ня.
И я ждал. И наблюдал. Я наблюдал за людьми, как когда-то наблюдал за птицами и крысами. Я следил за ними, когда они собирались вместе, и слушал, как они говорят, наблюдал, как они едят и пьют. Наблюдал их особенности и повадки, как у птиц, за которыми я охотился в детстве.
День за днем. Неделю за неделей.
Так продолжалось.
У всего есть свои характерные особенности. Случайностей не бывает. Свои особенности есть у стрельбы вражеских пушек, и у наших. Та же последовательность ведения огня снова и снова, осознают это расчеты орудий или нет. Свои особенности были и у глаз. И когда я наблюдал за ними, я понял, что и они наблюдают за мной. Изучают меня, как я изучал их. Мы прятались у всех на виду, я в траншеях, а они – в телах людей.
И с каждым днем их становилось все больше. Их численность росла, а наша уменьшалась. Они шептались в углах, ставили под сомнение наши цели и решения полковника. Они говорили о поражении и о смерти. О сдаче. Орды синеглазых дьяволов, проникающих в наши ряды и ослабляющих нас. И только я мог видеть их.
Повсюду было одно и то же. Трещины в стене. И со временем эти трещины становились все больше.
Но хотя я видел их, я не мог их опознать. Это звучит бессмысленно, я знаю. Но, тем не менее, это правда. В одно мгновение у человека могли быть синие глаза, в следующее уже карие. Я видел их краем глаза или мельком, когда они поворачивали за угол траншеи или прятались в убежище. Только среди рядовых солдат. Среди офицеров их не было. Пока не было.
Кроме того капитана. Он был одним из них. Я не сомневался в этом. Но он старался держаться подальше от меня. Возможно, он понял, что я знаю его тайну. Возможно, он просто побаивался меня после нашей встречи в траншее. Часто я замечал, как он следил за мной издалека. Иногда это был не он, а те, которых я знал как его сообщников.
Иногда это были просто солдаты. Они следили за мной своими неестественными глазами.
Чем же они были? Я и сейчас не знаю. Оставались ли они людьми? Или это была просто маскировка? Я слышал истории о скверне, о чуме неверия, но это было что-то более коварное. Более точное. Возможно, не колдовство, а некое оружие. Яд, распространявший по траншеям скверну инакомыслия. Возможно, он был в воздухе, или в воде.
Я размышлял над этими вопросами целыми днями. Неделями. Я так часто прокручивал их в голове, что уже терял представление, о чем же я думал, пока снова не замечал очередной взгляд синих глаз, смотревших на меня из-под защитных линз.
И тогда я вспоминал, и все начиналось снова.
Единственное, в чем я был уверен – что это исчезало после смерти. Это я понял еще тогда, когда убил солдата, напавшего на меня в убежище. Его глаза перестали быть синими. И то, что овладело им, покинуло его в тот момент, когда я всадил в него штык.
Чтобы удостовериться, я убил еще одного. Незаметно, чтобы не вызывать подозрений. Разумеется, я подождал, пока заметил очевидное нарушение дисциплины с его стороны. Я не убийца.
Это было нетрудно. Я хорошо выбрал момент. Снова грохотали пушки и небо горело. Траншеи снова изгибались и деформировались, и солдаты разошлись по своим постам после того, как зазвучал сигнал тревоги. Кроме одного, который направился в отхожее место. С определенной точки зрения это можно рассматривать как трусость перед лицом врага. Какая польза от солдата, если он не может контролировать свой организм в бою?
Я последовал за ним. Он так и не заметил меня. Я позаботился об этом. Я уже не носил черную шинель и фуражку. Эти знаки моей власти я оставил в своем бункере, и носил обычную форму, запачканную грязью, как у всех, и респиратор. Это было неудобно, но ради блага полка можно пойти на такие жертвы. Этого требует Бог-Император.
На каждом участке траншей было отведено место под туалет. В основном это были просто канавы в грязи, стенки которых укреплялись листами металла. Вдоль канав стояли скамьи, и все сооружение было отделено от траншеи брезентом. Грязевой суп пожирал все, что в него попадало, и не было особой необходимости их чистить, хотя я часто назначал чистку туалетов как наказание.
Я последовал за ним, откинул брезент, и подождал, пока он начнет. Так проще. Если он и заметил меня, то ничего не сказал. Возможно, он подумал, что я пытаюсь спрятаться, или ему просто было все равно. Солдаты быстро учатся не задавать вопросов друг другу. Особенно в туалете.
Я присел у входа и из-за брезента наблюдал за траншеей. Вдоль стен траншеи плясали тени, тонкие и будто дразнящие. Я видел, как они извивались в момент грохота разрывов. То, как они двигались и извивались, напоминало мне о чем-то, но о чем именно – я не мог сказать. Я только понял, что это зрелище заставляет меня чувствовать себя словно больным, и быстро отвернулся.
Моя жертва, кряхтя, что-то напевала, и этот мотив действовал на меня усыпляюще. Они все напевали это – какую-то пастушескую песенку с их родного мира. Все они были крестьяне или дети крестьян. Даже не знаю, почему кто-то решил, что из них могут выйти хорошие солдаты.
Хороший солдат должен быть быстрым и жестким, и обладать привычкой к насилию. Я думаю, что лучшие солдаты получаются из жителей городов-ульев. В темных туннелях и узких улицах вырастают жестокие бойцы. Но крестьяне обладают определенным деревенским прагматизмом, хотя он не всегда очевиден. Те и другие одинаково хорошо умирают. В конце концов, в этом и состоит их предназначение – умереть за Бога-Императора. Стать стеной плоти и благочестия, окружая Его владения и отгоняя тьму долгой ночи. Это и мое предназначение тоже, и оно воистину славно.
Умереть во имя Его – разве есть большее счастье для человека, я спрашиваю вас?
Если только убивать во имя Его.
Снаружи грохотали пушки. Их и наши. Словно бьющиеся сердца сражавшихся гигантов. Я подумал, когда же противник наконец устанет от этой игры. Когда же он начнет наступать прямо под огонь наших орудий. Или он ждет чего-то еще?
Именно об этом я начал размышлять где-то глубоко в лабиринтах своей паранойи. То, на что я наткнулся, отнюдь не было ни с чем не связанной случайностью, но являлось частью некоего крупномасштабного вражеского плана. Явных доказательств этого не было, кроме того, что я это чувствовал, но комиссар должен доверять своим инстинктам. А мои инстинкты просто кричали, предупреждая меня, что этот заговор имеет более глубокие корни, чем я думал.
В конце концов, поэтому я решил начать свои эксперименты.
Мне нужно было понять их. Узнать о них всё. Тот солдат в туалете был лишь первым.
Я подождал, пока он закончит. Когда он вздохнул и начал вставать, надевая штаны, я бросился на него. Я был вооружен штыком – тем, который я забрал себе в коллекцию. Это был отличный клинок – легкий, острый. Он выполнил свою задачу с похвальной эффективностью. Я вскрыл его от паха до глотки, как я вскрывал птиц в детстве. Хотя по виду и не скажешь, но человеческое тело, в сущности, мешок с водой, кислотами, желчью и кровью. И все это выливается, если резать достаточно глубоко. И чтобы не перепачкаться в этом, надо быть ловким, особенно в замкнутом пространстве. К счастью, я знал эти тонкости.
Он рухнул с испуганным стоном, прозвучавшим почти как вздох. Словно он не мог поверить в происходящее. Да и многие ли ожидают умереть в туалете?
Я держал его за подбородок, пока он истекал кровью, как свинья на бойне. Я смотрел, как его глаза становятся из синих карими, когда он умер. Я заметил, сколько времени это заняло. Несколько секунд. Я вытер штык о его рукав и, обыскав труп, обнаружил обычный хлам, большую часть которого взял с собой. Позже я намеревался рассмотреть его вещи подробнее, узнать, не хранят ли они каких-либо тайн.
Однако до этого так и не дошло.
Потом я был слишком занят. Выскользнуть из туалета незаметно было очень просто, никто не обратил внимания. Когда стреляли пушки, все смотрели в сторону врага.
Так же удачно все было и во второй раз, и в третий. В обоих случаях я выслеживал своих жертв часами и заставал их в одиночестве, всегда так, чтобы их смерть совпадала со временем обстрела. В обоих случаях их глаза изменялись. У третьей жертвы я попытался вырезать глаза до того, как они изменились, но окровавленные глазные яблоки стали коричневыми в моих руках. После этого я решил провести новый эксперимент. Мне нужно было допросить одного из них.
Но я знал, что для этого мне потребуется уединение.
- Разведка? – спросил полковник, глядя на меня своим немигающим красным глазом. Командирский бункер, как всегда, был полон паразитов в форме. За недели своих наблюдений я привык презирать их. Незаметно наблюдая за ними, я видел тысячи нарушений дисциплины, и малых, и больших. Я знал, что все они мрази и подонки до последнего. Я уже начал желать, чтобы горячий дождь скорее затопил траншеи и все живое в них. Все больше я приходил к заключению, что полк уже не спасти.
Как я сказал, новый эксперимент я решил провести после третьей жертвы. Она была сержантом. Я думал – надеялся – что эта зараза, проклятие, как ее ни назови, не затронет офицеров, кроме, возможно, капитана. Но моя надежда была тщетной. Зараза распространялась. Повсюду я видел синие глаза. В столовой, в убежищах. В дожде.
Спустя несколько дней после третьего убийства, я понял, что грохот пушек выявляет их. В моменты затишья они хорошо прятались. Но как только начинали стрелять пушки, мне легко было обнаруживать их. Отчасти я подозревал, что это может быть некий сигнал, возможно, в схеме ведения огня, или, вероятно, это звук заставляет их проявляться. Как бы то ни было, я сформулировал новый план. Он требовал большой храбрости и хладнокровия, а этими качествами я обладаю в избытке. И снова я не хвастаюсь, ибо без них невозможно быть комиссаром.
- Мы в тупиковой ситуации, - сказал я, оглядывая собравшихся в бункере. – Если мы не можем наступать без приказа, то как минимум мы могли бы попытаться более точно выяснить положение позиций противника. Найти потенциально слабое место в его обороне – на всякий случай.