— Понимаете, он решил, что раз он инвалид, то больше мне не нужен.
— Прямо как в фильме «Летчики».
— Про что это? Я не смотрела.
— Конечно, не смотрела. Это наш старый совковый фильм, еще военный, с Бернесом. Шварценеггер тогда еще и не родился. Там главного героя, летчика, ранили, он ослеп и решил, что будет в обузу своей любимой.
— Точно! — обрадовалась Клара. — Все как у нас. И чем там кончилось?
— Она его любила, это важная подробность. Ты разве любишь Дему?
Клара кокетливо поправила челку, поудобнее оперлась о подоконник, так что выпятился юный животик.
— Вы так спрашиваете, потому что он старше намного?
— Потому что он моряк, бретер, пьяница. А ты, как я слышал, девушка великосветская, с большими духовными запросами. Зачем он тебе?
— Сама не знаю, — призналась Клара. — Действительно, он такой бывает грубиян. У меня были мальчики получше. Он ухаживать совсем не умеет. Ему бы только потрахаться поскорее.
— Так зачем он тебе?
— Он такой несчастный, — сказала Клара. — Я в жизни не видела таких несчастных.
Вдовкин не выдержал, погладил ее круглый животик нетерпеливой ладонью. Для этого ему не пришлось даже нагибаться.
— Извини, это у меня нервное.
— Ничего не поделаешь, — философски заметила Клара. — Мужчины очень примитивно устроены. Как хорошо, что я женщина. А то бы тоже думала об одном и том же. Скука смертная!
Вдовкин заодно уж потрогал и ее грудки, упругие, налитые. Клара нехотя отвела его руку.
— Мой идеал совсем не такой. Когда его встречу, пойду за ним хоть на край света. А пока уж буду с Демой. Он хоть не дерется.
Вдовкину не хотелось слезать с подоконника, он прикидывал, как бы еще ловчей за нее ухватиться.
— Скажи мне, пожалуйста, Клара, только не обижайся. Ты в самом деле девица?
Клара смутилась, вспыхнула:
— Ну и что? Что тут плохого?
— Да как-то непривычно. И не врешь?
Клара затушила сигарету, чинарик отдала Вдовкину.
— Пойдемте, Евгений Петрович. Я-то надеялась на вашу помощь, а вы… Неужели мужчина не может любить женщину просто так, без всякой грязи?
— Может. Но не Токарев.
— И не вы, да?
— И не я.
В палате было весело. Антон Ануфриевич наливал желающим из плоской бутылки. Пока желающий был только он один и выпил уже, как сообщила Таня Плахова, два раза. Бутылку он спрятал в свою тумбочку.
— Не выпил, — поправил Таню старик, — а токо боль приглушил. Пойми, девонька, у пожилого человека, пусть он с виду и крепок, обязательно поселяется в груди извечная боль.
— Что за боль, дедушка?
— По напрасно загубленной жизни, а то как же!
— Почему обязательно загубленной? — Таня говорила со стариком уважительно. — Есть же такие, кто праведно прожил.
— Таких нету, — уверил старик. — Кто-то тебя, девонька, ввел в заблуждение. Праведников грешники выдумали себе в утешение. От самого рождения каждый младенец поступает в услужение к диаволу и служит ему ревностно до гробовой доски. Некоторые, бывает, опамятуются посреди дороги, узрят всю свою низость и пакость, и эти-то бедолаги самые сирые, их жальче всех.
— Почему, дедушка?
— Дак это же понятно. Остальные-то, которые при диаволе состоят, ихней правды не слышат, не внемлют ей, накидаются всем скопом, травят, бьют и объявляют помешанным. Нет горшей доли, чем презрение, вы уж поверьте, деточки мои. Токо может быть хужее несчастливая любовь.
Тут уж Клара заинтересовалась и машинально потянулась со стаканчиком.
— А как это, несчастливая? Какая она?
Антон Ануфриевич плеснул из бутылки в подставленную посудину, не обделил и себя, с опаской покосившись на примолкшего соседа.
— Несчастливая любовь, когда взаимное тяготение. Допустим тебе пример. Полюбила овца волка. Приметь, не волк овцу, это бы полбеды, а она его. Он ею закусывает, а она его любит. Каково? Но это сплошь и рядом, хотя и нечасто. Вот тебе более понятный пример из человеческой жизни. Полюбил сын матерю, но не сыновней любовью, а самой что ни на есть паскудной. Думаешь, не бывает? Сплошь и рядом, токо мы не примечаем. Несчастливая любовь всегда тайная, захоронная и вся целиком от нечистого. Там кто любит, кто губит — не поймешь, одно несчастье. Но осуждать нельзя, потому как не волен человек ни в силе своей, ни в слабости.
Печально осушил Антон Ануфриевич свою кружечку и губами почмокал с отвращением, как бы призывая всех в свидетели, что и эта напасть ему послана свыше.
— Вот так с утра до ночи, — загрустил Дема Токарев. — Слушаю эти похабные проповеди. А иногда и ночью. У него же бессонница. Его мальчики кровавые будят.
Коля Фомкин, агент Башлыкова, его любимый воспитанник, три дня отслеживал маршруты Креста, весь его распорядок, потом явился к командиру для доклада. По его словам выходило, что Алешку можно брать голыми руками в любое время и в любом месте. У него нет постоянной охраны, он ничуть не бережется и однажды утром даже бегал со своей подружкой купаться в Сазонов пруд. Выскочили из дома в половине седьмого, когда на пустыре перед прудом вообще не было ни одного человека.
— Тут и мудрить нечего, — Фомкин азартно потер руки. — Думаю, прямо около дома его и припечатать.
— Думать тебе вредно, — сказал Башлыков. — Ври дальше.
Дальше вот что. Хотя Крест по дурости и носится по городу без охраны, оперативная служба у него налажена, и скорее всего по системе «пятерок», боевых групп быстрого реагирования. Ничего нового и хитрого. Связь, разумеется, по рации. Машины тоже оборудованы не хуже, чем в «Кремлевке». Фомкину удалось заглянуть в одну («Рискуя жизнью, шеф!»), — там напихано столько, что Коржаков позавидует.
— Мать честна! — пригорюнился Фомкин. — Как живут сегодня деловые. Нам бы так жить!
— Отвлекаешься, — сказал Башлыков. — Срежу паек.
Заправляет боевой службой некто Михаил Губин, по картотеке нигде не проходит, но кое-какие сведения о нем Фомкину удалось собрать. Лет десять назад по неофициальному рейтингу выходил в чемпионы Европы по восточным единоборствам, образован, личные контакты пока не зафиксированы. Место жительства тоже пока неизвестно.
— Кому неизвестно? Тебе или ему? — спросил Башлыков.
— Ловко уходит, гад! Ниндзя чертов. Я думаю, с ним могут возникнуть проблемы.
— Не думай, тебе не к лицу. Дальше.
Фомкин успел познакомиться с подружкой Креста. По его мнению, чокнутая. Но хороша, блин! На контакт идет охотно, но как-то без перспективы.
— Расскажи поподробнее, — попросил Башлыков.
Фомкин приклеился к ней в магазине «Продукты», где девица купила килограмм масла и круг копченой колбасы. Деньги доставала из мужского черного портмоне. Купюры — десятитысячные. Портмоне пухлое, как окорок. Носит с собой не меньше «лимона». Фомкин «столкнулся» с ней при выходе из магазина, извинился и спросил, не знает ли она, где тут ближайшая аптека. Девица объяснила. Пока она объясняла, Фомкин начал падать, но оперся о стену.
— Что с вами? — испугалась девица. («У нее такие глаза, шеф, как у Аленушки, которая потеряла братца Иванушку. Если бы не ваше задание, я бы…»)
— Нитроглицерин… — прошамкал Фомкин. — Сердечко не тянет.
— Вы не шутите? Я сбегаю.
Фомкин хватал ртом воздух, как кошка мух.
— Наследственное у меня. Папашка в двадцать лет откинулся.
(«Побежала, шеф! В пять минут обернулась. Сует мне трубочку… Пришлось сосать. Настей зовут. Да я бы, если бы не задание… Она чокнутая, шеф. Но не шлюха, нет. Этим и не пахнет».)
— У меня есть возможности, — сказала Настя. — Хотите, устрою в хорошую клинику? Вы так еще молоды.
Здесь Фомкин допустил промах.
— Давайте лучше посидим где-нибудь. Я отдышусь, заодно все обсудим. («Она меня расколола, шеф! Ей-Богу, расколола!»)
— Вы маленький лгунишка, приятель, — сказала Настя. — Нельзя так знакомиться с девушками. Можно беду накликать.
— Порок у меня, врожденный порок! — Фомкин запрыгал козликом. — Врач сказал, единственное лекарство — женская ласка.
Настя вместе с ним посмеялась и, казалось, была готова к продолжению хорошей дружбы, но когда он попробовал деликатно ее потискать, вытащила откуда-то из-за пояса газовую пушку и, не раздумывая, пульнула в морду. («Пришлось падать, шеф, ей-Богу! Еле уберегся. Она чокнутая!»)
— Я для таких шалостей не гожусь, юноша, — сказала Настя беззлобно, пока он мусолил ссадину на колене. («Это я юноша, шеф, а она кто?»)
— Ты с ее мужем встречался когда-нибудь? — спросил Башлыков.
— Так я же три дня его пасу.
— Я не про это. Ты в глаза ему смотрел?
— Ох как страшно! — Фомкин картинно приосанился. Это впечатляло. В нем было росту метр восемьдесят девять — одни мышцы и сухожилия. — Если на то пошло, не совсем улавливаю, шеф, к чему такие сложные маневры? Прикажите, и к вечеру приволоку на аркане.
— Нашему бы теляти, да волка поймати, — благодушно усмехнулся Башлыков. Колю Фомкина он любил, воспитывал его в соответствии с уставом, но, видно, мало порол. В мальчике был избыток бодрости, а это могло кончиться печально. Навидался Башлыков озорных удальцов, которых снимали на лету, как вальдшнепов. Увы, грех самоуверенности как грех невежества всегда на учителе. Рановато было отпускать Фомкина с короткого поводка. Но впоследствии, если не свернет башку, из него получится отменный гончак. Все у него есть: и ум, и отчаянность, и незлобивое сердце.
— Не хочу подзуживать, сержант, — сказал он, — но для Креста ты такой сосунок, что он с тобой самолично даже связываться не будет. Сочтет зазорным. И придется тебе поверить на слово, потому что сажаю тебя под домашний арест. Вплоть до особого распоряжения.
— За что, командир?!
— Хочу поберечь до свадьбы. Засветился ты, братец, когда к девке его полез.
Коля Фомкин артачиться не посмел, не тот был момент. Когда в голосе Башлыкова проступали отеческие нотки, а в глазах вспыхивал зеленый огонек, следовало прятать голову под крыло. Гнев его бывал непредсказуем и страшен. Но он остался при убеждении, что командир не прав. Редко такое бывало, но случалось иногда. Командир не слышал, как Настя на прощание сказала: