Вообще, иногда мне кажется, что сама судьба готовила меня к главной роли – принцессы Монако, супруги князя Ренье. Сначала это были сестры Рейвенхиллской школы, мамины и папины требования, уроки дяди Джорджа и, наконец, требования Академии. Все это плюс мои собственные усилия и позволили выглядеть с толикой королевской холодности и приветливо одновременно.
Но главной моей заботой оказалась постановка голоса. С одной стороны, гнусавый, с другой – то и дело срывающийся на писк, голос доставлял мне много проблем. Это Питер Пэн мог пищать, мало в каких ролях такое позволительно.
Нашими голосами занимались Д’Анджело и Эдвард Гудмен. У Эдварда был безукоризненный оксбриджский выговор, которого он стал упорно добиваться и у нас. И снова мне помогла первая школа, ведь до самого шестого класса у меня не было ни одной учительницы-американки, а говорили по-английски без американизмов и акцента. Конечно, акцент я все равно «подхватила» дома, но прежде всего следовало понизить сам тембр голоса и научиться правильно дышать.
У Гудмена была своеобразная система обучения – нас усаживали на прямые стулья с высокими спинками и заставляли выполнять на первый взгляд нелепые упражнения, дыхательные и голосовые. Зато это позволило быстро значительно расширить голосовой диапазон, а мне еще и понизить высокий тембр.
Первой реакцией Гудмена на мой писк было:
– Вам следует избавиться от вашей ужасающей гнусавости!
– Как?
– Дополнительными занятиями.
Сам Гудмен дополнительно заниматься со мной не стал, но Мэри Мэджи нашла для меня учителя – оперного тенора Марио Фьорелло. Часы упражнений с бельевой прищепкой на носу и мычания, блеянья, аканья, «хохоканья» и хихиканья на стуле с жесткой спинкой у Гудмена дали свой результат. Постоянная работа над голосом, четкое произношение гласных и согласных, работа над беззвучным и незаметным вдохом («Вы же не тяжеловозы, чтобы сопеть, вдыхая!») и правильной интонацией вкупе с понижением регистра так изменили мой голос, что удивились даже подруги.
В Филадельфии это называлось «британский акцент Грейс», или «новый голос Грейс». Папа сказал проще:
– Тюлень пытается изображать английскую королеву.
Имелось в виду отсутствие писклявости и то, что я перестала вжиматься в спинку стула, а сидела прямо и горделиво.
– Это моя работа.
– Ты собираешься играть королев?
– В том числе и их.
– Ну-ну…
Джек Келли просто не знал, что добавить. Грейси не просилась домой, не растерялась, похоже, даже не скучала. И так сильно изменилась!
Меня не вернули домой, не заставили бросить Академию только потому, что пока еще не верили в то, что это всерьез и надолго. Даже ежедневные голосовые упражнения вызывали только насмешки, но не уважение и не сочувствие. Но я знала, что должна, а потому не обращала внимания. Упорство и труд все перетрут, они не только помогли поставить голос и сделать его живым, но и заставили родных перестать насмехаться. В конце концов, упорство и настойчивость у Келли всегда ценились.
Время самостоятельной жизни в Нью-Йорке в «Барбизонке» было хорошо еще и тем, что никто не мешал мне примерять разные образы. Примись я на глазах у мамы одеваться то по-королевски, то вдруг выряжаться, словно дочка фермера из Айдахо, то «синим чулком», то строгой барышней из престижной школы, кое-какие образы она одобрила бы, но не все признала. А появиться перед папой, одевшись в толстенный вязаный свитер и старую твидовую юбку, вообще немыслимо, он немедленно поинтересовался бы у мамы, не больна ли я. Правда, в том случае, если бы эти свитер и юбку заметил.
Быть разной, каждый день иной в зависимости от настроения, от ситуации, то королевой, то простой сельской девчонкой, то скромной, то взбалмошной, то строгой, то игривой, одеваться и выглядеть соответственно настроению… это ли не счастье?
Сейчас думать так смешно, потому что прошли годы, и я выбрала для себя стиль раз и навсегда, следую этому стилю уже больше четверти века и менять не собираюсь. Это стиль Грейс Келли, принцессы Монако. Им восхищаются, ему подражают, и сменить его нельзя. НЕЛЬЗЯ. Принцесса должна быть памятником самой себе двадцатипятилетней давности без права перемен.
Вообще, иконы стиля, в которые я угодила, должны держать этот избранный стиль до конца своей жизни. Всегда, в любых условиях, при любых ситуациях. Стиль только тогда стиль, когда он с тобой все двадцать четыре часа, стоит только на час перестать следить за собой – обязательно попадешь в неприятную ситуацию, именно в этот час рядом окажется назойливый репортер, подловят фотографы или произойдет еще что-нибудь.
Кроме того, держать форму только ради тех же репортеров бесполезно и очень тяжело. Это как со спортивными занятиями – стоит дать слабину, тут же теряешь форму.
Но о прессе и форме стоит писать отдельно. Обязательно нужно рассказать Стефании о том, как общаться с журналистами, они вовсе не все назойливы и бессовестны, у меня бывали случаи, когда журналисты просто выручали и, если с ними поговорить откровенно, даже помогали. Увы, обычно это не так. Подловить, застигнуть врасплох, сделать снимок из-за кустов или обманом проникнув в дом…
Хорошо, сейчас не о них.
Во времена «Барбизонки» я журналистов не интересовала. Зато заинтересовала фотографа. Мой приятель Херби Миллер подрабатывал манекенщиком у фотографов. Один из них пригласил и меня сняться для обложки «Редбука».
После этого мое лицо появилось на обложках «Космополитена» и «Правдивой истории». И последовали рекламные снимки всякой всячины – сигарет, средства от насекомых, мыла, пива, пылесосов… Всего лишь раз снялась в рекламе нижнего белья и серьезно задумалась: стоит ли это делать. Посоветовалась с сестрами из Рейвенхилла. Сестра Франсис Жозеф просто спросила меня, кто я такая. Действительно, кто я? Сняться полуголой, чтобы тебя узнавали мужчины на улицах и тыкали пальцем: «Вон идет та, что хорошо выглядит в трусиках от…»? Нижнее белье я больше не рекламировала.
Съемки в рекламе приносили неплохой доход – две тысячи долларов за сеанс. (Боже, как изменился денежный курс, это больше пятнадцати тысяч на сегодня!) Теперь я вполне могла содержать себя сама – платить за «Барбизонку», за обучение в Академии и покупать все необходимое.
Мама приучила нас всех к экономии, но не глупой, когда человек отказывает себе в самом необходимом, а разумной, когда не стоит покупать то, без чего вполне можно обойтись. Например, туфли последней коллекции, которая мало чем отличается от предыдущей. Я не супермодница и легко обходилась теми, что дешевле просто из-за смены коллекции, главное, чтобы были красивые и качественные.
Привычка бережно относиться к деньгам помогла не сидеть совсем уж на мели, хотя бывало и такое. Но в самые трудные минуты я никогда не просила помощи у родителей, зная, что в таком случае они будут считать мои достижения своими, а мои промахи раскритикуют столь сильно, что пропадет всякое желание что-то делать дальше.
Нет, я сама, все сама! Сама выбрала профессию, не посоветовавшись с папой, сама буду учиться, сама добьюсь успехов и докажу, что я не хуже Баба (Пегги) и Келла, о которых так заботятся.
К этому времени Пегги вышла замуж, конечно, с благословения папы и, разумеется, не за Арчи Кэмпбелла. Папа построил им на нашей же улице новый дом и обставил его по своему, вернее, маминому усмотрению. Как это все было далеко от жизни в Нью-Йорке! Снова спартанский стиль, обстановка будто скопирована с нашего дома… Джек Келли оставался хозяином судьбы старшей дочери и сына. Келл по-прежнему занимался греблей под папиным руководством, Пегги жила в построенном и обставленном на его деньги доме, Лизанна училась в школе. Это правило: Джек Келли – хозяин всего: семьи, жизни и судеб своей и своих детей.
Только я выпадала из жесткого правила, выпорхнула из дома и не попросилась обратно, выбрала профессию, которая совсем не нравилась Джеку Келли, и жила жизнью, к которой он не имел никакого отношения.
Сначала папа ожидал, что я растеряюсь и вернусь домой, потому что у меня ничего не получится. Но я не растерялась, не вернулась, мало того – не сидела на его шее, вполне прилично зарабатывая сама. Именно собственное содержание не позволяло Джеку Келли распоряжаться моей судьбой в учебе.
Однако он продолжал делать это в личной жизни, мои возможные замужества не раз срывались из-за недовольства родителей избранником. Возможно, они были правы, но это стоило делать более тактично.
Но я очень любила папу и всегда мечтала доказать ему, что тоже чего-то стою. Не блистала в спорте, потому что это не мое, значит, следовало добиться высот в своей профессии. Успех был важен еще и потому что означал правильность моего выбора, ошибки мне не простили бы. Кроме того, правило Келли: если делаешь что-то, делай лучше всех!
Пегги, по мнению папы, была самой красивой девушкой, самой способной и самой спортивной. Я очень люблю Пегги и всегда считала, что она красивей меня (хотя все мои знакомые, кто не жил под давлением мнения папы, думали иначе), что Баба, как мы звали Пегги, просто не нашла своего места в жизни, не нашла ту самую профессию, которая помогла бы ей проявиться по-настоящему. Наверное, не решись я тогда покинуть родительский дом, из меня тоже ничего не вышло бы.
Пегги красивая, стройная, она прекрасно выступала в плавании и прыжках в воду, но старшую сестру опередила Лизанна. Зарабатывать моделью Пегги даже не пришло в голову, живя дома, это было невозможно. Оставалось существовать на папины деньги, а значит, полностью зависеть от него в вопросах личной жизни. Даже выйдя замуж, Пегги осталась под его рукой.
О Келле и говорить нечего, он уже стал спортсменом с мировым именем (хотя мечтал о другом виде спорта), но, пока не выиграл Олимпиаду, не имел права останавливаться.
У Лизанны вся энергия ушла на борьбу за право выйти замуж за того, кого выбрала она сама, а не навязали родители.
Я снова была словно в стороне от семьи, а потому просто обязана доказать, что в выбранной профессии чего-то стою. Пока мои успехи вызывали у папы только насмешливое фырканье: