— Сможем, — уверенно ответил Саблин. — Если хотя бы пара часов на рекогносцировку будет, хотя бы час, сделаем. И не таких брали.
С этим они и отправились к подполковнику. Тот план одобрил, но велел и рутинной работой не пренебрегать. Продолжать следить за известными уже фигурантами и при малейшем подозрении брать их под стражу и допрашивать. Но это уже будет заботой контрразведки. Захват же главарей с сообщниками ляжет на плечи гренадеров.
До вечера просидели офицеры в Цитадели, обсуждая возможные сценарии предстоящих событий. Прикидывая варианты, набрасывая примерный план действий в той или иной ситуации. Наконец разошлись, договорившись, что Саблин тщательно изучит местность, где предстоит проводить операцию, а Станкевич бросит все силы на работу с агентурой.
Уже стемнело, когда Иван Ильич добрался до особнячка пани Каминьской. Неожиданно от стены отделилась женская фигура и направилась к поручику. Саблин узнал Хелену и немало удивился:
— Мадемуазель? В такое время? Почему вы не зашли в дом?
— Пан офицер, я ждала вас. — Девушка запнулась, но после паузы тихо добавила: — Я за вас волновалась.
— Вы? За меня? — Саблин не смог бы объяснить, почему услышанное оказалось для него столь приятным, но это было так. — У вас ко мне дело?
— Город полнится слухами об этом ужасном происшествии у клиники, — с испугом в голосе произнесла студентка. — Называют чудовищное количество трупов: кто сто, кто двести. Не знаешь кому верить… Газеты молчат. А вы не ночуете дома. Тётя Ядзя сказала, как ушли вчера ранним утром, так второй день не появляетесь.
— Служба, — пожал плечами Саблин. Он не знал, как вести беседу. Что больше пугает девушку: его судьба или страшные события в городе?
— Болтают, у клиники какие-то маньяки привели в действие ужасное устройство, что может убивать людей тысячами. И ещё говорят, что всё это подстроили русские, чтобы не проводить съезда галицких партий, не допустить свободного волеизъявления народа…
— Это уже полная чушь! — негодующе воскликнул поручик. — Как вы могли в такое поверить?! Мы охраняли колонну, сопровождали от станции до самой больницы. А потом…
— Что — потом? Что там случилось?! — Девушка схватила Саблина за рукав, но тотчас отдёрнула руку.
— Противник применил оружие большой разрушительной силы. Жертв много. Не сто, как болтают, но много. Я уверен, в завтрашних газетах появится обращение военного комиссара генерал-майора Стукалова. Люди получат правдивую информацию. К сожалению, мы не смогли противостоять удару. Но его нанёс тот, кто действительно хочет сорвать съезд.
— Господь праведный, вы не пострадали? Я почему-то сразу подумала, что вы будете там. Я так боялась…
Саблину показалось, девушка сейчас заплачет. Он сделал безотчётное движение к ней. Хотел… Обнять? Спрятать её лицо у себя на груди, успокоить? А примет ли гордая полячка подобные вольности?
Поручик так и остался стоять столбом.
— Вы зря волновались, пани Кравчикувна, — сказал он суше, чем хотелось бы. — Со мной всё в порядке.
— Зовите меня просто Хеленой, — нервно ответила девушка.
— Как прикажете, — светски ответил Саблин. Нет, объятий здесь точно не ждали. Тогда чего?
— Кто это сделал, известно? Вы нашли их?
— Ведётся следствие, мадемуазель. Уверяю вас, виновные будут найдены и справедливо наказаны.
— Хорошо, — вздохнула Хелена. — Хорошо, что вы живы и с вами всё в порядке.
С этими словами она повернулась и быстро пошла темноту, не попрощавшись, лишь цокот каблучков отчётливо раздавался в вечерней тишине.
— Пани Хелена! — крикнул Саблин вслед. — Давайте я хоть провожу вас!
Девушка лишь отмахнулась и скоро свернула за угол. Стук каблучков стих.
Саблин задумчиво сдвинул фуражку на затылок. Вот и пойми этих женщин. Зачем приходила? То ли действительно за него волновалась, то ли хотела узнать больше о происшествии у клиники. И если второе, то для чего?
Пока одни вопросы…
2
Если свернуть с широкой и длинной Городецкой улицы, которую поляки называют Грудецка, а русские Городецкая, после свернуть на улицу Королевы Ядвиги и дойти до Немцевича, то где-то в этом районе старинной застройки можно найти пивную пана Радзинского.
Посетителей в дневное время здесь бывает мало, и сейчас в небольшом сумеречном зале, за столом, накрытым несвежей скатертью, сидели двое. Один помоложе, русоволосый и сероглазый, жевал солёную баранку, не притрагиваясь к кружке. Кепку он положил рядом с собой на стол, одет был в потёртую кожаную куртку, какие носят летчики, польские армейские галифе и армейские же ботинки с обмоткой. Второй был темноволос, имел вороватые черные глаза навыкате, неприлично яркие для мужчины губы и трёхдневную щетину на подбородке. Под распахнутыми полами его пиджака виднелась атласная, до крайности заношенная рубаха навыпуск. Мягкая шляпа с широкими полями была сдвинута на затылок. Он жадно, большими глотками пил пиво.
— Марек, ты слишком много пьёшь в последнее время, — проговорил первый, неодобрительно поглядывая на быстро пустеющую кружку.
— Жизнь столь отвратная штука, пан Янек, — отвечал тот, отставляя опустевший сосуд, — что без хорошей дозы спиртного сносить её нет никакой возможности.
— И всё же давай к делу. — Русоволосый положил на блюдце недоеденную баранку. — Что тебе удалось узнать?
— Сказывали варьяты, таки бардзий фунясты паняга приехав.
— Давай нормальным языком, — поморщился русоволосый. — Мне этот батярский жаргон ни к чему. Да и тебе не к лицу. Всё же в университете учился, хоть и недолго. Кто приехал, когда, где остановился?
— Ха, вспоминай молодость, пан Янек, — усмехнулся Марек, но жаргона поубавил. — Вчера приехал очень важный господин со Станислава. С ним компания. Гошцюньо[9] такие, что лучше не связываться. С вопросами полезешь, тут же без языка останешься.
— Дальше что? — терпеливо спросил пан Янек.
— Приехали типы не просто так, а чтоб встретиться с местным паханом.
— Когда и где?
— Того варьяты не знают, но Ося Шифман вчера фест кирус… совсем пьяный приплёлся. Говорит, обмывал с братом задаток…
— По делу давай, — оборвал пан Янек.
— Я ж и байтлёваю, Ося под киром хвастал, что должен завтра фунястым панягам к вечеру авто подогнать. И что, мол, за это ему хороший куш отпадёт, а он, мол, всех варьятов харой напоит.
— К вечеру? А у этого Оси машина есть? — поинтересовался собеседник.
— Не, своей нету. Но Ося Шифман всегда колёса добудет. Спецуалист. — Марек осклабился, его цыганские, шальные глаза блеснули. — Пан Янек, будь ласка, закажи ещё кружечку пенного…
Русоволосый со вздохом подвинул к нему свою нетронутую кружку.
Марек был не единственным контактом прапорщика Коваленко, сотрудника русской контрразведки. Когда-то, в далёкой молодости, он приезжал во Львов к своей тётке, водился с местными босяками, называвшими себя бацярами, и сейчас ему удалось приблизиться к одной из ватаг этих проходимцев и хулиганов. Выдавал себя Коваленко за авторитетного вора, мол, бежал от полиции из Киева и, дескать, ищет крупное дело. А жирный кусок можно взять только с серьёзными людьми.
Недоучившегося студента Марека, прибившегося к бацярам и мечтавшего стать настоящим хайраком, он зацепил на мелкой краже. Прихватил с чужим чемоданом на вокзале, но не милиционеров свистнул, а пообещал взять на стоящее дело. Только вот связей у него здесь нет, наводка нужна. Под это и доил на информацию. Независимый источник донёс, что Тиртый собирается устроить обед важному гостю, с которым что-то затевает. Получалось, некоего Шифмана подрядили добыть машину. Для чего-то им понадобился автомобиль. В любом случае, Тиртый с Захарченко должны оказаться в одном месте. И в определённое время.
— Куда велели подать авто? — спросил Коваленко столь резко, что Марек чуть не подавился пивом.
— Так на Зелёную. Там, за Январём, коттеджи понастроены, паны жили. Не магнаты, конечно, но при деньгах. Многие сбежали, кое-кто остался. А среди коттеджей дом двухэтажный, жёлтый, для панов сержантов. Военные в августе первыми драпанули, дом заселили украинцы, что в лачугах на Погулянке бедовали. Вот туда Ося и подъедет. К восьми вечера, так он байтлёвал. А пан Янек желает с теми панягами зазнаться?
— Да. Думаю, это те, кто мне нужен.
— Ой-ля! — поразился Марек. — Я слышал, паняги те сечевые…
— Вот и разберёмся. Увижу их, дальше сам решу.
Он не успел закончить мысль — боковым зрением уловил, как тень легла от двери к столу. На рассуждения времени не оставалось, отточенные рефлексы, распознающие любую неожиданность как опасность, вмиг превратили тело в сжатую пружину. Рука сама сбила кепку, под которой лежал маузер, и в следующую секунду прапорщик уже падал назад вместе с лёгким плетёным стульчиком, направляя оружие в сторону двери.
В тот же миг от двери затараторил пистолет-пулемёт. Коваленко крутанулся вбок и сам нажал на спуск. Негромкие хлопки маузера утонули в автоматном перестуке… Очередь прошлась по столу, с грохотом сметая кружки и блюдца, сбила со стула Марека, рубанула по стене, выбивая штукатурку. Но и прапорщик, лёжа на полу, не наугад уже, а прицельно выстрелил в здоровенного детину, лупившего с порога из МП, — раз! и другой! и третий!
У детины подкосились ноги. Он начал заваливаться на бок, но палец намертво зажало на спуске, и свинцовая плеть стегнула по стойке, по бутылкам с польской водкой. Пальба стихла с коротким щелчком затвора. Бандит упал.
Ещё раскатывались по паркету стреляные гильзы, за стойкой сыпались осколки битого стекла, а на месте упавшего громилы уже появился второй, небольшого росточка, в тужурке гимназиста. Гимназист замахнулся, и у прапорщика не было ни малейших сомнений — что последует за этим. Он выстрелил, в отчаянной надежде опередить бросок, но рука уже начала движение, и от неё, от руки этой, отделился тёмный продолговатый предмет, полетевший, как показалось Коваленко, точно в него. Особист перекатился, опрокинув стоявший рядом столик, и тут же оглушительно лопнул взрыв. Противно завизжали осколки.