Позже, когда солнце ворвалось в иллюминатор, а море стало прозрачно-синее, она сказала:
— У тебя действительно не хватает времени и энергии, чтобы вести личную жизнь в Нью-Йорке?
— Разве это так трудно понять?
— Нет, даже слишком просто. У меня то же самое. Семейная жизнь, которую я вынуждена вести, не оставляет мне ни времени, ни энергии на мою собственную жизнь. Но меня не поддерживает честолюбие, так, как тебя. Меня поддерживает чувство моей вины.
Я встал и подошел к иллюминатору. Внезапно я почувствовал, что не смогу говорить.
— Я делаю то, что меня заставляет делать чувство моей вины, — продолжала она.
Я все еще не мог говорить.
— Иногда бывает просто невозможно отделаться от этого чувства, — сказала она, добросовестно, поясняя свою мысль. — Ты хочешь, но не можешь. Это прилипло к тебе, и если ты пытаешься отцепить это от себя, то тебе становится больно, и при этом страдают невинные люди. Поэтому ты послушно делаешь то, что велит тебе чувство вины, и единственный способ избежать этого — это создать себе что-то вроде двойной жизни — разделить свою личность на две. Конечно, это тоже ужасная ноша, но она легче, чем жить все время с чувством непереносимой вины.
Ко мне все еще не вернулся дар речи. Мои глаза увлажнились, я видел как в тумане.
— Прости меня, — сказала она. — Ты, наверное, думаешь, что я говорю всякую чушь. Не думай больше об этом.
— Вики…
— Это не имеет значения. Иди обратно в постель.
Позже она одна осталась стоять у иллюминатора, и я заметил, что ее кожа ниже линии загара бледна, как слоновая кость.
— Мы подплываем к Кюрасао, — сказала она. — Я думаю, мне пора подумать о том, как я буду возвращаться в свою каюту при ярком дневном свете, в вечернем платье… Что ты об этом думаешь?
— Я думаю, что ты выглядишь, как должны бы были выглядеть Миви и Грейни, но, скорее всего, никогда и не выглядели.
— Кто они такие, черт побери? Нет, не отвечай. У меня нет настроения стать образованной. Слушай, почему бы нам вместе не сойти на берег, когда пароход пристанет к причалу? Предполагается, что я завтракаю с капитаном, но я от этого отделаюсь…
— Нет, я не должен сходить на берег.
Ее глаза расширились от разочарования.
— Почему же?
— Я устал. Я не супермен. Мне необходим некоторый отдых. А в Кюрасао нет ничего особенного, это просто остров, брошенный датчанами в один не из лучших их дней.
— Ох, но… ладно, хорошо, если ты так думаешь. Может быть, я тоже останусь, и тогда сегодня вечером… — она замолчала.
— Сегодня вечером, — сказал я. — Да, я дам тебе знать.
Она улыбнулась. Я наблюдал, как она одевалась. Когда она была готова, она не дотронулась до меня, а просто послала от двери воздушный поцелуй.
— Увидимся позже! — Ее глаза сверкнули. Она сияла, я хотел отпихнуть ее от двери, запереть дверь и вынуть ключ из скважины, но не сделал этого. Я был парализован противоречиями, происходящими в моем мозгу, я разрывался между желанием жить нормальной жизнью и реальностью, состоящей в стремлении завершить свой поиск, но когда я оказался один, я понял, что у меня нет выбора и я могу только взять себя в руки и посмотреть в лицо действительности. Сон закончился; я выжил, и мне надо было себя защитить. Я должен был сбежать домой, к Скотту, не медля ни минуты.
К тому времени, как мы причалили в Кюрасао, я уже уладил все формальности с казначеем, и вскоре после того, как установили сходни, я покинул пароход и направился обратно в Нью-Йорк.
В первом письме, которое я намеревался ей оставить, я написал:
«Дорогая моя Вики, во-первых, я хочу тебя поблагодарить за то, что ты так оригинально соблазнила меня — ты бы привела в восторг самого Чосера! Я могу себе вообразить, как он пишет «Рассказы нью-йоркской женщины», где все любовные встречи происходят под покровом темноты.
Ну, оставим в покое средние века.
К несчастью, поскольку нам приходилось жить в настоящем времени, я не вижу, как мы смогли бы продолжать нашу вчерашнюю версию «Кентерберийских рассказов». Побывав не в одном круизе, я знаю, что обстановка, царящая на борту, никогда не может быть перенесена на берег, поэтому, поскольку наши новые, хотя и приятные, отношения не имеют будущего, я не вижу причин продолжать их после круиза. Лучше будет сохранить память о единственной замечательной ночи, чем болезненное воспоминание об эмоциональной неразберихе, чего, я уверен, мы оба хотели бы избежать.
Я желаю тебе благополучного возвращения домой и удачи в будущем.
Только когда я написал его имя, я понял, что я пытался писать с его голоса. Я перечитал письмо и был поражен — не столько его холодностью, самодовольством и стилизованным интеллектуальным безразличием, но фальшью, которая пронизывала все письмо с начала до конца. То, что я написал, не имело ничего общего с тем, что творилось в моей голове.
Я запечатал письмо, но понял, что не могу его отправить. Я порвал его. У меня оставались считанные минуты, но я понимал, что не могу покинуть корабль, не оставив ей записки. В конце концов, поскольку объяснить ничего было нельзя, а извиняться было бы трусостью, я просто написал:
«Вики, мне приходится прервать нашу встречу. Я не хочу этого, но должен. Если мы будем продолжать, то впереди нам ничего не светит, кроме неразрешимых проблем, так что единственное разумное решение — не запутывать ситуацию дальше. Но поверь мне, я всегда буду тебя вспоминать такой, какой ты была в прошлую ночь, когда ты, хоть ненадолго, но оживила романтическую сказку».
Я не захотел подписываться именем Скотта, поэтому я ничего больше не написал. Запечатав конверт, я оставил его в офисе казначея среди ожидающих доставки писем и постарался не думать о том, что она почувствует, когда вскроет письмо и обнаружит, что я захлопнул дверь, которую она таким чудесным образом приоткрыла.
Мне пришлось ждать полчаса в аэропорту, прежде чем я вылетел прямым рейсом в Нью-Йорк. Сдав багаж, я купил себе несколько журналов, но когда попытался их читать, понял, что мне трудно сосредоточиться. В конце концов я отложил их в сторону и стал думать о нашей встрече. Я говорил себе, что это случай — не больше чем химическая реакция между двумя людьми, которые при странных обстоятельствах оказались привлекательны друг для друга. Но это мало в чем убеждало. Я не мог понять, почему, когда я обнаружил, кто она, эмоциональная атмосфера вечера не была нарушена. Как я мог продолжать успешно заниматься с ней любовью после того, когда узнал, кто она? Я судорожно пытался найти объяснение своему поведению. Я даже начал опасаться за свое психическое здоровье.
Ее слова эхом раздавались в моем сознании.
— У тебя есть любовница в Нью-Йорке?
— Нет, я здесь совсем другой.
Она даже не спросила, что я имею в виду. Она знала, что я не Скотт. Она меня узнала, и что более важно, она приняла меня таким, какой я есть. И я тоже знал, кто она, и принял ее такой, какая она есть. Не дочь Корнелиуса Ван Зейла, или бывшая жена Себастьяна, или отягощенная всем этим кричащим и хулиганящим выводком мать. Но мой товарищ по несчастью, тоже оставшаяся в живых и забавляющаяся своей двойной жизнью. Мой компаньон по путешествию, так же как и я, терзаемая требованиями самодисциплины и движимая никому не понятными побуждениями. Это такой товарищ, о котором я всегда мечтал, который мог бы положить конец моему одиночеству. Это та женщина, которую я уже и не мечтал встретить.
Я даже не мог бы сожалеть, что она так хорошо знала мир, в котором жил Скотт. Это только увеличивало взаимопонимание между нами, потому что ей не требовалось ничего объяснять про Скотта. Она хорошо знала, кто такой Скотт, поэтому от нее не надо было ждать всех этих надоедливых вопросов, которые бы стали задавать другие женщины: где вы живете, что вы делаете, были ли вы когда-нибудь женаты… Я думал обо всех этих скучных вопросах и радовался их отсутствию. Затем я вспомнил, что в какой-то момент той ночью я сказал ей: «Но Тони был красивый — как ты можешь говорить, что я более привлекательный, чем был он?», и она лениво ответила: «Да, он был мил, но он был какой-то скучный, я всегда так думала, он был как Эндрю». И я вдруг подумал, как замечательно, что она знала Эндрю и Тони, и мне нет необходимости пускаться в утомительные объяснения.
У нас с Вики много общего в прошлом, и когда я думаю о нашем нынешнем окружении, я вижу еще одно преимущество Вики: ей все равно, сколько я зарабатываю и какой образ жизни я могу себе позволить: она сама богата. Одного этого факта достаточно, чтобы она отличалась от всех остальных женщин, которых я встречал во время моих странствий.
Я понял, что я очень хочу увидеть ее снова.
Я моментально вскочил на ноги. Да, конечно, я понимал, что нахожусь в плену своих фантазий, которые не имеют никакого отношения к моей реальной нью-йоркской жизни, но мне было неприятно это обнаружить теперь, когда моя жизнь в Нью-Йорке, наоборот, казалась фантазией, в то время как единственной реальностью была Вики. Я снова сел, заставил себя успокоиться. Без сомнения, я был крайне взволнован. Поэтому мне было так трудно отличить фантазию от реальности, поэтому мой инстинкт самосохранения гнал меня обратно в Нью-Йорк, где Скотт мог снова завладеть контролем над моей жизнью.
А может быть, Скотт был фантазией?
Нет. Возможно, Скотт и был мифом, но он по-прежнему оставался частью моей действительности, потому что в отличие от фантазий мифы являются всего лишь правдой в ином измерении. Поэтому мифы могут быть так же важны, как действительность, и поэтому во многих успешных судьбах они не вступают в конфликт с действительностью, но дополняют ее, так что и миф, и реальность совершают свой путь бок о бок во времени.
Я взглянул на журналы и увидел фотографию Джона Кеннеди. Он отправился во Флориду, чтобы доказать всем, что он не выступает «против бизнеса», и теперь он находится на пути в Техас, куда он направлялся с подобной же миссией. Это была реальность, но миф здесь тоже присутствовал, идя бок о бок с действительностью в его жизни, эта легенда «Джей-Эф-Кэй», человека, который воплощал честол