибо. Послушай, Кевин, кстати о твоих домоправительницах, в настоящий момент кто-нибудь живет на твоей мансарде?
— Нет, на самом деле, у меня совсем недавно произошел скандал. Моя последняя домоправительница влюбилась в меня. Я не могу тебе описать, какой это был ужас. В то же самое время у меня жил один человек — это, конечно, отклонение от установленного распорядка, потому что я не выношу, если кто-нибудь путается у меня под ногами, когда я пишу. И в какой-то момент я опрометчиво стал спать с обоими — но, разумеется, не одновременно, я слишком стар для оргий, — но затем, черт их побрал, они встретились и обменялись мнениями, и все полетело к черту. Идиотизм ситуации заключается в том, что Бетти — моя домоправительница — мне так нравилась, и так было с ней приятно, что она жила у меня, — или, ты понимаешь, я не имею в виду постель, потому что другой мой гость… ты сам понимаешь, к чему все это привело. Дело в том, что я не способен поддерживать близкие отношения с обоими полами. Это дефект моей коммуникационной системы. Я общаюсь посредством творчества, а не секса. Мой так называемый талант — просто удачный способ компенсировать мою неполноценность.
— Боже мой, Кевин, если бы все неполноценные люди писали такие пьесы, как ты, я бы на коленях молился, чтобы на свете было как можно больше неполноценных людей.
— Какая бесстыдная лесть! Мне нравится это. Еще стаканчик?
Я смеюсь, и он смеется вместе со мной. Неужели я действительно могу смеяться? Да. Могу. Я не должен думать о Вики, иначе я снова начну чувствовать боль. О, Боже!
— А теперь скажи мне, почему ты интересуешься, свободна ли моя мансарда, — говорит Кевин, снова наполняя наши стаканы.
— Меня интересует, не могу ли я на время снять твою мансарду. Мне некуда идти. Обещаю, что она мне нужна для себя и что я не буду надоедлив.