Я иногда думал, что, по крайней мере, некоторые из них в последние мгновения свой жизни все понимали. Понимали, что у меня нет выбора, и я не испытываю удовольствия от их казни. Удовлетворение от выполненного долга, несомненно. Но не удовольствие. И у каждого из них я забирал что-то, так что я никогда не забывал цену жизни. Долг тяжким бременем ложится на честного человека, но он все равно несет это бремя.
Я добавил в коллекцию медальон и штык. Они казались подобающим дополнением.
После этого я закрыл ящик с коллекцией. Лишь несколько секунд в день я позволял себе взглянуть на нее. Просто, чтобы напоминать себе, что в ней было. Чтобы помнить. И после я задвинул ящик обратно.
Остаток дня я провел за бумажной работой, словно в награду себе. В отличие от иных моих коллег из Комиссариата, я любил бумажную работу. Стены Империума поддерживали не только феррокрит и лазганы. Числа и цифры, отчеты и анализы – все это было не менее важно для правильной работы военной машины. Могущественная бюрократия была несгибаемым хребтом Империума.
Но пока я просматривал документы, ставил подписи и печати, я вдруг обнаружил, что задумался над тем, есть ли у противника своя бюрократия, такая, как у нас? Я остановился, услышав, что вражеские пушки замолчали. На какое-то время противник прекратил обстрел. Но через несколько часов он возобновится. В это время мы могли бы атаковать. Использовать удачный момент, дарованный Богом-Императором, и вонзить сталь наших штыков в глотку врага. Но приказа наступать не было, и мы ждали. Ждали, пока вражеские пушки снова начнут обстрел, наши станут им отвечать, а мы опять окажемся между двух огней.
Если бы я был комиссаром иного рода, то мог бы побудить полковника перехватить инициативу и атаковать. Броситься в бой за славой – или за славной смертью. Но не в этом был мой долг.
Тем не менее, я иногда задумывался, почему командование не присылает нам новых приказов? О нас просто забыли? Или хуже…
Глупая мысль, но… бывало и такое. Если в каком-то донесении наш полк числился уничтоженным, то фактически мы были уничтожены. И ничто, никакие аргументы, не могло этого изменить. Признать ошибку было чем-то немыслимым. Департаменто Муниторум не совершает ошибок. Военная машина Империума непогрешима. Это факт, нерушимый и неоспоримый.
Я отбросил эту мысль, как всегда. Если дело обстояло так, то оставалось только держаться и ждать, пока бумажный факт не станет реальностью. В конце концов вражеская артиллерия превратит нас в ничто, если сперва нас не поглотит грязевой суп. Тем временем я продолжу исполнять свой долг, а полковник, несомненно, будет исполнять свой.
Я закончил свою работу с документами к тому времени, как пушки снова завели свою песню. Я не мог заснуть, хотя и очень устал. Я не спал уже два дня. Не из-за шума – я привык к нему – а скорее из-за возбуждения. Не часто мне приходилось казнить двоих в один день. Мой пульс учащенно бился, и было трудно усидеть на месте. Хотелось выйти. И продолжить исполнять свой долг.
Я вышел из своего бункера, заперев его на замок. Не потому, что я думал, будто это кого-то остановит от проникновения внутрь. Но если я, вернувшись, обнаружу, что замок сломан, то буду знать, что кто-то сюда проник.
Такое было один раз, в самом начале моей службы в полку. Очевидно, проникнуть в жилище комиссара считалось чем-то вроде ритуала. По крайней мере, до моего прибытия. Мой предшественник хранил под койкой запас амасека, и солдатам это было известно. Я вылил весь амасек в первый же час своего пребывания в полку. А ко второму часу я совершил свою первую казнь, когда какой-то дурак пробрался в бункер в поисках амасека. Я пристрелил его на месте. Больше никто не пытался влезть в мое жилище. Но я все равно всегда запирал его на замок.
Хотя небо уже потемнело, полк бодрствовал. Светящиеся люмены, потрескивая, свисали с навесов убежищ и сетей, отбрасывая причудливые тени на стены траншей. Солдаты – мужчины и женщины – сидели, хлебая холодную кашу из котелков, или стояли на постах, сохраняя бдительность и помня о коварном враге.
Грязевой суп в это время бурлил сильнее всего. Казалось, наступление темноты разжигало его ярость, и я чувствовал, как он кипит под феррокритовыми плитами. Кое-где он уже поглощал их, и я видел, как солдаты отчаянно пытаются восстановить траншею. Один раз я видел, как солдата засосала грязь из стены траншеи. Он заснул на посту, и я не стал ему помогать, хотя это была более легкая смерть, чем он заслуживал.
Это воспоминание еще занимало мой разум, когда мою задумчивость прервал пронзительный вой вражеского снаряда. Я не поднял взгляд. Только дурак стал бы смотреть вверх. Я знал, что это значит, и мне не было необходимости видеть это. Я прижался к стене траншеи, понимая, что обстрел начался снова. Когда огонь накрыл линию траншей, грязь вскипела еще сильнее. Солдат подбрасывало в воздух, иногда целиком, но чаще кусками. Земля содрогнулась подо мной, и грязевой суп хлынул из трещин в феррокрите, доходя мне до голеней.
Я выругался и забрался на стрелковую ступень, чтобы не затянуло в грязь. Новые взрывы сотрясали линию траншей. Я слышал, как феррокритовые плиты трескаются и ломаются. Ближайшее убежище обрушилось, похоронив тех, кто в нем прятался. Другие бросились им на помощь, но увязли в кипящей грязи, как едва не увяз я. Стена рядом со мной треснула, и горячие потоки грязи залили мою шинель. Ее струи били меня, словно кулаками. Феррокритовая плита покрывалась все новыми трещинами, и сквозь них лилась грязь. Даже стрелковая ступень начала тонуть.
Я упал в грязевой суп, жадно засосавший мои руки, когда я тщетно пытался удержаться. Его зловоние ударило в нос. Оно было похоже на смесь запахов дегтя, гниющего мяса и разлитого прометия. Меня затошнило, и я пожалел, что не надел респиратор. Я отчаянно пытался выбраться, но грязь все сильнее затягивала мои руки и ноги. Сквозь сапоги и перчатки я чувствовал ее жар, и понимал, что мне сильно повезет, если отделаюсь одними ожогами.
Слева от меня стена траншеи рухнула, едва не похоронив несколько солдат. Этот участок траншеи исчезнет в грязевом супе через несколько секунд. Я все же вырвался из объятий грязи и вздернул на ноги ближайшего солдата.
- Встать! - мне пришлось кричать, чтобы быть услышанным в грохоте орудий. – Забирай снаряжение и беги вдоль траншеи, быстро!
Я толкнул его в том направлении, куда следовало идти, и стал поднимать на ноги остальных.
- Пошли, пошли!
Сначала они двигались медленно. Некоторые зря тратили время, пытаясь помочь другим. Я не стал вмешиваться. Либо грязь поглотит их, либо нет. Если они выберутся, я накажу их.
Довольно странно – идти по траншее, которую заливает грязевой суп. Ее стены сжимаются, земля вокруг словно поднимается. Если поток грязи подхватит тебя, то тебе конец. Из стен сыплются кости и обломки феррокрита, на поверхность грязевого потока всплывают забытые предметы снаряжения.
Феррокритовые плиты рушились, и не один солдат, захваченный врасплох, был раздавлен насмерть. Я сам едва избежал подобной участи, когда подгонял солдат пинками, тычками и ругательствами. Они отупели от страха, словно животные, неспособные спастись от ножа мясника.
К тому времени, когда мы достигли стабильного участка земли, грязь доходила нам до бедер. Следующий участок линии траншей находился на небольшой возвышенности и избежал обрушения. Руки потянулись, чтобы подхватить нас, и я услышал крики офицеров и технопровидцев, заглушавшие испуганный ропот солдат. Я позволил втащить себя наверх, и лежал, тяжело дыша и наблюдая, как поток грязевого супа поднимается и льется, словно красно-коричневая река. В нем виднелись трупы, плывшие или запутавшиеся в обрывках сетей. Из лопавшихся пузырей грязи поднимался ядовитый пар, и я отшатнулся, зажимая рот и нос. Этот участок траншей будет нестабильным еще несколько дней, если не дольше.
Выбившись из сил, я забрался в пустое убежище, и сидел там, ожидая, пока утихнет боль в конечностях и легких. Я задумался, уцелело ли мое жилище. Оно располагалось достаточно далеко от этого участка, но ничего нельзя было гарантировать. Как бы то ни было, я слишком устал, чтобы беспокоиться об этом.
Должно быть, я там заснул, хотя не знаю, сколько я проспал. В любом случае недолго.
Я не видел снов. Я вообще редко вижу сны. Сны для слабых духом и разумом. Вместо этого я вспоминал. Вспоминал события этого дня или предшествовавших ему дней, прокручивая их обратно на экране своего разума. Я изучал себя, замечая недостатки и достоинства. Иногда Бог-Император говорил со мной в этих воспоминаниях.
На этот раз Его утешающего голоса не было слышно. Только визг свиней.
Я ненавижу свиней. Моей первой обязанностью в Схоле Прогениум было кормить свиней и чистить их загоны. Снова и снова. Они никогда не прекращали жрать, гадить и совокупляться. Жирные, грязные, не поддающиеся обучению твари, всегда подкапывающие изгороди. Никакой дисциплины. Их невозможно обучить, невозможно дрессировать.
Они были живучи. Они сопровождали человека к звездам, как собаки и крысы. И как собакам и крысам, галактика им понравилась. Где были люди, там были и свиньи. Они ели, и их ели.
У меня до сих пор шрам на бедре, где кабан ранил меня клыком. Он подбросил меня в воздух и швырнул в грязь. Я вопил и истекал кровью. Помню, как голодные свиньи с алчным хрюканьем окружили меня. Грязные серые волосатые курганы, их глаза сквозь грязь смотрели на меня.
У каждой из них были ярко-синие глаза.
Только это было не правильно. Я проснулся, зная, что это было не так. У свиней не было синих глаз. У тех, что разводили в нашей Схоле вообще не было глаз, потому что их поколениями выращивали в подземных загонах. Эта мысль напугала меня так, что я проснулся и мгновение не мог вспомнить, где я нахожусь. Сердце страшно колотилось. Я не слышал грохота пушек.
Теперь я понимаю, что пушки стали для меня чем-то вроде ориентира. Чем-то неизменным в непрерывно изменяющемся мире. Сама линия траншей искажалась и деформировалась, но грохот пушек был слышен почти всегда. Они стали определять границы моего мира. Пределы моего долга.