– Ни малейшего, – без колебаний ответил врач. – Вы совершенно правы, сэр: тому, кто не пережил ничего подобного, представить это невозможно.
– И чтобы выдержать все это, людям требовались невероятные усилия?
– Да, сэр.
– Естественно, описать эту жизнь – мне, к примеру – вы в силах лишь весьма приблизительно…
– Это вопрос, сэр?
– Нет, если только вы не хотите возразить.
– Нет, я согласен. Человек способен передать лишь те впечатления, которые понятны слушателю и для описания которых существует общий язык. Бессмысленно описывать закат слепому.
– Совершенно верно. Поэтому вы, должно быть, чувствуете себя ужасно одиноким, доктор Монкрифф.
Алан промолчал.
– И вы ощущаете особое духовное родство с теми, кто делил с вами ужасы и страдания тех дней? – уточнил обвинитель.
У медика не повернулся язык возразить, хотя по лицу Гильфетера он видел, что тот заманивает его в ловушку. Присяжные, подавшись вперед, ждали ответа.
– Конечно, – признал свидетель.
– И одновременно – естественную неприязнь к тем слабым, непонятливым, возможно, на ваш взгляд, бесполезным женщинам, которые не мыслят для себя занятия более опасного, чем домашнее хозяйство?
– Это ваши слова, сэр, а не мои.
– Но разве это не так? Не забывайте, вы дали присягу. Разве вас постоянно не мучит желание поделиться воспоминаниями о том времени, которое вы так эмоционально нам здесь описали?
На лице Монкриффа не дрогнул ни один мускул:
– Я не испытываю такой потребности, сэр. Ни я, ни кто другой все равно не в состоянии передать свои переживания того времени. Для этого непригодны затасканные слова, предназначенные для слуха людей, ничего подобного не переживших. – Подавшись вперед, он впился руками в барьер кафедры. – И все же я не брошу камень в тех женщин, которые оставались дома, посвятив себя хозяйству и детям. У каждого из нас своя судьба и свое предназначение. Сравнивать их – занятие бесполезное. Наверное, женщины, отдавшие предпочтение домашнему очагу, точно так же не понимают тех, кто отправился в Крым, как покинувшие родной дом не представляют и не могут представить страданий остававшихся на родине.
– Прекрасно, сэр. Такое благородство делает вам честь, – процедил Гильфетер сквозь зубы и уже без улыбки. – И тем не менее особая близость между пережившими все это существует? Совместные воспоминания о том, что до сих пор переполняет ваши души, приносят облегчение?
– Без сомнения.
– Скажите, сэр, мисс Лэттерли всегда столь же невнимательна к своей внешности, как сегодня? Она молода и не лишена привлекательности. То, что ей пришлось пережить, вероятно, явилось для нее тяжким испытанием. Ее держали в заключении сперва в лондонской Ньюгейтской тюрьме, а теперь здесь, в Эдинбурге. Она находится под судом, от решения которого зависит ее жизнь. По ее сегодняшнему виду мы не можем верно судить, насколько она хороша собой.
– Это справедливо, сэр, – осторожно подтвердил врач.
– Вам она нравилась, доктор?
– На войне не успеваешь подружиться, мистер Гильфетер. Ваш вопрос великолепно иллюстрирует ваше собственное утверждение, что те, кто там не был, не могут и представить той жизни. Я восхищался мисс Лэттерли и, как уже говорил, считал ее великолепным помощником в работе.
– Послушайте, сэр! – Голос обвинителя вдруг стал резким и скрипучим, а в его тоне зазвучала суровость. – Не пытайтесь со мной лукавить! Вы надеетесь, что мы поверим, будто бы в течение всех двух лет войны вы днем и ночью настолько отдавались своей работе, что в вас никогда не просыпался обыкновенный мужчина? – Он с улыбкой развел руками. – Даже в минуты затишья между боями, когда летнее солнце ласкает землю и есть время для пикника? О, кое-что о происходившем там нам все же известно! Не забывайте, там были военные корреспонденты и даже фотографы! Вы хотите, чтобы мы поверили, сэр, будто за все это время вы ни разу не увидели в мисс Лэттерли молодую, достаточно привлекательную женщину?
Монкрифф улыбнулся:
– Нет, сэр, я вас об этом не прошу. Я как-то об этом не задумывался, но раз уж вы коснулись этой темы, должен сказать, что она немного похожа на мою жену – женщину, почти столь же храбрую и искреннюю.
– Но которая не была медицинской сестрой в Крыму, сэр, и не могла ответить на ваши порывы.
По-прежнему улыбаясь, свидетель возразил:
– Вы ошибаетесь, сэр. Она как раз была в Крыму и могла понять мои чувства лучше, чем кто-либо другой.
Гильфетер понял, что проиграл:
– Благодарю вас, доктор. У меня больше нет вопросов. Если мой просвещенный друг не желает ничего добавить, вы свободны.
– Нет, спасибо, – великодушно отказался Аргайл. – Благодарю вас, доктор Монкрифф.
Суд удалился на перерыв, а корреспонденты газет, отталкивая друг друга и от возбуждения сбивая людей с ног, бросились отправлять посыльных с сообщениями о последних новостях. Судья покинул зал в отвратительном состоянии духа.
Рэтбоуну хотелось поделиться с Джеймсом массой соображений, но кончилось все тем, что он не высказал ему ни одного: при ближайшем рассмотрении все они оказывались столь очевидными, что не заслуживали обсуждения, а только выдавали его собственную неуверенность.
Он не чувствовал голода и, обедая в гостинице, поглощал пищу совершенно машинально. В какой-то момент, опустив глаза к тарелке, английский адвокат обнаружил, что она пуста.
Наконец он не выдержал и заговорил:
– После перерыва – очередь мисс Найтингейл.
Аргайл, сидевший рядом с ним с вилкой в руке, поднял голову:
– Да. Потрясающая женщина, насколько я успел заметить. Правда, мои впечатления очень мимолетны – сегодня утром мы обменялись всего несколькими словами. Признаюсь, я не вполне представляю, надо ли направлять ее показания или достаточно лишь задать им нужный тон, а затем предоставить ей полную свободу громить Гильфетера, если тот будет столь опрометчив, что попробует напасть на нее.
– Вы должны сделать так, чтобы она своими показаниями вынудила его напасть, – убежденно заявил Рэтбоун, откладывая нож и вилку. – Гильфетер слишком опытен и не будет ее трогать, пока вы его не заставите. Он постарается не держать ее на кафедре ни одной лишней секунды, если только вы не наведете ее на какое-нибудь высказывание, которое он не сможет не оспорить.
– Да… – задумчиво проговорил шотландский юрист, отодвигая полупустую тарелку. – Пожалуй, вы правы. Но на какое? Ее показания никак не связаны с фактической стороной дела. Она никогда прежде не слышала о Фэррелайнах и ничего не знает о случившемся. Единственное, что она может, – это рассказать, какой искусной и старательной сестрой милосердия была Эстер Лэттерли на войне. Для нас представляют ценность только репутация мисс Найтингейл и то уважение, которым она пользуется у публики. Их-то уж Гильфетер оспаривать не станет!
Мысль Оливера напряженно работала. Флоренс Най-тингейл – не тот человек, чтобы кому-нибудь, хоть Аргайлу, хоть Гильфетеру, удалось втянуть ее в какие-то игры. Что же такое, вполне уместное на этом процессе, может она сказать, что заставит обвинителя броситься в спор? Ни мужество Эстер, ни ее мастерство медицинской сестры сомнению не подвергаются.
И вдруг в голове адвоката мелькнул слабый проблеск новой идеи. Очень осторожно, сознавая всю ее шаткость и тщательно подбирая слова, он стал излагать ее своему коллеге, обретая все большую уверенность по мере того, как в глазах Джеймса разгорался интерес.
К началу дневного заседания он сидел позади кресла Аргайла в той же позе, что и раньше, но охваченный возбуждением, которое очень легко было принять за вспышку надежды. И все же Оливер по-прежнему избегал смотреть на галерею и всего однажды бросил быстрый взгляд на Эстер.
– Приглашается Флоренс Найтингейл, – возгласил привратник, и невольный вздох вырвался у всего зала. Одна из зрительниц вскрикнула и тут же зажала рот руко-й.
Судья стукнул по столу молотком:
– Я требую соблюдения порядка в суде! Еще один такой случай, и я прикажу очистить зал. Понятно? Здесь суд, а не балаган! Мистер Аргайл, надеюсь, эта свидетельница будет говорить по существу дела, а не явилась сюда лишь ради того, чтобы красоваться перед публикой и искать ее расположения. Если так, то, могу вас уверить, это не пройдет. Здесь судят мисс Лэттерли, и репутация мисс Найтингейл тут ни при чем!
Защитник, не говоря ни слова, учтиво поклонился.
Все присутствующие, вытянув шеи и дрожа от нетерпения, устремили взгляды на дверь, в которых появилась стройная высокая фигура знаменитой сестры милосердия. Не глядя по сторонам, она пересекла зал и поднялась по ступеням свидетельской кафедры. В ее внешности не было ничего выдающегося. Это была вполне обыкновенная женщина с темными, прямыми, гладко зачесанными назад волосами, тонкими бровями и правильными чертами лица, чересчур решительного, чтобы его можно было назвать милым, и лишенного того внутреннего света и безмятежности, которые присущи истинной красоте. Было в этом лице что-то тревожащее, даже пугающее.
Назвав твердым четким голосом свое имя и место жительства, она умолкла в ожидании вопросов Ар-гайла.
– Спасибо, что вы предприняли столь дальнее путешествие, прервав вашу весьма важную деятельность ради того, чтобы выступить свидетелем на этом процессе, мисс Найтингейл, – серьезно произнес тот.
– Восстановление справедливости, сэр – вещь не менее важная, – ответила свидетельница, глядя прямо в лицо Джеймсу. – А в данном деле – это еще и вопрос жизни… – Она запнулась, но все-таки закончила фразу: – … и смерти.
– Вы правы.
Рэтбоун мысленно молил коллегу помнить, сколь опасно проявлять к этой даме излишнее снисхождение и чересчур откровенно поощрять ее. Господи, только бы он не забывал об этом!
– Мы все понимаем, мэм, что вам неизвестна фактическая сторона данного дела, – продолжал Аргайл. – Но вы прежде были хорошо знакомы с обвиняемой, Эстер Лэттерли, не так ли? И вы согласны охарактеризовать нам ее как человека?