Это было самое неприятное, с чем мне пришлось смириться: у нас ненормальная семья. Не знаю точно, в какой момент я поняла, что являюсь ее частью и так будет всегда. Не могу сказать, был ли для этого какой-то особый повод или осознание пришло постепенно. Однажды я просто поняла, что эта ужасная женщина действительно моя родная мать. Если бы мне пришлось показаться с ней в городе, я отреклась бы от нее, как Петр от Спасителя. Но это ничего бы не изменило: факт оставался фактом.
Отец старался хоть немного скрасить нашу жизнь. Но что он мог поделать? В тот день, когда я пошла в школу, он купил мне в Гамбурге ранец и платье, красивое синее платье с маленькими пуговицами, белым воротничком и пояском.
На следующий день мне пришлось (поскольку тщеславие – тоже грех) сжечь его у алтаря в гостиной. В жестяном ведре. Мать стояла рядом с полным чайником воды, чтобы предостеречь пожар.
Когда вечером я рассказала об этом отцу, он лишь покачал головой. Он пояснил мне, что моя мама – католичка, а у католиков все гораздо строже. Позже, когда мы лежали в постели, папа рассказал мне о первой школе в Буххольце.
Ее построили в 1654 году. В ней было всего два класса. Школьный класс служил также гостиной для семьи учителя. Многие не соглашались отправлять детей в школу, потому что те должны были помогать дома по хозяйству. Поскольку взрослые люди не умели читать и писать, они считали, что это не так уж необходимо. Но сейчас все знают, насколько это важно – уметь читать и писать, добавлял отец. И окончив школу, каждый сам решает, что с ним будет дальше.
Этим он хотел сказать мне: «Делай для себя все, что в твоих силах, Кора. К сожалению, я не смогу тебе помочь».
Отец говорил: не важно, что на тебе надето, главное, что у тебя в голове. Раньше дети ходили в школу в обносках и босиком. Что ж, ботинки у меня были. И в лохмотьях в школу мне идти не пришлось. Тем не менее среди всех этих нарядных девочек я чувствовала себя так, словно вылезла из мусорного ведра.
У меня, как и у остальных, за спиной был новый ранец. Но старое бесформенное платье, которое мать извлекла из шкафа исключительно в виде наказания, было мне уже мало. От меня пахло нафталином. Кроме того, я пришла с пустыми руками. У остальных детей были пакеты, набитые сладостями.
К счастью, у мамы не было времени на то, чтобы сопровождать меня в школу. Тем не менее все уже знали, какая она. Просто невероятно, с какой скоростью разлетаются такие новости.
С самого первого дня я была аутсайдером, потому что у меня была больная сестра. Да, она все еще была жива. Врачи продолжали удивляться каждые пару месяцев, но Магдалине до этого не было дела. Я часто думала, что таким образом она мне мстит. Я отняла у нее силу в мамином животе, и за это моя сестра с железной решимостью продолжала жить дальше. И каждый второй день нам нечего было есть.
Подружек у меня не было. На школьном дворе со мной не хотели общаться даже Керстин и Мелани Адигар: они боялись, что над ними тоже будут смеяться. На большой перемене я стояла в сторонке, так было день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Остальные школьники весело играли. Я же должна была погружаться в себя, молить Спасителя о прощении и даровании сил, о милосердии и еще об одном дне жизни для Магдалины.
С тех пор как я начала ходить в школу, моей сестре стало хуже. Я часто подхватывала что-нибудь, кашель, насморк или ангину, а Магдалина заражалась от меня, хоть я к ней и не подходила. Стоило мне разок чихнуть, и это обрушивалось на мою сестру, словно удар молота.
Мать связывала частые болезни Магдалины с тем фактом, что у меня стало меньше времени для покаяния, ведь первая половина дня проходила впустую. Поэтому я обязана была выполнять свой долг хотя бы на большой перемене. Осознание того, что Магдалина действительно, взаправду моя сестра, словно парализовало меня, ведь пока она жива, на мне будет такая же отметина, такое же клеймо, как и на ней.
Я не желала ей смерти – действительно не желала. Но мне хотелось иметь подруг, которые играли бы со мной на школьном дворе, приходили бы ко мне после занятий. Хотелось гулять по воскресеньям и отдыхать в кафе. Вместе с мамой, у которой достаточно времени на то, чтобы помыться, уложить волосы в красивую прическу и надеть нарядное платье. О том, что она будет делать маникюр и подкрашивать губы помадой, как Грит Адигар, я даже не мечтала.
Мне всегда хотелось, чтобы мой отец умел смеяться. Чтобы он рассказывал мне истории не только о прошлом, о вещах, которые давно сгнили. Чтобы ему не приходилось по ночам тайком прокрадываться в ванную и сражаться там со своим грехом. Чтобы однажды он заговорил о завтрашнем дне или о следующих выходных. Чтобы как-нибудь, всего один раз, он сказал: «Мы можем побывать в Гамбургском соборе! Поесть сладкой ваты и покататься на колесе обозрения».
Мне хотелось ходить вместе с мамой за покупками. Хотелось, чтобы она спрашивала у меня в магазине, что мне нравится больше – плитка шоколада или пакетик чипсов. Мне не хотелось все время слушать о том, какой я плохой, жадный человек.
Ребенок, забравший всю силу для одного себя. Черт подери! Я ведь сделала это не нарочно! Я не знала, что после меня на свет появится моя сестра, которой тоже понадобятся силы.
Иногда я пыталась выманить у мамы признание в том, что она немного преувеличивает. Начинала этот разговор я очень осторожно. Но все равно все было бессмысленно. Стоило мне сказать, что я осознала свою низость и борюсь с ней, как мама бросала на меня взгляд, словно бы говоривший: «Самое время».
Когда я жаловалась, что дети в школе надо мной смеются, она отвечала:
– Над Спасителем тоже потешались. Даже когда Он, умирая, висел на кресте. А Он возводил глаза к небу и говорил: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят». Какой урок ты из этого извлечешь?
Как же я ненавидела эту фразу!
Было бесполезно рассказывать маме, чему я научилась. Читать, писать, считать и лгать. Подлизываться к учительнице, чтобы она вступалась за меня, когда другие смеялись надо мной слишком громко, да еще показывали пальцем. И ненавидеть сестру – этому я научилась в первую очередь.
Тогда я действительно от всей души ненавидела Магдалину, так, как это может ребенок. Видя ее лежащей в кухне, слыша ее писки и стоны, я надеялась, что у нее болит все, что только может болеть.
Но однажды в мае все изменилось. Это случилось на следующий год после того, как я пошла в школу. День был совершенно обычным. Утром никто не сказал ничего особенного. За исключением учительницы, которая на перемене пожала мне руку и улыбнулась.
– Вот тебе и семь лет, Кора.
Днем я вернулась домой в обычное время. Мама открыла дверь и сразу же отправила меня в гостиную. Обеда не было, на плите не стояла кастрюля, на столе не было хлеба. Хлеб лежал в кухонном шкафу за закрытой дверцей. Ключ мать всегда носила с собой, в полном соответствии с девизом: «И не введи нас во искушение!»
Мама снова поднялась наверх, к Магдалине. В начале апреля я заболела насморком, и сестра, заразившись от меня, до сих пор не оправилась. У нее часто шла кровь из носа, хоть она и не сморкалась. Магдалина плевала кровью даже тогда, когда мама чистила ей зубы. Мою сестру то и дело тошнило, несмотря на то что она почти ничего не ела. Все ее тело было покрыто синими и красными пятнами. У нее выпадали волосы. Постоянно был понос. Мама не решалась ехать с ней в Эппендорф, боясь, что Магдалину снова будут оперировать. Каждый вечер, садясь за стол, она говорила:
– Помолимся о завтрашнем дне.
Был уже вечер, когда домой пришел отец. Я все еще сидела под букетом свежих роз, и у меня урчало в животе от голода. Стебли цветов были очень длинными, намного выше распятия. Из-за роз мы по воскресеньям ели только суп с зелеными бобами, и в нем не было ни единого, даже самого маленького кусочка колбасы. Отец вошел через кухню и негромко позвал меня. Я подошла к нему и увидела, что он что-то держит в руке.
Плитка шоколада! От одного ее вида мой желудок едва не сошел с ума. Поцеловав меня, отец прошептал:
– Я дарю ее тебе на день рождения.
Я знала от одноклассников, что такое день рождения. Когда был день рождения у дочерей Грит, они устраивали грандиозный праздник, с птичьим молоком, картофельными чипсами и мороженым. До сих пор никто не говорил о том, что и у меня тоже может быть день рождения.
Отец объяснил, что такой день есть у каждого человека и что почти все его празднуют. Что именинники приглашают друзей, едят торты и получают подарки. Говоря все это, он не спускал глаз с двери, ведущей в коридор. Мы слышали, как наверху возится мама. Незадолго до этого она попыталась влить в Магдалину несколько ложек куриного бульона. После третьей ложки мою сестру стошнило, и мама понесла ее в ванную, чтобы помыть.
Затем мать спустилась в кухню. Мы не слышали ее шагов. Я как раз вложила в рот первый кусочек шоколада, и тут в дверях показалась она. Сделав два шага, мама замерла. Несколько раз переведя взгляд с моих рук на рот, она обернулась к отцу.
– Как ты мог это сделать? – спросила она. – В то время как одна твоя дочь не способна удержать еду в желудке, ты кормишь другую сладостями.
Опустив голову, отец пробормотал:
– Но ведь у Коры день рождения, Элсбет. Других детей осыпают подарками, к ним приходят родственники. Посмотри на соседей: Грит всю улицу собирает. А у нас…
Больше он ничего не сказал. Мать не повысила голоса, она никогда не кричала.
– А у нас, – мягко перебила она отца, – имеет значение лишь один день рождения – нашего Спасителя. К Нему мы сейчас и обратимся, попросим Его, чтобы Он даровал нам силы устоять перед многочисленными искушениями. Если мы не будем чисты сердцем, то как же Он сможет над нами сжалиться?
Протянув ко мне руку, мама потребовала:
– Отдай это мне и зажги свечи.
Затем мы все втроем встали на колени на скамеечку и простояли так почти целый час. После этого мать отправила меня в постель. Она спросила, готова ли я отказаться от ужина. И я не имела права просто сказать «да». Я действительно должна была быть готова принести эту жертву.