Окружающие старались говорить медленно, но не заставишь же так разговаривать всех. Приходилось вслушиваться и самой старательно подбирать слова. Это не способствовало взаимопониманию.
Но главное – я очень плохо себя чувствовала. Мне рассказывали, что может тошнить по утрам, но не круглые же сутки! Головокружение, тошнота, даже рвота… я на дух не переносила вид и запах еды, а приходилось участвовать в самых разных мероприятиях, в том числе обедах или ленчах. Ужасно.
Но пока монегаски были довольны – принцесса-американка, по крайней мере, оказалась плодовитой, мой животик заметно округлился. Я носила надежду княжества и потому не принадлежала себе, превратилась просто во вместилище чаяний фамилии Гримальди и их подданных. Вернее, не так, части семьи в лице Ренье (его родственники отнюдь не жаждали появления на свет младенца) и монегасков, жаждавших получить наследного принца.
В детстве я жила по распорядку, установленному папой и мамой, сестрами в Рейвенхилле или администрацией «Стивенс-Скул», потом принадлежала Академии, снова и снова своим родственникам, Голливуду, ролям. Играла и играла…
– Да, мамочка… Нет, мамочка… Конечно, папа… Я понимаю, мистер Хичкок… Я сделаю, как надо, Альфред…
Но даже в детстве был грот в углу монастыря, куда мы ходили курить, из дома можно было сбежать в кино или просто погулять с подругами, в «Барбизонке» пригласить друзей на потрясающую вечеринку, а в Голливуде Лизанна, направленная семьей для строгого надзора за мной, совершала мелкие «преступления», забыв о роли надзирательницы. Да, я была под надзором всю жизнь, но имела хотя бы часы полной свободы. Не говоря уже об общении с людьми.
Дружить и беседовать позволялось с кем угодно, даже папа в этом нас не ограничивал. Он мог аккуратно взять за верхнюю пуговицу пиджака какого-нибудь очередного воздыхателя одной из своих дочерей и, твердо глядя в глаза, проникновенно произнести:
– Слушай, сынок, ты можешь сколько угодно назначать свидания моей дочери, но выкинь из головы мысль, что можешь с ней переспать или жениться на ней. Ты меня понял?
Рослый и сильный, несмотря на возраст, Джек Келли был очень внушителен, «сынки» кивали, и на нашу невинность никто не покушался. Хотя свидания назначали.
Да, мы были ограничены воспитанием родителей, правилами поведения в школе, общественным мнением, жесткими правилами Голливуда (там, между прочим, требования к моральному облику актеров, вернее, внешнему соблюдению правил приличия, были даже более строгими, чем у нас дома), но было время относительной свободы.
Теперь у меня не было и этого.
– Забудь, пожалуйста, об американских идеях демократии. Я не диктатор и не самодур, но я князь, а ты княгиня, потому прежде всего правила протокола, потом этикета, и только потом личные симпатии и пристрастия.
– Ренье, но многие правила протокола, касающиеся княгини Монако, давно устарели, их нужно если не выкинуть, то хотя бы изменить!
– Например?
– Носить шляпу даже во дворце! Ждать, чтобы мне поклонилась даже женщина, и не иметь права подать ей руку!
– Ну, во-первых, шляпа обязательна только на приемах. А вот привычку со всеми здороваться за руку действительно придется забыть. Это не только из-за этикета, если ты примешься всем протягивать руку, быстро решат, что это панибратство.
– Ренье, что происходит? Я стараюсь лишний раз не появляться на виду, чтобы не привлекать внимания к своему состоянию и своему плохому французскому. Для монегасков это повод назвать меня «княгиней-невидимкой». Я стараюсь не обременять слуг распоряжениями, а если и высказываю что-то, то это просьбы. В ответ они косятся с презрением. Твои родные меня не просто презирают, но почти ненавидят. Вокруг все чужое, и я никому не нужна!
Это был уже почти крик отчаянья, потому что я и правда чувствовала себя несчастной. Хорошие отношения с княгиней Шарлоттой не налаживались, она отбыла в поместье Марше, даже не попрощавшись со мной. Княгиня считала меня самозванкой и выскочкой, недостойной оказанной чести стать принцессой Монако, и не скрывала этого. Тем более обидно, что она сама – дочь алжирской прачки, признанная законной далеко не сразу, а только когда у деда Ренье князя Луи не оказалось законных детей и правящему монарху князю Альберу не оставалось ничего, как заставить Луи признать свою дочь.
Меня совершенно не волновало происхождение княгини Шарлотты, и ей никто не напоминал о матери-прачке, почему же княгиня презирала меня из-за «никуда не годной родословной»?
Вторым источником ненависти ко мне в Монако была сестра Ренье принцесса Антуанетта. С ней-то все понятно, в случае отсутствия у Ренье детей именно она могла претендовать на престол, у самой Антуанетты дети были (позже мы не просто подружились с ее детьми, но племянники предпочитали меня своей матери, что добавило ненависти с ее стороны).
Но это двор, а ведь были простые монегаски, которым я не преграждала дорогу к трону, не сделала ничего плохого, которые так приветствовали нас с Ренье во время свадебных торжеств! Были придворные и слуги, с которыми я старалась держаться возможно приветливей и открытей. Они-то почему меня почти презирали?!
Я никак не могла сопоставить душевные подарки в виде самостоятельно вылепленных ангелочков, связанных носочков или кругов сыра с нынешней холодностью. Что это? Куда девалась вчерашняя любовь, что я сделала не так?
– Дорогая, на хорошее отношение княгини Шарлотты и принцессы Антуанетты можешь не рассчитывать вообще. Семейные распри – отличительный признак Гримальди, к тому же ты заступаешь дорогу к трону. А вот любовь подданных не так просто завоевать. Быть красивой и приветливой мало, они должны убедиться, что ты можешь оправдать их надежды, что ты душой с ними. К тому же зачем тебе всеобщая любовь, разве недостаточно, чтобы просто уважали и подчинялись? Хватит баловать слуг распоряжениями вроде: «Луи, вы не могли бы принести мне стакан воды? Пожалуйста». Луи на службе, он для того и стоит рядом, чтобы принести, унести, подать, и не только стакан воды.
– Нет, нет, нет!
– Что нет, Грейс?
– Я отношусь уважительно ко всем, независимо от того, кем человек является – придворным или водителем, миллионером или слугой.
– Уважай, но только не извиняйся на каждом шагу, словно оторвала слугу от важного дела. Этим ты не завоюешь его признательность и любовь, зато вселишь уверенность в своей нерешительности и… прости, никчемности.
– Почему никчемности?
– Слуги уважают только тех хозяев, которые могут быть хозяевами.
– Я хочу, чтобы меня любили…
– Грейс, твоя мама так же разговаривает со слугами, как ты?
– Да, она вежлива… ты прав, она распоряжается.
– Научись вежливо распоряжаться. И попробуй понять, что для них ты пока чужая. Они все к тебе хорошо относятся, но пока ты не доказала, что хозяйка.
Я вздохнула, Ренье, видно, расценил это как сомнение и добавил:
– Научись вежливо командовать и держать всех на расстоянии. Иного не дано, ты – принцесса, а не просто Грейс Келли. И не завоюешь любовь остальных, если не покажешь им, что умеешь быть вежливой хозяйкой всего Монако. Я люблю просто Грейс, но для остальных ты должна научиться быть принцессой Грейс, причем круглые сутки, и даже если рядом твои собственные родители или подруги. Извини, что так откровенно, но без этого ты будешь чувствовать себя несчастной.
Я понимала, что он прав, во всем прав, понимала, что мне нужно не просто научиться, а привыкнуть к положению принцессы. Моей ошибкой было то, что я решила играть роль принцессы, но роль – это всегда на время, стоит уйти за кулисы или услышать команду «Стоп! Снято!», как маску роли можно сбросить. Здесь я не могла сбросить, я должна сжиться с ролью настолько, чтобы она вошла в мою плоть и кровь, стала стопроцентной привычкой, моим стилем жизни, только тогда эта привычка не подведет в самый неподходящий момент.
Несколько дней я размышляла, потом решила еще раз поговорить с Ренье.
– Я думала над твоими словами и не со всем согласна. Все же в правилах придворного этикета есть немало нелепостей, которые следовало если не отменить, то хотя бы смягчить. Ведь они написаны несколько веков назад! Как же можно следовать нелепостям, которые остались с прабабушкиных времен?
Умные, серьезные глаза мужа изучали меня несколько секунд. Он пытался помочь мне освоиться в новом положении, но не все было в его силах. Ренье не мог приказать слугам любить меня и не презирать. Он мог только помочь мне в трудных вопросах, посоветовать, делать предстояло мне самой. И завоевывать любовь монегасков тоже.
– Наверное, ты права, что-то нужно менять. Но сначала ты должна доказать, что знаешь эти правила и умеешь их применять. Понимаешь, Грейс, если ты, американка, вдруг сразу начнешь что-то переделывать и отменять, все воспримут в штыки. Попробуй сначала подчиниться, а потом будем менять.
И снова он был прав.
– Так что же, я обречена просто просиживать в шезлонге, греясь на солнышке и не имея возможности что-то сделать вокруг себя?
– А что бы ты хотела сделать?
– Ренье, мне не нравится запущенность дворца, во многих комнатах просто нежилой вид. Кроме того, я привыкла к совсем иной обстановке, другой мебели, другим удобствам…
– Если ты не станешь выкидывать семейные реликвии или убирать в чуланы старые портреты, то переделывай. Только вначале, очень прошу, рассказывай мне, что именно ты желаешь сделать. Договорились?
У меня нашлось занятие – борясь с тошнотой и головокружением, я принялась придавать жилой вид огромному дворцу. Дворец очень красив, но страшно неудобен, к тому же в нем многие годы никто не жил, князья Монако предпочитали Францию, появляясь дома лишь ради подписания приготовленных документов. Ренье решил изменить это правило и жить в Монако постоянно, но нужно бы обустроить дворец, проветрить его и сделать более уютным. Этим мы занимались многие годы, а еще превратили свой загородный дом в Рок-Ажель в уютное гнездышко, где было так хорошо и нам, и нашим детям.