Мама поговорила с папой, и они решили, что мне можно позволить играть в театре летом с условием, что я буду при этом жить дома, то есть мне предстояло каждый день совершать поездки из Филадельфии в Нью-Хоун и обратно.
К этому времени я хорошенько поразмыслила и осознала, что, как бы хорошо ни зарабатывала моделью, до совершеннолетия я завишу от родителей просто по закону, следовательно, пока они могут испортить мне жизнь в случае непослушания.
Ма Келли много лет внушала нам, что нельзя показывать свои истинные чувства, никто не должен знать, что именно у тебя на душе и в мыслях, в любом случае нужно делать вид, что все в порядке.
Я научилась. До совершеннолетия от меня требовалось выглядеть послушной девочкой, как я делала раньше. Мы с Доном просто поторопились, раскрыв свои отношения. Нужно было подождать, пока он не разведется, а я не стану актрисой. Это следовало учесть и впредь не ошибаться.
У меня просто не было другого выхода, кроме как играть послушную дочь. Вернее, послушную только в определенных пределах, позволить разрушить свою карьеру я не могла.
– Я буду играть в Нью-Хоуне, даже если придется каждый день проводить по несколько часов за рулем вместо сна!
Папа настороженно отнесся к такой покорности, особенно после месяца молчания, но возразить нечего – меня пригласили одну из двоих, требованию жить дома я подчинялась… Пришлось проглотить…
Проглотили и то, что я не пригласила на премьеру. Сгладила углы мама. Теперь я понимаю, что во время этих конфликтов ей приходилось нелегко, она пыталась влиять на папу и при этом налаживать отношения со мной. Я держалась гордо и послушно, в конце концов, я актриса, а потому должна и буду играть покорность до определенного момента.
Я обманывала сама себя, ничего я не играла, а действительно была покорной. Дон злился, когда я категорически отказывалась обсуждать с кем бы то ни было свою семью. Келли можно только восхищаться, никто не имел (и не имеет) права осуждать Келли и принципы их жизни! Отец многого добился в жизни сам, мама тоже, и Келл… А что у Пегги и Лизанны не получилось, это не значит, что принципы жизни Келли неверны.
Моя покорность и боязнь возразить родителям хоть словом еще не раз ставили меня в трудное положение, но это ничего не изменило, я по-прежнему люблю отца, хотя его давно нет с нами. И по-прежнему считаю Джека Келли выдающимся американцем. И никому не позволяю в этом усомниться.
А то, что он сначала не обращал на меня внимания, а потом портил мне жизнь, так ведь получилось, что поступал правильно.
Если бы в семье от нас не требовали прекрасной физической формы, постоянных занятий спортом, разве я стала бы стройной и подтянутой? Нет, превратилась бы в толстушку. Разве без отцовского воспитания стала бы настойчивой, упорной в достижении своей цели, устойчивой к любым невзгодам, научилась преодолевать любые трудности?
В конце концов, если бы родители не «отшивали» одного за другим моих поклонников, я давно была бы замужем, родила детей и имела совсем другую судьбу. Сейчас мне кажется, что руками моих родителей Судьба готовила меня к роли принцессы Монако и супруги Ренье.
Келли переступили через свою гордость, ни словом не укорили меня за то, что не пригласила на премьеру (думаю, мама сказала, что пригласила), и приехали сами. Не просто приехали, папа привез с собой множество знакомых, чтобы полюбовались, что и средняя, никчемная «слабачка» Грейс добилась хоть каких-то успехов.
На большой фотографии, какие театр делал для всех актеров, под моим именем обо мне ничего не написано, кроме того, что я выпускница Академии драматического искусства этого года, зато о папе, Келле и дяде Джордже расписано подробно. Папа простил даже упоминание дяди Джорджа, тем более мы играли его пьесу «Факелоносцы», и гордился собственным именем на афише.
Раньше я переживала бы, получалось, что снова в стороне, просто приложение к своей семье, мои успехи только оттеняют успехи старших. Но теперь это не играло для меня никакой роли! Я на сцене, а то, сидят ли в первом ряду мои родственники, не столь важно, главное – роль.
Джек Келли мог гордиться своей никчемной дочерью – мою игру приняли хорошо, хвалили критики, хотя фурора ни пьеса, ни наши старания не произвели. Но для первого профессионального выступления получилось прекрасно.
Дядя Джордж, попросивший своего приятеля Ганта Гейтера, продюсера, посмотреть спектакль и сказать, действительно ли я могу быть актрисой, видно, тоже получил хороший отзыв и был счастлив, что племянница начинает артистическую карьеру с роли в его пьесе. Флоренс Маккрикет мне удалась. Можно бы и лучше, но времени на репетиции выделялось очень мало, все же театр летний, труппа существовала тоже только летом.
Мной гордились, но никто не знал, как быть дальше.
– Мама, мне предложили роль в спектакле «Отец» по Стриндбергу.
– Снова в Нью-Хоуне?
– Нет, ставит Реймонд Мэсси, он сам будет играть роль отца, а мне предложил дочь. Обкатывается спектакль в Бостоне, а в ноябре переводится на Бродвей.
Мама обомлела.
– На Бродвей?! Грейси, я не ослышалась?
– Нет. Повторяю: Реймонд Мэсси выбрал меня на роль дочери в спектакле по Стриндбергу «Отец», в котором сам намерен играть отца. Такие предложения дважды не делаются.
Последнее мама понимала и без меня. Одно дело – хвастать перед знакомыми и родственниками тем, что дочь хорошо играла на сцене летнего театра, но совсем другое – в разговоре небрежно упомянуть, что меня пригласили на Бродвей.
Она помчалась к отцу. О чем там говорили, не знаю, понимаю, что обсуждался вопрос, как быть с моими отношениями с Доном и где мне жить. «Совершенно надежной Барбизонке» мама больше не доверяла, отпускать меня на съемную квартиру не рисковала, но и переезжать в Нью-Йорк, чтобы жить со мной, тоже не могла. В конце концов, это нелепо – держать на привязи взрослую дочь.
Я думаю, что маму меньше волновали мои собственные чувства и куда больше то, что скажут люди, если узнают, что меня нужно контролировать и в таком возрасте. Сразу пойдут сплетни, что я дурно себя веду.
Отец принял соломоново решение – выделить мне квартиру в новом доме «Манхэттен-Хаус», который заканчивали строить несколько фирм, объединившись. Папины «Каменщики Келли» входили в это содружество, а потому он имел возможность подарить дочери квартиру.
– Мой подарок тебе на двадцатилетие. А мама займется обстановкой.
Я вовсе не желала селиться в сером муравейнике на Шестьдесят шестой улице, рядом с универмагом Блюминдейл. Но уж лучше такая квартира, чем домашний арест или «Барбизонка».
– Спасибо, папа.
И надежда, что когда-нибудь смогу заработать столько, чтобы купить себе квартиру там, где захочу, такую, какую захочу, и обставить ее тоже самой, а не по маминой подсказке.
Мама действительно приложила немало усилий, чтобы напичкать небольшую квартирку мебелью в целях экономии из «Гранд-Рэпидс» – сущим уродством, тяжеловесным и страшно безвкусным одновременно. В полунищей комнате Ричардсона и то уютней. Никакие усилия хоть как-то сгладить этот кошмар не смогли.
И все же это была свобода!
Главным требованием отца было не только не встречаться с Доном, но и вообще забыть о его существовании.
– Этот еврей не должен появляться рядом с тобой!
Джеку Келли всегда казалось, что евреи и коммунисты обязательно погубят Америку. Каким образом, он не знал, но твердо верил, что это непременно произойдет! Если, конечно, американки не одумаются и не перестанут встречаться с вот такими парнями…
Удивительно, папа всегда подчеркивал, что он рабочий парень, хотя и заработавший много денег, а вот коммунистов ругал не меньше, чем евреев. Я никогда не интересовалась политикой, во всяком случае, разными коммунистическими идеями, но помню, что коммунисты выступали за права рабочих. Правда, мои друзья Галина и Мстислав вынуждены были бежать из коммунистической страны. Они не были рабочими, они музыканты, и о своей стране говорили со слезами и гордостью: страна – это не чиновники, мешающие жить, а люди, которые замирают, слыша хорошую музыку.
Папа потребовал почти клятву, что я не буду встречаться «с этим евреем». Я дала и со спокойной совестью нарушила в первый же вечер самостоятельной жизни в «Манхэттен-Хаусе». Меня вынудили дать обещание, а даже в католичестве вынужденная клятва не считается полноценной.
Но я придумала еще одно оправдание: я ведь встречалась не с «этим евреем», а со своим любимым Доном.
Делать это приходилось тайно, постоянно оглядываясь, опасаясь того, что нас заметят и вообще прибьют. Опасения были не напрасны, потому что через некоторое время нас все же рассекретили, и однажды, открыв дверь, Дон увидел на пороге моего папу.
Джек Келли много выше Дона Ричардсона и настолько же шире его в плечах. Дон не сознавался, но по его тону я поняла, что мой возлюбленный испытал не слишком приятные чувства, пока папа разглядывал его немудреное жилище, состоявшее из заваленной грязной посудой кухни и не менее захламленной комнаты.
– Послушай, парень, ты любишь «ягги»?
Я не знаю, так ли все происходило на самом деле, потому что у Дона были основания преувеличивать и изображать папу монстром, но понимаю, что он рассказывал о произошедшем не без основания, что-то между ними все же произошло. И предложить любовнику своей дочери «Ягуар» в качестве отступного папа тоже мог.
Дон даже не сразу понял, о чем идет речь. Видя его смущение, Джек Келли продолжил наступление:
– Какого цвета тебе нравятся машины?
Только тут до Ричардсона дошло, что речь идет об автомобиле. Прогнать отца он не мог ни физически, ни потребовав, чтобы тот убирался, физически просто не справился бы, папа способен уложить Дона лицом в пол одной рукой. А словесное оскорбление означало бы мое возвращение не просто под сень родительского дома, но и в прежнюю жизнь. Не понимать этого Ричардсон не мог, а потому его речь явно не была ни пафосной, ни даже резкой.