Старуха меня не слушала. Подперев кулаком щеку, горестно пригорюнилась.
— Депутат... надо же. Никогда не думала, что из него что путевое выйдет.
Я насторожилась:
— Чего так?
— Да какой из него депутат? Тощий задохлик. Одни кости. Руки да коленки... А уж тихий был... голоса никогда не повысит. Как он там справляется? Депутату ж глотка нужна.
— Хорошо справляется. И голос прорезался, и мускулы наросли и вообще со временем Павел Юрьевич превратился в интересного мужчину.
— Ишь ты! Павел Юрьевич! — хмыкнула старуха и вдруг с интересом спросила: — А фотки его у тебя с собой, случаем, нет? Интересно было бы глянуть.
Фотографии не было, но, планируя пройтись по родным местам Ефимова, я на всякий случай прихватила журнал, с обложки которого белозубо улыбалось означенное депутатское лицо.
— Вот он теперь какой, — сказала я, выкладывая журнал на стол.
Старуха живо схватила его и принялась пристально всматриваться в портрет. Молчание длилось долго, наконец, она еле слышно прошептала:
— И вправду хорош.
И снова замолчала. Надолго.
— А журнал-то «Деньги» зовется! — вдруг многозначительно произнесла она. — И Пашку в нем пропечатали... Не зря, наверное? Был бы нищим, на первой странице его фотку не поместили бы, как думаешь?
— Павел Юрьевич человек состоятельный, — не стала спорить я. — Собственный дом имеет в Малиновке. Это поселок рядом с Москвой. Элитное место. Там только солидные и богатые люди селятся. Дорогую импортную машину. В общем, у него все в порядке.
— У него все в порядке, — повторила за мной старуха и неожиданно заплакала горькими пьяными слезами.
Не понимая, что происходит, я с интересом смотрела на нее, но утешать не спешила. По опыту знала: эта публика не любит, когда ей мешают. Рыдать она перестала так же внезапно, как и начала.
— А ведь Пашка бегал за мной, только я на него внимания не обращала. Он сох, а я внимания не обращала, — размазывая слезы по щекам, вполне трезвым голосом сообщила старуха.
Не веря собственным ушам, я в немом изумлении уставилась на нее. Никак сбрендила, старая, на почве алкоголизма. Ефимов, конечно, далеко не мальчик, но она-то совсем развалина. Женщина покосилась на меня и горько усмехнулась:
— Что смотришь? Не верится? Мне тоже. Только я правду говорю. Мы с Пашкой одногодки. В школе в один класс ходили. А теперь вот...
Боясь пьяной истерики, я пробормотала первое, что пришло на ум:
— Так всегда бывает. По жизни мужчины всегда лучше женщин сохраняются.
Мысль пришлась ей по душе, и она энергично тряхнула немытой головой.
— Точно говоришь! Пашка укатил после школы в Москву учиться, да там и остался, а я на фабрику пахать пошла. У него что за заботы были? Ручку держать да книжечки почитывать, а я тут хлебнула. То в дневную смену, то в ночную... — Женщина безнадежно махнула рукой: — Что тут говорить? Дура и есть дура. Пашка, когда еще первый год на каникулы приезжал, по-прежнему по мне сох. Мне бы сообразить — раз человек в Москве учится, так из него уж точно что-то путное выйдет. А я, дурища, красотой своей гордилась да носом вертела. Повстречалась одно лето, да и бросила. Мол, зачем мне этот задохлик, если вокруг целая толпа ухажеров вертится, не ему чета. Ну и Степка, змей, конечно, подсуетился. Ни на шаг не отходил. А мне и лестно! Степка был местный заводила, в нашем районе вся шпана его слушалась. Парень собой видный, крепкий. Обнимет, так кости трещат... Ну и что с того? Что он, этот Степка? Баламут! Покрутил любовь и бросил. Тоже потом в Москву укатил. А с тех пор, как мамаша его, Октябрина, померла, вообще в наши трущобы глаз не кажет.
— Так вы и Степана Можейко знаете?
Женщина насмешливо хмыкнула:
— Чего ж мне его не знать, если мы все в одной школе учились? Пашка, Степка, Гришка и я.
— А Гришка — это кто?
Недовольная, что ее перебили, Зинаида раздраженно буркнула:
— Видела ты его. Стакан клянчил.
То, что лохматый Гришка некогда учился в школе, в голове не укладывалось. Казалось, он так и родился стариком. Пока я пыталась сжиться с этой информацией, хозяйка с упоением предавалась воспоминаниям: — Крепко мы все дружили. Вместе по улице болтались, вместе уроки делали. Пашка, конечно, тихоня и слабак был, но мозговитый. И очень упертый. Если чего хотел, всегда добивался, чтобы по его было. Костьми, бывало, ляжет, а на своем настоит. Однажды целую зиму проболел, отстал, конечно. Говорили, на второй год ему оставаться придется. Так он, представляешь, ночами сидел и зубрил! И что ты думаешь? К концу года опять лучшим в классе стал! Мы-то со Степкой другие были и учились через пень-колоду. А Пашка... тот кремень! Сам зубрил и нас заставлял. Каждый вечер меня к Степке тащил уроки делать.
— А почему именно к нему?
Зинаида сначала вроде удивилась вопросу, потом принялась обстоятельно излагать:
— А к кому? Ко мне нельзя было, у меня пили. К самому Пашке тоже. Мы Ольге Петровне мешали.
— Мешали?
— Ну шумели, болтали, а она вечерами работала. Картинки рисовала и по выходным на рынке продавала. Подкалымливала, понимаешь? Жить-то нужно было. У нее пацан рос.
— Мать Павла Юрьевича умела рисовать?!
— А чего это ты так удивляешься? Умела! И карандашом, и красками рисовала. У нее очень даже хорошо получалось, и людям нравилось. Заказчики, случалось, даже домой приходили, но она не умела с людьми ладить. Нелюдимая, все больше молчком да молчком. Сколько раз моя мать ее учила: будь побойчей, улыбнись лишний раз человеку. От тебя не убудет, а он денежку-то охотнее выложит. А ей — что хрен по деревне! Упрет глаза в пол и отмалчивается. Высокомерия в ней было много.
— Где она научилась рисовать?
Зинаида уставилась на меня с недоумением. Похоже, никогда раньше над этим вопросом она не задумывалась.
— Насколько мне известно, она была сиротой, — заметила я. — Девчонкой приехала из деревни в этот город и поступила работать на фабрику. Где она могла научиться рисовать?
— Понятия не имею. Только мне кажется, Ольга Петровна всегда рисовала.
— Сколько лет вы ее знали?
— Да всю жизнь! Когда мы сюда въехали, мне три года было, а они с Пашкой здесь уже жили.
— Она никогда ничего о себе не рассказывала?
— Да я ж тебе объясняю, молчунья она была, твоя Ольга Петровна! Нелюдимка!
— Понятно. Ну так что там с уроками? Вы начали рассказывать, что уроки всегда делали у Степана.
— Точно. Из всех нас только у одного Степки и можно было собираться. Октябрине, Степкиной матери, все было по фигу. Шумим, пол затопчем, картошку, что она себе с сыном сварила, съедим, ей все нипочем. Веселая была, легкая...
Зинаида замолчала, уйдя мыслями в далекое прошлое, где она сама была беззаботной девчонкой, а жизнь казалась простой и длинной.
— А все равно ее тут не слишком любили, — задумчиво проронила она.
— Почему?
— Потому, что на других не походила. С виду вроде как все, а все равно другая... Со всеми была Октябрина в хороших отношениях, а дружить ни с кем не дружила. Если кто из баб к ней на минутку забегал, принимала приветливо. Помощи попросят — сделает все, что может. А вот чтоб самой к кому просто так зайти... ну, по-соседски... никогда! А уж про то, чтоб посидеть, душевно поговорить да на жизнь, как водится, пожаловаться, тут и говорить нечего. Чуралась Октябрина компаний. Говорю ж, сама по себе жила. Ну и еще бойкая чересчур была. На мозоль себе наступить никому не давала, и это тоже не всем нравилось. И к тому ж еще гулящая...
— Гулящая?
— Конечно! Сына-то неизвестно от кого прижила. Замужем Октябрина никогда не была, хотя ухажеров у нее была тьма! И какие мужики к ней сватались! Обзавидуешься! Октябрина же в ответ только хи-хи да ха-ха, а тут вдруг раз — и родила! Наши бабы, говорят, поначалу пытались разузнать, кто отец, но Октябрина одну отшила, и все разом от нее отстали. Не любила она вопросов, Октябри-на-то.
— Разве это гулящая? — удивилась я.
— А как же? Раз родила без мужа, значит, точно гулящая, — возмутилась Зинаида и осуждающе поджала губы.
— Степан как к этому относился?
— Когда маленький был, дразнили. А потом одного обидчика отметелил, другого, все разом и отстали. Он боевой рос, умел за себя постоять. Пашка в учебе первый был, а Степка во дворе. Когда подрос, всей шпаной в нашей округе командовал. Пашку вечно защищал, а тот этим пользовался.
— Как это?
— Атак! — Зинаида мигом разозлилась. — Степку вперед на обидчиков посылал, а сам за его спиной прятался. Не встречала таких?
— Встречала, — спокойно согласилась я.
Моя покладистость подействовала на Зинаиду благотворно, и она так же мгновенно отошла.
— А Степка хоть и силен был, а простота, — с усмешкой пробормотала она. — И еще баламут. Вечно что-то затевал. Бывало, Пашка книжку прочитает и нам перескажет, а Степка услышит и сразу загорится: «Что там книжка, мы свое придумаем. Не хуже». И ведь точно, придумывал. То мы на острове землянку рыли, то клад искали. У нас здесь Наполеон стоял, когда отступал, так Степка уверял, что он тут награбленные сокровища спрятал. А мы, дурачки, верили. Не соображали: тот Наполеон когда жил, да? А наши бараки когда построили?.. А то еще на чердаке дровяного сарая штаб устраивал. Мы из дома хлеба стащим и сидим, Степкины истории слушаем. Фантазер он был, любил все необычное, загадочное... У него в школе любимым предметом история была. Степка даже когда вырос, не поумнел, все разные книжки да статейки из журналов почитывал. Представляешь?
От воспоминаний Зинаиде взгрустнулось, и, чтоб хоть как-то взбодриться, она вылила в свой стакан остатки водки. Одним махом выплеснув ее в рот, сморщилась и принялась быстро зажевывать соленым огурцом. Говорить она в этот момент не могла, потому от нечего делать молча пялилась на улыбающегося с фотографии бывшего одноклассника. Прожевав, спросила:
— Там больше Пашкиных фоток нет?
— Есть. В журнале помещена большая статья о нем.