— А почему ты не сделала аборт?
— Боб, это же был 1968 год.
— Ах да!
Пи Джей тоже поднялась и подошла к нему.
— А сейчас мне предоставляется возможность встретиться с ним.
— Ты никогда его не видела?
— Ни разу, даже когда он родился.
— Неужели тебе не хотелось?
— Нет. — Пи Джей понимала, как ужасно это звучит, словно она и не женщина вовсе, а какая-то свистушка, и попыталась оправдаться:
— Мне нужно было жить своей собственной жизнью. Кроме того, они сказали, что так будет лучше.
— О Господи! — в очередной раз воскликнул Боб, поворачиваясь к ней спиной. — Кто это «они»? И зачем тебе понадобилось встречаться с ним сейчас?
Пи Джей закрыла глаза — не было сил смотреть на него, а потом рассказала ему о Ларчвуде и визите Джесс.
— Значит, ты собираешься с ним встретиться?
— Может, да, а может, нет. Все это придумала Джесс.
Ни одна из нас не будет знать, приедут ли наши дети, пока мы сами не окажемся в Ларчвуд-Холле.
— О Господи! — Боб опять подошел к шезлонгу, сел. — Пи Джей!
— Что?
— Как я понял, ты не хочешь выйти за меня замуж только потому, что у тебя есть сын? Ты поэтому всегда оставалась одна?
— Нет. А впрочем, не знаю.
Она села с ним рядом. Надо же, столько рассказала, а облегчения нет.
Боб потер руки и глубоко вздохнул.
— Хансен и Хобарт, если обо всем узнают, будут неприятно удивлены, — заметил он.
Она взглянула на Боба, даже в темноте было видно, что лицо его приобрело обычное жесткое выражение.
— Ты шутишь!
— Хотел бы.
— О Боже, Боб! Ведь на дворе девяностые годы! Неужели ты и в самом деле считаешь, что факт рождения у меня сына почти четверть века назад, когда я была не замужем, может негативным образом отразиться на моей работе?
— На работе — нет, — покачал головой Боб. — Нет, конечно. Просто я представляю реакцию Хансена и Хобарта. Ты же знаешь, как они гордятся безупречной репутацией агентства.
В его голосе появились холодные нотки, и Пи Джей охватило недоброе предчувствие.
— Ты говоришь о них или о себе? — спросила она.
Боб, почесав подбородок, тихонько заметил:
— Я ведь неотделим от агентства, Пи Джей.
Сверчки внезапно смолкли, словно с нетерпением ждали продолжения разговора.
— Ты не хочешь моей встречи с сыном, — сказала Пи Джей. — Я чувствую, что это вовсе не из-за того, что пострадает безупречная репутация агентства. Ты думал бы иначе, если бы мы с тобой работали в разных местах? А может, тебе просто неприятно, что у женщины, которой ты не далее как шесть часов назад предложил руку и сердце, темное прошлое?
— К чему этот сарказм!
— Нет, Боб, это не сарказм. Просто я реально смотрю на вещи.
— Я беспокоюсь лишь о твоей карьере.
— А как насчет моей жизни? У меня ведь, помимо работы, есть и личная жизнь. И я — живой человек, со своими мыслями и чувствами. Ты хочешь жениться на мне или на том образе, который себе придумал?
Боб встал и заходил по внутреннему дворику взад-вперед.
— Послушай, Пи Джей. Ты долго и трудно шла к тому, что имеешь сегодня. И мне неприятно, что ты собираешься наплевать на все, чего добилась в жизни, ради какой-то сиюминутной прихоти. О Господи! Вот уж никогда бы не подумал, что ты хочешь стать матерью! Да зачем тебе какие-то дети! Море забот, жуткая ответственность. — Он остановился, взглянул на нее. — Но я люблю тебя и всегда буду рядом, какое бы решение ты ни приняла.
— И ты поддержишь меня, если вдруг Хансен и Хобарт что-то узнают?
Он сунул руки в карманы.
— Приложу все усилия.
Но Пи Джей ему не поверила. Будет ли он на ее стороне, это еще вопрос. Как он говорил? «Сиюминутная прихоть… Заботы… Ответственность…» Внезапно в душу вкралось сомнение: а что, если Боб прав?
— Я хочу вернуться в город, — прошептала она. — Пожалуйста, отвези меня домой.
Она не стала говорить ему про биопсию, язык не поворачивался. Ей необходимо было остаться одной и подумать.
Мало того, что он продемонстрировал свое недовольство ее поведением, не хватало ей еще его жалости.
Последние два часа Пи Джей провела перед аппаратом для снятия маммограммы. Грудь была вставлена в отверстие, плотно сжимавшее ее, и большерукий весельчак-рентгенолог вплотную занялся ею: мял, щупал, а потом принялся тыкать в нее какой-то проволокой, видимо, пытаясь определить точное местоположение опухоли.
— Игольчатая локализация, — пояснил он, — без нее ваш хирург не будет знать, где находится опухоль.
И, расхохотавшись, добавил:
— Не придется искать иголку в стоге сена.
Он забавно пошевелил губами, напомнив Пи Джей одного типа из рекламного ролика — тот делал точно так же.
Однако попытки рентгенолога рассмешить ее ни к чему не привели — ей было не до смеха.
Пи Джей взглянула на висевший на стене экран.
— Вовсе не похоже на опухоль, — заметила она. — Скорее на звездную россыпь.
— Да нет, опухоль сидит в вас, уж поверьте мне, — сказал он и в очередной раз помял ей грудь. — А то, что вы приняли за звездочки, скорее всего кальциевые уплотнения.
Пи Джей поморщилась, но не от укола, а от боли в сдавленной груди. Было трудно дышать, невозможно сконцентрироваться на чем-либо или попытаться представить себе что-нибудь приятное, как ее учили, чтобы расслабиться. На занятиях она проделывала это сотни раз, но здесь, в сверкающем чистотой кабинете, ничего не получалось.
Лишь одна мысль сверлила, не давая покоя: «Вечером у меня уже, возможно, не будет груди…»
— Вот она! — наконец-то воскликнул рентгенолог, будто поймал надоедливую муху. — А теперь быстренько в операционную, и чтоб я вас больше никогда здесь не видел!
Когда в кино показывали операционную и суетящихся над больным хирургов и медсестер, Пи Джей всегда отворачивалась. Теперь она сама лежала на жесткой каталке и, охваченная жутким страхом, смотрела в потолок. Только раз в жизни была она в подобной ситуации — в 1968 году, в предродовой палате. Тогда она была одна, как и сейчас.
Как же ей хотелось, чтобы кто-то взял ее за руку, сказал Добрые, ободряющие слова! И впервые Пи Джей пожалела о том, что ничего не сказала Бобу. Если бы он был здесь, как было бы славно. Интересно, почему тут так холодно?
Размышления ее прервала медсестра.
— Пора спускаться вниз, — сказала она.
Пи Джей чуть не расплакалась, но быстро взяла себя в руки. Этого только не хватало! Ведь это просто биопсия.
Припомнились слова доктора Рейнольдса: «Восемьдесят процентов опухолей груди доброкачественные». Глубоко вздохнув, Пи Джей задержала дыхание и медленно сосчитала до трех. Внезапно ей представилось суровое лицо доктора Сент-Джермена: «Непальпируемые опухоли могут быть такими же злокачественными, как и пальпируемые». Она похолодела.
— Вы почувствуете лишь легкий укол, — послышался голос сестры.
— И я засну?
— Нет. — Сестра улыбнулась. — Я введу вам небольшую дозу димедрола, а внизу вам дадут валерианы.
Валериана… Пи Джей в восьмидесятые годы выпила ее целое море. Поводов было предостаточно: то какая-нибудь важная презентация, то мать приезжала как-то на Рождество, то первое собеседование при поступлении на работу к Хансену и Хобарту…
Она почувствовала укол, но показалось, что ее не укололи, а ударили ножом.
— Когда будете готовы, дайте знать, — неожиданно послышался мужской голос, и Пи Джей вздрогнула.
— Готова, — отозвалась медсестра.
— Ну, держитесь, — сказал мужчина Пи Джей и улыбнулся.
Каталка тронулась с места и поехала к операционной.
Пи Джей судорожно глотнула и закрыла глаза. Хотела попросить, чтобы ее накрыли еще одним одеялом, но промолчала, лишь покорно отдалась плавному покачиванию.
Скоро все будет позади, уговаривала она себя. Подумаешь, какая-то опухоль. Просто очередное изобретение умников-медиков, чтобы без нужды терроризировать несчастных больных.
Каталка остановилась.
О Господи! Неужели приехали?
Послышался шорох, распахнулись двери, каталку немного тряхануло, словно наскочила она на какую-то выпуклость, потом двери снова закрылись, и Пи Джей почувствовала, как пол поплыл вниз. Понятно, они в лифте. Мужчина, который вез каталку, принялся тихонько насвистывать. Пи Джей посмотрела на потолок — лампа дневного света, затянутая проволочной сеткой. В нос пахнуло застарелым запахом мочи.
Лифт, подпрыгнув, остановился. Свист прекратился, двери распахнулись. Каталку опять тряхнуло — теперь Пи Джей догадалась, что они переехали через порожек лифта.
Санитар повез ее сначала прямо, потом свернул налево и поехал вдоль какой-то выкрашенной бледно-желтой краской стены. Добравшись до дверей, остановился.
— Желаю удачи, — проговорил он и исчез в глубине выложенного белой плиткой холла.
Послышались чьи-то голоса, звяканье инструментов, музыка. Но оттуда, где она лежала, Пи Джей никого не было видно. Она попыталась вспомнить, что будет дальше.
Что же было в 1968 году? Было ужасно больно, это точно, но тогда она испытывала совсем другие чувства: она знала, что скоро придет конец ее мучениям, начнется новая радостная, счастливая жизнь. Сейчас ей не было больно, однако жизнь могла вскоре кончиться.
Она подумала о сыне, ребенке, которого никогда не видела. Интересно, вспоминает ли он когда-нибудь о ней, собирается ли приехать в Ларчвуд 16 октября? Пи Джей закрыла глаза. Как пройдет их встреча? А может, будет лучше, если они никогда не увидятся? Зачем им знакомиться друг с другом, если ей все равно придется умереть?
— Мисс Дэвис? — послышался чей-то приглушенный голос.
Пи Джей открыла глаза. Рядом стояла сестра. Она держала что-то вроде резиновой трубки. Пи Джей снова закрыла глаза. Внезапно она ощутила невероятную усталость.
— Сейчас вам введут внутривенное, — проговорила медсестра. — Вы почувствуете легкий укол в руку. Постарайтесь не шевелиться…
Сказанное ею позже Пи Джей пропустила мимо ушей.
Она словно разделилась надвое. Одна половина прекрасно осознавала: сейчас ее схватят, всадят в нее иглу, прикрепленную к трубке, соединенной еще Бог знает с чем. Эта ее часть стремилась вырваться и бежать от кошмара куда глаза глядят. А другая… Другой было все безразлично. Будь что будет! Только все как-то странно, зыбко, неясно. Ну ничего, все пройдет. Именно эта ее половинка победила первую, когда каталку снова куда-то повезли. Новое место оказалось еще холоднее, чем холл. Гул голосов приблизился, стал совсем рядом. Кто-то подсунул ей под спину руки.