Их встречи вошли в привычное русло — прогулки по парку, поцелуи украдкой, — хотя Гарбо все еще волновалась, что их могут узнать или ограбить — тогда еще не изобрели модное ныне словечко «mugging». Шлее тоже все еще назначал ей свидания, хотя Гарбо и утверждала, что ее от них клонит в сон. Сесиль в свободные минуты смотрел цветную киноленту о королевском бракосочетании, а однажды они вдвоем с Гарбо пригласили на рюмку спиртного княгиню Берарскую. Гарбо держалась с гостьей весело и непринужденно, и Сесиль проникся к ней еще большим восхищением.
«Ее ум занимают лишь благородные стороны жизни. Это тем более для меня удивительно, поскольку я делаю подобные открытия, как может такая едва ли не по-крестьянски простая натура избрать для себя такой подход к жизни… Это еще более парадоксально, если попытаться представить себе, что она вращалась в кинематографических кругах. Несмотря на весь мой предыдущий опыт общения с ней, я плохо представлял себе реальную силу ее аскетизма. Она подобна воину-спартанцу или же рыцарю. Независимо от того, какое удовольствие черпает она в соблазнах, уводящих ее с прямой и узкой тропы, на самом деле любое отклонение в сторону вызывает у нее негодование, и она не прощает виновному его проступок.
Чем больше я размышляю над этим, тем сильнее осознаю, как важно для меня иметь в жизни эту путеводную линию, способную привести меня к более глубокому, осмысленному бытию. Она на одном дыхании выпалит: «Я никогда ничего не читаю. В постели я перелистываю этот отвратительный «Америкен Джорнел» — подумать только, «Америкен Джорнел», — и то потому лишь, что его кладут мне под дверь. Но, право, когда я его пролистаю до конца, то не становлюсь от этого умнее. Он не производит на меня ровно никакого впечатления». А затем в следующий момент она отпустит какое-нибудь глубокомысленное замечание, в котором тотчас чувствуется ее склонность к морализаторству и философии».
Случалось им обсуждать и более серьезные темы, что служит веским доказательством, если в таковом имеется необходимость, серьезности их романа.
«Когда она позвонила мне сегодня утром и сказала, что неважно себя чувствует и поэтому мне придется найти себе какое-нибудь другое занятие это было совершенно искренне, без малейшего налета эгоизма, поскольку казалось, что несмотря на то, что ей хотелось, чтобы предстоящий вечер оказался столь же страстным и она сгорала от нетерпения, в результате моих объятий накануне она оказалась в несколько болезненном положении и не вынесла бы моих новых посягательств. Я же вел себя как настоящий мужлан — сделал Грете больно, и теперь ей придется переждать несколько дней, пока она не поправится, чтобы нам снова соединиться в объятиях. Она пояснила:
«Понимаешь, женщина — это хрупкий предмет. И тебе следует проявлять осторожность и несколько умерить свой пыл. Ткани легко порвать. Ты должен быть нежным и внимательным».
Ну разве это не ужасно!»
Сесиль продолжал следовать советам Моны, и они все еще срабатывали. Гарбо приводила в восторг своим новым настроением. Во время одной из прогулок дождливым днем она щебетала:
— Ты мне нравишься. Ты мне нравишься. Может, это не так уж и много. Это просто небольшое словечко, но ты мне нравишься, и каждый раз, когда я прощаюсь с тобой, мне хочется увидеть тебя снова. Как мне хочется уехать куда-нибудь, чтобы там был большой балкон, и я бы приходила через него и ложилась с тобой в постель.
Сесиль писал, что у него стыла в жилах кровь, когда он слышал подобные вещи. Однако ему нравилось, когда Гарбо шутливо говорила:
«По-моему, мне придется сделать тебе предложение, чтобы сделать из тебя честного человека».
Сесиль уже было начал лелеять в душе надежду, что Гарбо выскочит за него замуж, пусть даже поддавшись душевному порыву.
«Я рисовал себе все возможности и был согласен пойти на любой риск, лишь бы ухватиться за малейший шанс и попробовать начать новую жизнь».
Продолжая в том же духе, Сесиль подождал, пока они с Гарбо не провели вместе около десяти часов, а затем изрек:
— На тебя нельзя положиться. Ну как я могу жениться на тебе, если ты относишься ко мне несерьезно.
На что Гарбо ответила:
— Подумать только, ведь я люблю тебя, Сесиль. Я люблю тебя. Я по уши влюблена в тебя.
И снова их отношения приобрели утраченную близость.
«Возможно, мои чувства были выражены слишком грубо, но, если принять во внимание, как я вел себя весь остаток вечера, в целом это пошло на пользу. Желаемый эффект был достигнут — ей захотелось того, чего в душе хотелось и мне самому. Возможно, я перетрудился. Той ночью я был явно не на высоте, но, к счастью, это ничего не испортило».
Позднее, после пикантного спектакля, Сесиль и Гарбо отправились в ночной клуб «Голубой Ангел». Гарбо упивалась атмосферой кабаре с детской непосредственностью и время от времени шептала:
— Я тебя люблю, я тебя люблю.
Для Битона это было даже слишком.
«Воистину это день моего величайшего триумфа», — вспоминал он.
В тот вечер Гарбо впервые пригласила его к себе домой, в номер 26 С отеля «Ритц». И пока она готовила что-нибудь перекусить. Битон попытался как следует рассмотреть ее комнату, что, кстати, было нелегко сделать, так как Гарбо не позволила ему включить свет. Все закончилось несколькими поцелуями, и Битон около трех часов утра покинул ее. По дороге домой он рассуждал о том, как ему превратить их отношения в нечто более прочное и надежное: однако у него не было ни малейшего желания превращать нечто «утонченное и эфемерное в прозу будней». Следующий день оказался для Сесиля насыщенным до предела, завершившись вечером обедом в обществе Кармеля Сноу.
«Я валился с ног от усталости после моих вчерашних подвигов, — писал Сесиль, — и чувствовал, что сегодня нам лучше побыть раздельно».
Как-то раз Гарбо и Сесиль обсуждали Мерседес, которая в это время тоже жила в Нью-Йорке.
Грета сказала, что здесь явно что-то не так, иначе бы она не была так одинока, несчастна и всеми позабыта.
«Но ведь она причинила мне столько вреда, столько всего нехорошего, она распускала жуткие сплетни и вообще была вульгарна. Она вечно строит какие-то козни, вечно что-то вынюхивает, и ей не заткнешь рта. Она как тот еврей — чем больше грязи вы выливаете на него, тем скорее он возвращается к вам снова». Когда же я сказал, что Мерседес в лоб спросила меня насчет моего романа. Грета ответила: «Это в ее духе. Как это вульгарно».
Гарбо поведала Битону, что хотела бы выйти замуж за Билла Пейли, председателя Си-Би-Эс. И тогда Сесиль произнес:
— А почему не за меня?
— Почему же?
— Потому что я недостаточно богат. Мне нечего тебе предложить, кроме спасения.
Гарбо редко заговаривала о Шлее, но после того, как попалась в отеле «Плаза» на глаза Сержу Оболенскому, сказала:
— Мне чертовски не везет. Бьюсь об заклад, когда этот «мужчина» увидит меня в следующий раз, моя песенка спета.
Гарбо пояснила, что Шлее пребывает в мрачном состоянии духа и вообще сыт по горло тем, что следит за шестью десятками женщин, работающими на его жену. Возвращаться домой по вечерам ему тоже доставляло не слишком большое удовольствие. Сесиль сделал оптимистичный вывод: «Она впервые проговорилась об этих Шлее. Видно, что общаться с ними — малоприятная необходимость».
Битон был рад услышать, что после его отъезда Гарбо собралась в Калифорнию.
— В Нью-Йорке меня ничто не держит, — заявила она.
Вскоре Сесиль вместе с Анитой Лоос отправился на театральный уик-энд в обществе Рут Гордон и Гарсона Канина. Компания проговорила восемнадцать часов кряду, и Сесиль не осмеливался ни на минуту покинуть комнату, чтобы ничего не пропустить.
Приближалось Рождество, и Гарбо становилась все откровеннее. Перед спектаклем «Трамвай «Желание», на который она собралась вместе с Шлее, Гарбо заявила;
— И как ты только ждешь, что я позвоню тебе потом, если во мне сидит настоящий дьявол, и я прямо после спектакля приду к тебе и останусь на ночь.
Однако она так и не пришла, и, соответственно, не осталась на ночь, и не позволила Сесилю прийти к себе. Тем не менее, неисправимая кокетка, она позвонила утром, а затем пришла сама.
«В ослепительном свете дня она казалась, как всегда, прекрасной. В ее бледно-голубых глазах было что-то орлиное. Кожа на шее и груди подобна благородному мрамору. Ноги ее стройны, как у пятнадцатилетней девушки. Кожа нежного абрикосового оттенка. Как счастливы мы были в нашем взаимном экстазе. Воскресное утро было использовано с максимальной пользой».
Затем Гарбо перевязала волосы желтой лентой и, заливаясь веселым смехом, они вдвоем залезли в ванну. Сесиль теперь воспринимал свое счастье как нечто само собой разумеющееся.
Вот что он докладывал Клариссе Черчилль, своей конфидентке в Англии.
«Как всегда, мне поначалу кажется, я горю желанием добиться того, чтобы эти восторги стали более прочными и длительными, однако затем я сомневаюсь, действительно ли мне все так прекрасно удалось, хотя моя самоуверенность начинает приобретать тревожные размеры. До этого я ни разу не задумывался над тем, насколько велика может быть сила мысли. Стоит заронить в свою душу крохотное зернышко, как оно разрастается до таких размеров, что сможет сдвинуть горы. В течение многих лет я сеял у себя в душе совершенно не те зерна и сам от этого ужасно страдал».
Во время своего следующего визита к ней домой Сесиль обсуждал с Гарбо, как он должен ее называть. Он терпеть не мог все ее псевдонимы — все эти «Мисс Г» или «Мисс Браун». Она же терпеть не могла, когда ее звали Грета. И тогда Сесиль предложил обращение «женушка». Довольный, он принялся громко выкрикивать это слово.
— Нет, нет, прошу тебя, не шуми, — потребовала Гарбо. — В этой квартире никогда не слышно ни звука. Словно здесь никто не живет. Никогда никакого шума.
Сесиль отмечал в своем дневнике: «И я могу легко себе это представить».
Сесиль прихворнул накануне Рождества, и Гарбо пришла проведать его. На Рождество у нее был запланирован ленч с Мерседес (которую она теперь звала «наша черно-белая крошка» из-за аскетичной черной одежды и белого напудренного лица). Мерседес оставалась в неведении, кого приведет с собой Гарбо, поскольку та лишь шутливо отмахнулась: