– Митя-а, Митя-а… Да что ты такое говоришь-то?? – тот почти задохнулся от страха. – Да как ты можешь-то?? Я за свою жизнь таракана не раздавил, а ты… Сестриц это дело, поверь мне! Эти две лярвы безродные руку к смерти твоей жены приложили.
– С чего это вдруг такая уверенность? – насторожился сразу Кагоров, вспомнив про фотографию во внутреннем кармане пиджака.
– Я, когда ты младшую под лестницей хайдокал, кое-что слыхал, между прочим, – голос Виктора судорожно прерывался, то ли от страха, то ли от важности момента, которым тот был преисполнен.
– И что же ты слыхал, дорогой?
– Жена твоя этой старшей – Надежде, кажется, – она угрожала ей, вот!
– Как это?!
– Угрожала, а насчет чего, я не понял. За локти ее хватала, к себе разворачивала, за подбородок трепала и все что-то говорила и говорила сердито.
– А Надежда что же? Просто молча стояла и терпела это?!
Ночной ревностный спазм снова скрутил все внутри с такой силой, что Кагоров, прикрыв трубку рукой, застонал.
– Она не терпела, она плакала, Митя! Плакала и просила ее о чем-то! А потом твоя говорит: я вот сейчас выйду и скажу об этом всем! Та снова просить. А твоя, помнишь еще, прежде чем упасть, произнести успела, что у нее важное сообщение какое-то или что-то в этом роде. Помнишь?
Да что он помнил?! Что он слышать мог в тот момент, с трудом оторвавшись от молодого упругого горячего тела? Выпил опять же немало. Когда вернулись со Стаськой, в гостиной гвалт стоял. Он на Лильку в тот момент если и смотрел, то плохо видел. Если и слушал, то не слышал вовсе.
– Не помню я, – признался с неохотой Кагоров. – Может, и помнил, да забыл.
– Вот! А она собиралась, между прочим, что-то объявить. А ты на меня, Митя! Нехорошо это, несправедливо.
– А справедливо долг не возвращать, Витек? – взорвался тут же Кагоров, которому был бы повод сейчас, дай только сорваться. – Короче, смотри, завтрашний вечер – последний срок, потом пеняй на себя. Ты меня знаешь…
И стоило телефонной трубке лечь на рычаг, тут же сорвался с места, боясь передумать и снова начать страдать. Сел в машину и покатил к Александре. Вот к какому роднику стоило теперь припасть. Вот кто отрадой и утешением способен для него стать. К ней, и только к ней!..
– Вы?!
Она перепугалась объявившемуся на ее пороге Кагорову до страшной бледности. Попятилась, чуть не упала. Тут же вспомнила, что не накрашена и на голове после ночи еще беспорядок. Рот вялый и бесцветный, а на пальцах крошки от панировочных сухарей, потому что котлет вдруг ей захотелось.
Дура старая! Она чуть не заплакала, без конца дергая халат и поправляя его под поясом. В кои-то веки сам Кагоров к ней в гости пожаловал, а она как замарашка.
А потом разозлилась вдруг.
А чего это ей так расстраиваться, спрашивается? Он же к ней не как к женщине любимой явился, а как к человеку, которого тоже без конца таскает милиция на допросы, как к человеку, который был свидетелем смерти его жены. Так что ему до ее прически и бесцветных губ…
– Пройти можно? – спросил Кагоров, тут же начав расстегивать пальто и снимать кашне.
– Проходите, правда, я не одета.
– Ничего страшного. Так даже лучше.
– Как?
– В домашней обстановке, миленько… А чем это пахнет, Саша? Что вы готовите?
Котлеты! Тривиальные котлеты, черт побери, она готовит. Ничего изысканного, необыкновенного, способного удовлетворить его капризный вкус. Вкус-то наверняка капризный. Наверняка его Лилия к завтраку ему что-нибудь из французского ресторана подавала. И домработница приходящая была именно на такую кухню натаскана, как борзая на дичь. А у нее вот запросто все сегодня, хотя она и сама не прочь была вкусно и хорошо поесть. А сегодня…
Все ведь как нарочно, да. И халат не самый лучший на ней. И спала плохо ночью, встала с одутловатым лицом и синяками под глазами. Волосы едва причесаны. И тут Кагорова разожгло на визит.
– Котлеты?!
Он глянул на нее как-то странно, со смесью непонятного недоверия и удивления.
– Да, котлеты, а что вас удивляет, Дима? – Александра с вызовом тряхнула головой, как делала это давным-давно, когда еще мужчины смотрели ей вслед. – Хотите котлет, Дима?
– Хочу, – ответил он запросто. – Еще как хочу! Я их тысячу лет не ел. И только сейчас понял, как соскучился именно по котлетам. Накладывайте!
Он съел пять штук, поочередно макая котлету то в горчицу, то в хрен, то в китайский сладкий соус. Потом попросил еще одну и съел ее уже без хлеба и соуса. Вымыл руки, отер рот салфеткой и говорит:
– Вам кто-нибудь говорил, что вы бесподобно готовите?
– Случалось, – осторожно ответила Александра, все еще не понимая, зачем он к ней пришел. – Понравилось?
– А то! – Кагоров снова уселся к столу и попросил кофе со сливками.
– Не вопрос, Дима.
Она засуетилась, обрадовавшись возможности встать к нему спиной. Сидеть напротив окна, из которого бьет пускай и тусклый, но дневной все же свет, было то еще испытание.
Хлопотала, спиной чувствуя, как он ее рассматривает, будто приценивается. Потом Кагоров встал, подошел к окну и спросил:
– Слышала, Саша… Ничего, что я на «ты»?
– Нормально, – пожала она плечами, просыпав кофе на стол.
Переполошилась, дуреха. Подумала, что он сейчас подойдет к ней сзади, обхватит за плечи и начнет целовать. Или говорить что-нибудь завораживающее. А она раскиснет, растечется грязным кофейным пятном, что замучилась оттирать с плиты. И поверит ведь сдуру, на старости лет, что счастье ее не проскочило мимо.
– Слышала, что Стаську отпустили? – продолжил он, не подойдя к ней и не обняв, а просто уставившись в окно.
– А Стаська у нас кто? – изобразила она непонимание, хотя прекрасно поняла, о ком речь.
– Ну эта девчонка… Таисия ее зовут… Та, с которой я на Новый год… Да ладно тебе, Саш, будто не поняла, о ком речь? – разозлился Кагоров своему смущению.
Вот не думал, что так трудно будет объясняться ему с этой простоволосой чужой женщиной. Ничего в ней особенного не оказалось при близком пристальном рассмотрении. Обычная баба, увядающая к тому же. Он бы мимо прошел и не взглянул. Но…
Но вот чувствовал он в ней какую-то непогасшую тлеющую сердцевину. И понимание молчаливое ее слышал, будто она о нем вслух говорила. И упрямство даже ее чисто женское, когда он про Стаську речь завел, осознал мгновенно. Она словно дополняла его, вот так.
– А-а-а, это которую ты трахал под моей лестницей?
Она кивнула с ухмылкой, то ли осуждала, то ли ревновала запоздало, что он ею тогда пренебрег.
– Ну да. Про нее речь, – не стал он финтить.
– Так что с ней?
– Отпустили ее.
– Да ну! Кто сказал? Она к тебе явилась прямо из тюремных застенок? – съехидничала Александра, ненавидя себя за этот внезапный ревностный выпад.
– Да нет. Муж твой сказал – Виктор. Я ему позвонил, а он сказал.
– А чего ему звонил? Извини, это, конечно, не мое дело…
– Да нет, все нормально. Звонил, адрес твой узнать хотел.
И вот тут он все-таки подошел к ней сзади и через мгновение пристроил руки на ее плечах.
– А зачем адрес? – она и зажмурилась-то всего на мгновение, а проклятое кофейное пятно тут же зашипело, запузырилось на чистой поверхности плиты. – Зачем он тебе? Подробности про Таисию узнать хотел? Так не знаю я ничего. Сестра ее вон напротив в доме живет, а про нее…
– Тс-сс, Саша, Саша, ты чего затараторила-то?… А у вас молоко убежало! – кривляясь, пробубнил он ей на ухо, просунул руку под ее локоток, ловко сдернул турку с огня и выключил газ. – Правда, не молоко, а кофе… Адрес мне твой нужен был не из-за Стаськи.
– А зачем?
Она даже дышать перестала, ожидая его ответа. Вот как скажет сейчас что-нибудь противное и холодное, как ей потом с этим жить? Или в постель потащит со смешком самодовольным, что еще гаже. Наверняка считает, что ей за счастье с таким красавцем переспать. У нее ведь давно уже никого не было. Витьку она послала, когда он пытался ее в доме оставить после новогодней ночи, и до тела больше ни разу не допустила, как он ни просил. Что-то подсказало ей тогда, что из подлой трусости он ее оставляет в доме. Только из страха перед разоблачением каким-то. Аж подбородок трясся, когда он ее при всех женой назвал. И потом заискивал: Муся то, Муся се.
А она возьми и взбунтуйся. Не могу, говорит, так сразу. Время мне нужно, говорит. И ведь невзирая на страх потерять ежемесячное пособие взбунтовалась, вот как! Невзирая на ненависть к своей сопернице, прыгающей по ее диванам и кроватям, не осталась в доме.
Девку-то Витька выгнал. И вроде больше не пустил в дом. И звонит он ей теперь каждый день, и через день наведывается. Продолжает звать обратно. А она…
– Саш, а вот ты ребенка бы мне родила, а?
Вот те раз! Вот это номер! Что же ему, родить его некому, что ли?! Что же, никого, кроме стареющей тетки, и не нашлось? Хотя молоденькие-то, они не очень сейчас торопятся фигуру свою портить. Может, Кагоров ее в роли суррогатной матери решил использовать или что-то в этом роде? А что? С него станется, с толстосума.
– Как это – тебе?
Она все еще стояла к нему спиной, боясь поворачиваться. Вдруг как глянет в его глаза, так и поймет все. Вдруг прочтет в них: вот вам, Александра Заболотнева, конкретное коммерческое предложение, что скажете в ответ? Да вы не спешите отказываться, я вам хорошо заплачу.
Ну, или что-то в этом роде.
Она же тогда его просто выставит вон, а потом проплачет остаток дня, с удовольствием себя жалея и проклиная всех на свете мужиков. Вот и стояла, переминаясь с ноги на ногу, то и дело наступая на длинные полы халата. Угораздило же надеть именно его…
– Ну мне и себе еще, – пробубнил Кагоров ей в шею куда-то. – Смогла бы родить, Саш? Я вот до сорока пяти дожил, состояние нажил, а ребенка нет. Не в детском же доме его брать, в самом деле. Я еще и сам смогу! Поможешь, Саш?
Вот тут она не выдержала и повернулась к нему, и едва в физиономию ему не вцепилась оттого, как именно он на нее смотрел. Хорошо ведь смотрел, мерзавец. Как и следовало смотрел. А ей что теперь – верить прикажете?!