— Вы где живете, Таня?
— На Садовом… — Конечно, где же ей жить, как не на Садовом. В Центре да на Садовом кольце они все и окопались.
— Минут через сорок я за вами заеду и отвезу в одно уютное местечко. Не возражаете?
— Вы это серьезно?
— Вполне. Я вообще очень серьезный человек, хотя произвожу впечатление идиота. Вы мне понравились, Таня. Я не хотел бы умереть, ни разу с вами не поужинав.
Ну, отшивай скорее, поторопил я. Пора уже было идти к холодильнику и посмотреть, сколько там осталось после Демы крепкого зелья.
После короткой паузы ее слова прозвучали, как просверк сатанинской надежды.
— У меня тоже дерьмовое настроение. Приезжайте, раз вы такой отчаянный.
Через пять минут я гнал по Щелковскому шоссе, понимая, что совершаю один из тех безумных поступков, за которые иногда приходится расплачиваться головой. Но мне мою не было жалко. Она свое отслужила. Мой мозг, поддавшись социальному психозу, подточенный алкоголем, давно прокручивался вхолостую.
Раз десять я нарушил правила, перескакивая с полосы на полосу, но милиция в этот душный вечер была, видно, занята более важным делом, чем выслеживание полупьяных водителей. Ни одного не попалось по дороге, и движение было умеренным. Добрые люди готовились отойти ко сну, а злодеи обговаривали последние детали ночных налетов. В этот пересменок я и проскочил беспрепятственно до дома номер десять в каком-то трижды переименованном переулке. Теперь он назывался «Колесный тупик». Довела меня до подъезда лишь воспаленная интуиция похотливого межеумка. Я позвонил в дверь, в одной руке держа три багряных розы, прикупленных у метро «Сокольники», а второй сжимая за тугое горлышко бутылку венгерского шампанского.
У Тани была однокомнатная квартира, как у меня, но только раза в два больше, и меблирована была как бы для съемок для французского журнала по дизайну. Огромная кухня загадочно светилась розовым светом, рассылая блики по длинному коридору.
Таня приняла цветы и взглянула на меня шаловливо.
— Я думала, вы не решитесь.
— Почему?
Она не объяснила. В темной короткой юбочке и в домашнем тонком свитерке она напоминала розовощекую куколку из «Детского мира». Но куколкой она не была. У меня в коридоре чуть ноги не подломились от свирепого желания схватить ее за плечи и для начала крепко потрясти.
— Да вы с ума сошли, Евгений Петрович, — сказала она. — Никуда я с пьяным не поеду.
— Какой же я пьяный? — искренне я удивился. — Два пива — и больше ничего. Правда, на старые дрожжи.
— Поглядите в зеркало и спокойно возвращайтесь домой.
Зеркало было под рукой: круглое, в полстены, в дорогой латунной раме. Оттуда на меня вылупился пожилой мужчина с красными, как у лунатика, зенками, с отекшей мордой, небритый и со вздыбленным над симпатичной лысинкой чубчиком. Чубчик особенно меня умилил, вызвав в памяти давний сериал про поросенка Хрюшу. Когда-то вместе с Елочкой мы весело смеялись над его проделками. Теперь Елочка собралась на юг, где, по всей вероятности, ее лишат невинности. Но я не видел в этом беды. Чем скорее усвоишь правила этого страшного мира, тем больше шансов уцелеть. Моя дочь не даст себя сожрать, как сожрали ее безответную родину.
После тщательного осмотра в зеркале я сказал:
— Вы правы, Таня. Вид отталкивающий. Но, может быть, вы позволите выкурить сигаретку, а то у меня чего-то руки дрожат. Отдохнуть бы надо пяток минут перед обратной дорогой.
Она позволила. Культурно сняв ботинки, я в синих носках прошлепал за ней на кухню и уселся под розовое сияние финского торшера. Таня тоже закурила за компанию, пододвинув мне пепельницу из черепашьего панциря. Ее вечерняя улыбка ничем не напоминала дневную. Я сразу не смог понять, в чем перемена, потом понял. Из ее голубых глаз напрочь улетучилась театральная невинность отменно вышколенной сотрудницы фирмы «Примакс», в них неприкрыто полыхал темный огонь страсти непонятного мне свойства. Теперь хорошо было видно, что это опасная, бывалая женщина, и первые же ее слова подтвердили, что с этой новой, вечерней женщиной шутки плохи.
— Немножко вы меня удивили, Евгений Петрович, — сказала она. — Какой же повод я дала, чтобы так думать обо мне? Дескать, позвоню ей, поеду и от души потрахаюсь. Вы ведь так решили, если честно?
— Если честно, то да, — признался я. — Как вас увидел, ни о чем другом и думать не могу. Какое-то физиологическое наваждение. Со мной такого раньше не бывало. Всегда как-то справлялся с собой. А тут на старости лет — на тебе! Хоть в стену бейся башкой. Вот здесь в паху все время жгет и еще в солнечном сплетении.
— Но вы не животное?
— Да вроде нет. Может, это от воздержания? У меня года три никого уже не было. Как жена из дома выгнала, я и начал женщин сторониться. Веру в себя потерял. С бутылкой в обнимку проспал несколько лет. А сегодня — как вспышка. И видишь, как скверно все обернулось. Обидел тебя ненароком. Лучше бы уж так и дрых до самого страшного суда.
Ее взгляд потеплел от моих умных речей.
— Ну и лжец вы, Евгений Петрович. Ну-ка, откройте шампанское.
— Чего-нибудь покрепче у тебя не найдется?
— Водка, коньяк.
— Я бы выпил стопочку. Все-таки какой у нас сегодня был трудный денек.
— Ага, забуреешь, и тебя не выпроводишь.
(Как мы ловко перескочили на «ты».)
— Почему не выпроводишь? Это ты зря. Я сейчас, когда в зеркало смотрел, чуть сквозь землю от стыда не провалился. Куда мне! Урод и красавица. Разве мы не понимаем.
Из шкафчика над холодильником она вынула початую бутыль «Распутина», поставила на стол хрустальные рюмки. С подоконника сняла вазу с крупными краснобокими яблоками, похожими на апорт, хотя для апорта было, конечно, рановато. Пока она хлопотала, я рассказал старинный анекдот про мужика и золотую рыбку, но она не засмеялась. Грубовато сказала:
— Пей!
Я понюхал «Распутина».
— Доза не моя.
— Капризный ты, Евгений Петрович. Для урода даже слишком. Какая же твоя? Стакан?
— Ну, хотя бы грамм семьдесят. Организм не обманешь.
— Правда не закосеешь?
— Я вообще пьяный не бываю. Когда переберу, сознание отключается — и в обморок. Но это еще не скоро, не волнуйся.
Фыркнула недоверчиво, достала фарфоровую чашечку с золотым ободком, наполнила до краев.
— Хватит?
— Душа подскажет.
Я еще до того, как выпил чашку, почувствовал: что-то между нами произошло, что-то изменилось. Было диковинное ощущение, что я отступил лет на пятнадцать и сижу за столом с молодой, обворожительной Раисой, со своей суженой, какой она была в ту пору. Ничего греховного и ничего недосказанного — и впереди сто лет бессмертия. Поджилки трясутся от чистого желания соития, но можно и погодить, спешить-то некуда. И хочется говорить о возвышенном, о том, как одиноко на вершинах духа, и о том, как жалко раненую птаху, угодившую кошке в пасть.
Татьяна тоже выпила водки, а когда мы приступили к шампанскому, я уже знал, что она живет одна, что родом из Торжка и родители у нее умерли. Училась в педагогическом, но в школе поработать ей не довелось, и теперь она об этом не жалеет, потому что обеспечена материально и ни от кого не зависит. Она рассказывала о себе с каким-то насмешливым азартом, и было понятно, что давно хотела выговориться, да все не удавалось. А тут удобный случай, чужой человек, как попутчик в поезде. Через час сойдет на станции — и поминай как звали. Но меня и это успокаивало. Я бы с ней в одном купе еще с охотой остановок двадцать проехал. Я был пьян, и постепенно ее нервное, нежное лицо заслонило от меня все другие женские лица, которые выпадали на мою долю. Даже показалось на миг, что я недавно родился. Может, вчера, а может, на Пасху.
— Ты меня заколдовала, — признался я. — Все про тебя знаю, и чего недоговариваешь, мне известно, и презираю всю вашу орду, а тянет к тебе, как магнитом. Прости, Господи, но ты моя женщина.
— Как проверишь?
— В постели проверяют, как еще, — угрюмо я удивился.
Она желанно улыбнулась.
— Скучный ты человек, Евгений Петрович. Вроде и сердце у тебя живое, а лоб оловянный. Обознался ты. Я мужикам не утешительница, губительница.
— Погуби, я не против.
— Кого же это ты «нас» презираешь и за что?
— Да всю эту прорву безмозглую с легкими деньгами. Так обосрали землю, что не продыхнуть.
— Может, завидуешь, Женя? Ты вон, говоришь, мужичок ученый, образованный, а дачку приходится им отдать, которые умнее тебя. Презирают слабые, Женя. Сильные — побеждают.
Она это сказала без зла, и беззлобно я ей ответил:
— Ты или глупа, или слепа. Клоп, когда крови насосется, тоже, наверное, кажется себе орлом. А надави ногтем — и что останется? Скоро всех твоих сильных и умных передавят, как клопов. Но мне от этого не легче. Столько наворочали, веку не хватит поправить.
— Чудно ты в любви объясняешься. Сразу хочется ответить взаимностью.
— Я не говорил, что люблю. Я сказал: ты моя женщина. Это разные вещи, надо же понимать.
Шампанского в бутылке оставалось на донышке, когда телефон зазвонил. Татьяна побежала разговаривать в комнату, а я снял со стены красивую японскую отводную трубку и с удовольствием подслушивал.
Звонил мужчина, по голосу молодой, по имени Вадик. Разговор мне не понравился. Вадик требовал, чтобы «Танюшечка» немедленно приехала и вступила с ним в интимные отношения, потому что ему «невтерпеж». Он был ненамного трезвее меня. Татьяна строго ответила, что ей недосуг.
— Уймись, — сказала она. — Каждый сверчок знай свой шесток. Ты когда мылся-то последний раз, Вадюля?
После этого мужчина перестал гундеть о прелестях полового акта и произнес с блатным прононсом фразу, которая, будь я в своем уме, должна была склонить меня к горьким и долгим размышлениям.
— Серго прикатит через полчаса. Ты знаешь, красавица, он ждать не любит.
— Почему он сам не позвонил?
— Каприз хозяина, — хмыкнул Вадик.
— Хорошо, приеду, — и бросила трубку.