Хичкок как судьба и спасение
Не знаю, что было бы дальше, но моего возвращения со съемок «Могамбо» уже ждал «мой» режиссер, для которого я на три года стала «его» актрисой.
Конечно, это Альфред Хичкок.
Не стань я принцессой Монако, снялась бы у Хичкока в десятке фильмов, а может, и больше. Не все любят его фильмы, как и самого режиссера, но те, кто находит в себе силы взглянуть на мир его глазами, становятся безусловными поклонниками Хичкока.
Мало того, что мной заинтересовался известный уже режиссер, он еще и предложил роль, о которой я мечтала на театральной сцене, – Марго Уэндис в «Наберите номер убийцы»! Хичкок придумал снимать фильм, как спектакль, словно нарочно идя на поводу моих чаяний.
Сниматься у Хичкока было легко и тяжело одновременно. Об этом говорили все, кто работал с мэтром. Никогда нельзя было знать заранее, что привлечет его внимание и что Альфред придумает в следующую минуту. С одной стороны, он продумывал каждую мелочь и готовил съемки столь тщательно, что оставалось лишь войти в сцену и произнести положенные по сценарию фразы.
Никакой серой ленты, обозначающей будущее местоположение мебели, никаких условностей в реквизите и деталях обстановки! Каждый предмет на своем месте и присутствует не просто так. Платье героини совершенно определенного цвета, даже если это «нежно-фисташковый с легким налетом желтизны», Эдит Хед, художник по костюмам, с которой очень любил сотрудничать Хичкок, делала именно такой оттенок. И фасон, и прозрачность, и мягкость, и каждую складочку или волну на ткани…
Казалось, Хичкок сначала полностью снимает фильм в голове, потом разглядывает его под лупой или даже микроскопом, детально разбирая все: реквизит, костюмы, жесты и, главное, эмоции персонажей, а потом переносит все это на площадку.
Но рядом с такими абсолютно продуманными требованиями соседствовали совершенно иные. Однажды Альфред увидел, как я сижу в ожидании начала работы, положив ногу на ногу и слегка покачивая ступней. Это тут же вылилось в более чем часовую возню с моей ступней.
– Замри! Теперь чуть покачай снова. Поверни так… теперь вот так… еще… снова замри…
Одновременно с этим команда оператору:
– Снимай со всех сторон. Снимай, снимай, потом я отберу нужные кадры. Посмотри, какая ножка, прочувствуй, покажи мне всю прелесть изгибов лодыжки, покажи щиколотку, сделай так, чтобы каждому зрителю захотелось прижаться к этой ножке щекой…
Хичкок прославился как режиссер одной актрисы. И правда, если он снимал фильм, то царила в нем одна женщина, даже если это была картина со многими мужчинами. Умение показать скрытые движения женской души, сексуальность только намеками, снимать любовные сцены, как сцены убийств, а убийства, как любовь, делало Хичкока неповторимым для зрителей и таким заманчивым для актрис.
Он умел вытаскивать изнутри скрытые эмоции, словно подглядывал в женскую душу, раскрепощал ее и показывал всем, но не прямо и грубо, а полунамеками, что гораздо интересней. Альфред не раз говорил, что любит внешне холодных актрис, потому что, сыграй почти откровенную любовную сцену потаскушка, она и будет выглядеть потаскушкой в любовной сцене, а леди намеком покажет в тысячу раз больше, это будет в тысячу раз волнующе, потому что внешне останется в рамках приличия.
Хичкок тонко чувствовал внутренний жар актрисы и умел преподнести его так, что зритель загорался действительно от одних намеков.
– Обнаженная женщина на экране интересна мало, потому что видна вся. Иное дело, если ее фигура просматривается под платьем, и не потому, что оно облегает, а потому, что струится при каждом движении по изгибам ее тела, оставляя место для фантазий. Вызвать фантазии зрителей после каждого кадра – вот главное. Сюжет потом.
Он умел, прекрасно умел это делать.
У меня Хичкок уловил ту самую двойственность натуры, когда внутренний жар скрывается под внешней холодностью. Я знаю, что фантазия Хичкока – холодная, строгая леди, сбрасывающая нижнее белье на заднем сиденье автомобиля. Он считал, что самые сексуальные вовсе не горячие испанки или вообще женщины южной горячей крови, а холодные внешне скандинавки. Именно поэтому у него снималась Ингрид Бергман, именно такая – ледяная женщина, во взгляде которой бушевал вулкан страстей.
Альфред угадал этот вулкан, показал всему миру, раскрепостил, причем настолько, что, влюбившись в Росселини, Ингрид просто сбежала с режиссером, оставив дочку с отцом. За что немедленно была предана анафеме в Голливуде.
Голливуд – уникальное место: есть, было и будет таковым. Он сродни моей маме – вы можете делать все, что хотите, и в состоянии, но внешне при этом должны соблюдать правила приличия неукоснительно. Актриса – леди, которой позволительно все, что не вызывает скандала, понижающего рейтинг у публики. Имей тысячу любовников, но при этом выгляди добропорядочной, твори все, что угодно, только не выставляй это на обозрение репортеров, а еще лучше – умей с ними договориться.
Измены на каждом шагу, но при этом безукоризненная улыбка и невинность во взгляде:
– Что вы?! Грейс годится мне в дочери!
Первый урок такого Голливуда я получила от Кларка Гейбла. Научилась правилам поведения, снимаясь у Хичкока. Хотя еще раньше впитала это у мамы, для которой внешняя сторона жизни, производимое впечатление иногда значили больше действительности.
Ингрид Бергман за свою страсть была предана Голливудом анафеме, ее место заняла я. Хичкок сумел заметить двойственность моей натуры, назвав «вулканом под снегом», и намекнуть на нее всему миру. Именно намекнуть, а не показать, потому что показанное менее интересно, чем то, о чем ты догадываешься и можешь домыслить.
Вот она, женская ступня, со всех сторон, поданная, как изысканное блюдо, не приукрашенная, такая, как есть, но увиденная под таким ракурсом, под каким обычно не видится. Остальное зритель додумает сам. Чья это ножка, что за женщина чуть покачивает ногой, какова она, что внутри…
Не сомневаюсь, что немало мужчин вдруг принялось рассматривать не просто ноги женщин, идущих, стоящих, сидящих, а коснулось пальцами именно ступней своих возлюбленных, любуясь изгибами, прижимаясь щекой. И не меньше женщин испытало жгучее желание показать свои ножки тем, кто мог оценить.
Хичкок будил не только мою сексуальность и фантазию, он делал это и у зрителей.
Даже когда я уже привыкла к его манере, все равно было трудно и легко. Остаться на грани, не раскрыться полностью, оставив зрителю эмоцию чуть недосказанной, обозначенной намеком, чтобы додумал, дофантазировал, но при этом сделать так, чтобы фантазия была направлена в нужное русло, не опошлилась и осталась на той самой грани между полетом и дурным вкусом, которую столь трудно держать…
Мне кажется, нам удавалось.
Секс без секса, страстные любовные сцены, градус которых зашкаливает, а актеры остаются в одежде, ужас и желание одновременно, все время тонкая грань, от которой захватывает дух, – таков Хичкок, и сниматься у него на этой грани – просто мечта. Любовные сцены, переходящие в убийства, и, напротив, жестокость, провоцирующая бурную страсть… «Вулкан под снегом»? Да, именно заснеженный вулкан требовался Хичкоку, чтобы любоваться ступней и требовать:
– Грейс, покажи, что ты готова сбросить платье. Не жестом покажи, а взглядом! Пусть зритель сам представит тебя без платья. Нафантазированная фигура все равно лучше самой совершенной реальной. И страсть покажи только намеком, пусть тоже дофантазирует. Мне нужна порочная невинность!
Попробуйте сыграть эту самую порочную невинность, если вы в действительности не порочны в мыслях, но невинны в душе.
Хичкок вытащил из меня то, чего так боялись мои родители и желала я сама.
Я стала актрисой Альфреда Хичкока, звездные роли (никто уже не сомневался, что они будут именно такими) были обеспечены на ближайшие годы. И действительно, от мэтра последовали новые предложения. Мы едва заканчивали один фильм, а у него уже оказывался в деталях продуман следующий. Хичкок работал круглые сутки, причем не двадцать четыре, а сорок восемь часов в них, потому что одна половина его мозга еще командовала съемками текущего фильма, а вторая уже делала раскадровку для следующего.
Мы делали тысячи дублей, пока режиссер не добивался нужного ему эффекта раскрепощенности и замкнутости при этом. Сидящий во мне чертенок вдруг высовывал голову из-за благопристойной оболочки, чтобы уже через мгновение спрятаться обратно, но этого мгновения зрителю хватало, чтобы поверить, что он существует, а оболочка скрывает такое… «Такое» додумывалось, вызывая невольное восхищение. Пикантный вкус хорош, но куда интересней, когда он раскрывается у блюда вдруг.
Снятое в 1954 году «Окно во двор» стало безусловным успехом, вызвало целый вал восхищенных откликов у всех – от прессы и критиков, которым мало что нравится, до зрителей, которым нравится много что. Журнал «Лайф», разместив мою фотографию на обложке, назвал 1954 год «годом Грейс».
Казалось, где должен стоять журнал, как не в комнате успехов семьи Келли? Грейси на обложки далеко не рядового журнала, в статье которого говорилось, что за мной будущее Голливуда. Чем не повод похвастать перед знакомыми и родственниками, чем не повод гордиться средней дочерью?
Но папа словно не замечал моих успехов даже тогда, когда не замечать было невозможно. Обложка «Лайфа»? Это же не спортивный журнал и не журнал о строительстве. Вот Баба (Пегги) молодец, у нее все как надо – семья, обычные женские заботы и никаких романов с женатыми мужчинами или актеришками, пусть даже самыми известными, в которые то и дело влипает Грейси. Что взять с Грейси? От нее никогда не ожидали ничего, кроме проблем.
Келл шагал по пути, определенному папой, то есть готовился к Олимпиаде, которую обязан был выиграть, потому что возраст не позволил бы еще одной попытки, а предыдущие оказались неудачными. Пегги занималась своим домом и мужем. Лизанна училась, тоже пока радуя родителей (это позже она вышла замуж за еврея, опрокинув все родительские расчеты).