— Ну-ну, я слушаю.
— Пример — фотография. Вы видите себя на снимке, фактически же вас там нет-только какой-то ваш след, отпечаток, воображаемый дубликат. Вот это я и называю фантомным образом.
— Но ведь вы пошли и дальше, не правда ли, доктор?
— Разумеется! Надо быть дураком, чтобы на этом остановиться. Следующим шагом стало вживление электродов самому себе.
— Себе?!
— Я ведь поклялся говорить только правду. Мои ассистенты Визель и Джаспер провели операцию блестяще.
— Не понимаю, все же, зачем самому себе-то…
— Собственное восприятие незаменимо. Я желал лично туда отправиться… Биотоки моего мозга усиливались и передавались Ральфу. Я был передатчиком, он — приемником. Мы превратились в единый мозговой агрегат. Его мозг и мой слились, мой управлял, его — подчинялся.
— Насколько я понимаю, это смело поставленный опыт.
— Такое делалось впервые в мире!
— Какую цель вы при этом преследовали?
— Что ж, объясню: в результате настоящая кукла становилась ненужной! Зачем она, раз я сам создавал ее фантомный образ? Теперь уже в девушку превращался сам, ложью стало всё, буквально всё!
— А Ральф понял?
— Нет. Точек соприкосновения с реальностью у него уже не оставалось, он целиком погрузился в мир своего мозга, а мозгом-то управлял я.
— Тем не менее, смысл ваших действий от меня ускользает.
— Я хотел встретиться с Ораздом.
— Чтобы убить его?
— Не исключено. Я на месте собирался решить, кто он и какую судьбу ему уготовить. Меня бесила недвусмысленность, объективность его присутствия. Почему, почему везде и всюду непременно появлялся ОН! Что это за чертовски бессмертная выдумка?!
— Теперь мне совершенно ясно: своими опытами вы уничтожили личность Ральфа Хеллера. Попав в руки нечистоплотного ученого…
— Что ж, это в известном смысле верно.
— Это подсудно.
— Знаю. Но сделать вы мне больше ничего не можете — Ральф погиб в авиационной катастрофе.
— Вовсе нет: Ральф жив! Вчера он позвонил нам и сообщил, что совершил убийство!
— Убийство? Кого же он убил?
— Вас, доктор Скиннер.
Тихо так, будто воздух совсем исчез. Смутно помню: взорвался один из двигателей, сначала мне привиделись ангельские крылья, потом я вспомнил мягкие ладони мамы, потом мне вдруг страшно захотелось грибного супу, но не из парниковых шампиньонов, а из темно-коричневых лесных грибов… Земля оказалась чересчур близко: оглушительный взрыв, грохот, горящее серебристое тело «Боинга» и последняя мысль: «Это конец».
А сейчас тихо, будто воздух совсем исчез и никогда больше не вернется. Ужасно жарко, трава вокруг все еще дымится, воняет расплавленной пластмассой, керосином и горелой человеческой плотью. Все мертвы, и нелегко будет собирать останки для похорон — в том случае, если кто-то вообще решит взять на себя этот труд. Все мертвы, только я поднимаюсь и делаю несколько шагов, но тут и мои силы кончаются, я падаю набок, громко умоляя о глотке воды.
Вид вспоротого живота девушки, еще недавно сидевшей рядом со мной, жевавшей конфеты и рассматривавшей последний номер журнала мод, вызывает у меня спазмы. Опаленная белая кожа, свернувшиеся в пламени спиральками кончики русых волос и какая-то смесь удивления и отвращения, застывшая на ее все еще полудетском личике, а также страх и неверие в то, что за этим падением наступит конец, а потом, после него — ничто…
Тихо так, будто воздух совсем исчез, будто он никогда больше никому не понадобится. Может быть, только мне, если я все еще жив (а жив ли я?) и если дышу. Еще несколько шагов, и я выберусь отсюда, проломившись сквозь кусты.
Колючки впиваются, царапают, но я ничего не чувствую, словно и нет у меня тела, словно я всего лишь тень, виновато бегущая от мертвых. Где же боль? Почему ветер, свет и боль беспрепятственно проникают сквозь это тело?
Верните мне боль, доктор Габриэль!
Осторожно прикрыв дверь полицейского участка (действительно, значит, произошла катастрофа, мое имя в списке погибших), я двинулся навстречу переменчивым ветрам мира.
Язык все еще сух (это из-за атропина), где-то за ушами искрами вспыхивает боль, солнце слепит, но зрачки реагируют медленно — тем не менее, всё уже позади, не страшны мне больше иглы доктора Габриэля.
Надвигаю пониже шерстяное кепи, которое мне нужно, чтобы спрятать тоненькие змейки хирургических швов (попробуй я снять его, и встречные женщины завизжат, у беременных выкидыш случится), поднимаю красный чемоданчик и отправляюсь смочить глотку пивом.
Неподвижность пластов табачного дыма нарушает здесь лишь гвалт ранних посетителей. Я счастлив и потому заказываю не пива, а виски.
Мне хочется посидеть просто так, без цели; мне приятно, когда официантка вежливо спрашивает, что мне подать, приятно провожать ее взглядом — у нее красивые ноги. Благодаря этому я чувствую, что жив — не меньше, чем до стремительного нырка в самолет.
Сейчас-то я жую миндаль, горло пощипывают пузырьки соды, а ведь тогда серебристое тело «Боинга» резко устремилось вниз…
— Эй, малыш, ты один?
— Абсолютно, — говорю я и отмечаю, что губы у нее круглые и красные, как мишень в тире.
— Сними свою чертову кепку, у тебя за столом дама.
— Не могу, — отвечаю. (Значит, теперь все, кому не лень, будут настаивать на том, чтобы увидеть меня без кепки). — Я после операции. Перепугаешься.
— Значит, ты всё-всё делаешь, не снимая кепки, а? — и женщина принимается отвратительно хихикать, причем грудь у нее чересчур вялая и утомленная, чтобы, подскакивая, вторить смеху.
Она немолода, цвет лица напоминает продуваемое ветрами ярмарочное шапито, но руки… руки еще сохранили ту живость, перед которой одинокий мужчина не может устоять. Она старается проявить заботу и склоняется ко мне так близко, что в нос бьет запах отвратительной смеси джина с духами такими же, как те, которыми Мэгги нашего театра душила хвост своему пуделю, — склоняется и заговорщицки произносит:
— Сразу видно, ты долго был одинок.
— Полтора года.
— Тебе нужна женщина, — уверенно заявляет моя собеседница. — Мое имя Роми, но подруги зовут Кипридой. Голову даю на отсечение, ты понятия не имеешь, что это фамилия Афродиты. Спорим на порцию джина?
— Считай, она твоя, — улыбаюсь я, ведь таким образом на столике будет два стакана. Да и чердачная каморка в Брэдфорде невыносимо пуста.
— Знаешь, какой я была красавицей! А уж сексапильна… Вот и прозвали Кипридой. Я и сейчас не уродка, но уже не та красотка, из-за которой Джордж Сэмюэл — боксер, что умер потом от потери крови, съездил как-то по физиономии одному черномазому…
Я мертв. Я больше не гражданин Соединенных Штатов, против моего номера в регистрационном компьютере записано «скончался». Я не существую больше ни для кого, кроме Роми-Киприды. Мне не остается ничего, кроме безымянного существования невидимки, и судьба которого, и счастье остались ТАМ, в сумасшедшем мире, который мне вовеки суждено нести в себе.
Забудь об этом, Ральф, возврата нет. Прислушайся, как неровно шагаешь ты по этой пустой, как одинокая душа, улице (видно, четыре стаканчика тебе уже многовато, форма не та); да ведь к твоему плечу прижимается угловатое плечо Роми-Киприды — чего тебе еще надо?
— Далеко же твоя мансарда.
— Далеко, — подтверждаю я. — К тому же в ней холодно. Чем я не бог? Одно движение руки — да будет день! — и в каморке он действительно наступает. Я рассматриваю свою спутницу: стареющие веки.
— Я встречал тебя там, — говорю ей. — Вот уж не думал, что ты настоящая.
Она отвратительно хихикает и всем своим видом говорит: это точно, я настоящая, первый класс, да-да, раньше-то я была из дорогих, а теперь старею, вот цена и падает, так что на мою долю остаются только бедные или отчаявшиеся, а ты и то, и другое вместе. Иногда я это делаю и просто из человеколюбия, ну, из сострадания, нельзя же думать только о заработке, не грех порой и о собственном добром имени подумать, о душе.
Думаешь, у меня совести нету?
Есть, а потому я с тебя не возьму ни копья, понял? Хоть ты и оперированный, а сразу видно: когда-то был красивый, чисто артист, вот только поседел рано. Я тоже рановато поседела, это от желаний. Нельзя человеку только о деньгах думать, ведь верно? Любовь тоже иногда нежна…
— Заткнись! — ору я. — Ну и гадость!
Она хихикает по-прежнему отвратительно: это тебе только так кажется, миленький, на самом деле я куда как хороша, прямо как маменька.
Объятия Киприды заменят сестру и жену, бога и дьявола, эликсир и яд так говаривал Джордж. Объятия Киприды — это и сладость, и страдание.
Как же объяснить ей? Та, другая, так от нее отличалась, была такой ненастоящей, Что не любить ее было никак нельзя. И при первой встрече в дупле, и потом, у километрового столбика, и во время лунатической прогулки под беззвездным небом… У нас шла исповедь праведников, которым из-за святости уготован ад; сплетенные руки, полушепот, пробуждающиеся желания как объяснить все это Роми? Бытие, лишенное времени, бытие за привычным кругом разума, на территории сладостных иллюзий — разве ей это объяснишь?
— Кофе у тебя есть? — спрашивает Роми-Киприда.
— Нет.
— Господи, да ты и впрямь так беден, что срамота!
Да, я беден, теперь действительно беден, у меня ничего не осталось. Доктор Скиннер вор! Он ограбил меня, присвоил мои сны, чтобы забавляться самому; он бросил меня на произвол судьбы среди голых истин — а зачем они мне? Больно нужно мне его лечение, предпочитаю оставаться больным, неизлечимым сумасшедшим, зато пить пиво с Ораздом и встречаться с ней…
Нет, не с Роми-Кипридой, а с другой, тряпичной.
— Ты же взял бутылку джина? Так откупорь.
Не могу дышать, жарко (как после катастрофы), раскаленный воздух спускается по трахее, обжигая всё на своем пути. Роми-Киприда растянулась на моей постели, закинула ногу на ногу и дымит сигаретой; узлы расширенных вен напоминают мелкие клубни картоф