ы», опубликованную в 1954 году). Почему бы ей ее не почитать, чтобы убедиться, что я тот же самый человек, которого она когда-то называла «паяцем». Неужели мне бы удалось добиться того успеха, которого я добился, будь я легкомысленным ветрогоном.? Ну разве кто-нибудь оценил бы мою работу, будь это так? «Ты разносторонне одаренный человек, и все равно без царя в голове». Ничуть я не одаренный. Просто у меня есть характер — и именно мое упорство и моя настойчивость позволили мне добиться успехов, а вовсе не мое легкомыслие. Да, когда-то я был таким. Я можно сказать, развился слишком поздно, однако пытался добиться своего места в жизни. В молодости же я был весьма порывистым и пылким юношей. Вполне возможно, что в двадцать лет я бывал легкомысленным, однако в своем поведении по отношению к ней меня можно назвать кем угодно, но только не ветрогоном. По правде говоря, ни один легкомысленный человек не счел бы себя столь глубоко оскорбленным, как бывало со мной после ее нередкого продолжительного молчания, после какой-нибудь размолвки — после года, если не больше, моих душевных страданий из-за неразделенной любви, она просто пришла ко мне и, не говоря ни слова, провела в спальню, задернула занавески и повернулась к кровати. Я выполнил то, что от меня требовалось, — однако чувства мои вряд ли были чувствами ветрогона. Я был шокирован, до глубины души оскорблен. По-моему, мой удар пришелся по самому больному месту. Однако другие мои выпады ничуть не разубедили ее в том, что она права, а я — нет. И вот теперь она пыталась меня поцеловать. Я отвернулся.
«Я не хочу с тобой целоваться».
Секунду спустя она произнесла что-то вроде: «Неужели тебе не хочется переехать ко мне, когда мы поженимся?» Нет, я не имел ни малейшего желания переезжать в эту квартиру — я с ужасом смотрел на все эти розовые абажуры, приметы «шлейского вкуса». Наконец-то я овладел ситуацией. Я был зол, я был разочарован и собрался уходить. Я вызвал лифт — и старик-лифтер, ответивший на мой вызов, застал Грету умоляюще цепляющейся за мой воротник. Я был рад уйти, однако слишком завелся и долго не мог успокоиться. Я вернулся к себе в отель и метался по номеру, словно разъяренный лев в клетке. Меня переполнял праведный гнев. Я был настолько убежден в собственной правоте, что ее упреки в мой адрес оказались беззащитными. Я подумал о всех тех вещах, что бросил ей в лицо, — по-моему, все-таки я переборщил. Грету не переспоришь в любом споре. Некоторое время назад я бы глубоко огорчился, случись между нами подобная сцена, но сегодня, как мне показалось, она произвела на нас обоих благоприятный эффект. Разумеется, я не держу на нее зла — я всего лишь зол и печален, что не способен ради ее же блага побудить в ней лучшие стороны ее натуры».
В январе 1955 года Сесиль вернулся в Лондон, откуда послал Гарбо довольно-таки натянутое письмо:
«Дражайшая Г.!
Весьма сожалею, что нам так и не представилась возможность поговорить еще раз до моего отъезда. Как я полагаю, ты была страшно занята; у меня тоже была уйма дел. Мне было весьма грустно, потому что, как мне кажется, во время нашей последней встречи мы выпили слишком много мартини с водкой и поэтому разошлись по сторонам, так и объяснив друг другу, что к чему. В то же время вполне возможно, что мы оба наговорили друг другу такого, что не следовало говорить вообще. Тем не менее «in vino veritas», и, как мне кажется, я должен объяснить, что мое эмоциональное состояние было не столько вызвано гневом, сколько решительным восприятием собственного краха, — именно краха, ведь после столь многих лет я все равно не способен пробудить в тебе лучшие твои качества; доверие, близость, отсутствие эгоизма. Боюсь, что я долго не решался признаться в этом самому себе, а постоянно цеплялся за надежду, что в один прекрасный день тебя, в конце концов, растрогает моя непоколебимая верность. Увы! Твои бесконечные упреки в мой адрес за то, что я, среди тысячи других, счел возможным напечатать что-то о тебе двадцать лет назад, и факт, что эта заметка перечеркнула в твоих глазах все то, что я делал и чувствовал на протяжении тех долгих лет, что мы знаем друг друга, — увы, это вызвало жесткое прозрение. Я отдаю себе отчет, что в тот момент ты была не в лучшем своем настроении и, снова повторяю, я сделал скидку на этот счет — на твое слабое здоровье и десяток других вещей, и надеюсь вскоре услышать, что ты чувствуешь себя уже немного лучше, что у тебя появились какие-то новые интересы — например, мадам де Беке, или работа в больнице, или какие-нибудь небольшие услуги другим людям, которые внесут свою лепту в твою «раскачку». И если эти слова покажутся тебе дерзкими, так только потому, что убежден, что только те, кому безразлично твое будущее, способны и дальше подталкивать тебя к бесцельному и пустому существованию, которое ты сейчас ведешь в Нью-Йорке. Лишь твои истинные друзья способны осмелиться и вызвать твое неудовольствие, пытаясь настроить тебя на более плодотворное отношение к жизни. Несмотря на то, что я не заблуждаюсь относительно того, сколь мало я для тебя значу, я осмелюсь причислить себя к их числу…»
Увы, не в обычае Гарбо отвечать на подобные письма. Сесиль частично излил накопившиеся обиды в следующем своем письме Мерседес, совпавшем по времени с самоубийством Оны Мансон.
«Мне ужасно грустно, что Грета отказывается тебя видеть. Боюсь, что в этом ее нынешнем настроении от нее трудно ожидать благодарности, она считает, будто все ей обязаны, сама же не способна дать что-либо взамен. Боюсь, что ее уже ничто не изменит, ее бесполезно ругать. Единственное, что остается — оградить себя от ненужных страданий. Жизнь продолжается, и каждый день можно найти занятие по душе. По-моему, не следует слишком сильно вздыхать по прошлому. Боюсь, в старости Грета будет чувствовать себя ужасно несчастной — собственно говоря, а кто нет? Это малоприятная вещь, и я вполне согласен, что, если кто-то не желает делать добро другим людям, ему воздастся сполна за его себялюбие».
Тем временем Трумен Кэпот как-то в феврале заметил Гарбо на одной из вечеринок с коктейлями и поделился с Сесилем, какое впечатление она произвела на него: «Хороша собой, хотя волосы приобрели какой-то специфический цвет — что-то вроде белесой лаванды. Не иначе как она их покрасила». А в мае Ноэль Кауэрд встретил ее на пасхальной вечеринке у Валентины и нашел, что она в «необычайно веселом настроении».
Глава 12«Она уходит — она остается»
В сентябре 1955 года Гарбо исполнилось пятьдесят. За несколько месяцев до этого, в марте того же года, была опубликована биография Джона Бейнбриджа. Нельзя сказать, чтобы эта работа принадлежала перу гения, однако на протяжении сорока лет она оставалась единственным более-менее серьезным исследованием жизни актрисы. Бейнбридж справедливо указывал, что голливудская карьера Гарбо плохо вписывается в традиционные рамки. Она не позволила сделать из себя стандартный голливудский продукт. К тому же она не терпела ничего второсортного. Бейнбридж стал первым, кто попробовал разобраться в ее увлечении Джоном Гилбертом, в ее странных странствиях по Европе с Леопольдом Стоковским и в более поздней ее привязанности к Гейлорду Хаузеру, Эрику Гольдшмидту-Ротшильду и Шлее. В «Нью-Йорк Таймс» Гильберт Миллстейн поместил отзыв, сделанный Бейбриджем о портретной зарисовке Гарбо: «Она всегда была такой, как сегодня, — женщина с присущей ребенку трагичной невинностью. Она проницательна, эгоистична, капризна, живет чувством, а не рассудком и до конца погружена в самое себя. От близких людей она требует безоговорочной преданности и самопожертвования. Иначе начинает дуться. Ужасно скрытная (кто-то из ее друзей сказал, что Гарбо делает секрет даже из того, ела она на завтрак яйцо или нет), а еще по-детски безразлична к желаниям других людей, ибо для нее существуют только ее собственные».
Мерседес докладывала Сесилю, что Шлее приобрел виллу в местечке Кап д'Эль, что на юге Франции неподалеку от Монако, и что самым преданным спутником Гарбо теперь стал Гольдшмидт-Ротшильд. Сесиль писал в ответ:
«Книга о Грете произвела на меня тягостное впечатление, хотя, несомненно, она пользуется успехом. Как мне кажется, Ротшильд — именно тот, кто ей сейчас нужен. У него неограниченный досуг — собственно говоря, ему просто нечем заняться, — и поэтому это приятный в общении человек, разбирающийся в искусстве и с утонченным вкусом. Она может кое-чему у него поучиться, и если проявит усердие, то станет знатоком фарфора. Просто чудовищно с ее стороны, что она не желает проведать тебя. Боюсь, что она принимает дружбу как нечто само собой разумеющееся. Я полагаю, что поскольку она повсюду имела успех, то привыкла считать, что люди просто обязаны ходить перед ней на задних лапках. Подозреваю, что такова ее судьба — выискивать именно тех людей, которые согласны делать все, что она прикажет, ничего не требуя взамен.
По-моему, Шлее вскоре обнаружит, что вилла начала века, построенная ради зимнего солнца, не оправдает его надежд летом. Много бы я дал, чтобы увидеть, как он обставил это свое приобретение — не иначе как мебель с какого-нибудь аукциона и лампы, словно из борделя! Господи, голова идет кругом от этих людей!»
Гарбо не читала биографию Бейнбриджа. Отплыв со Шлее летом 1955 года в Европу, она просто швырнула ее за борт.
«Она ее даже не открывала», — признался Шлее.
В это время Гарбо и Сесиль почти не общались друг с другом. Его карьера круто изменилась. В феврале 1955 он снова лишился контракта с «Вогом». Однако Сесиль много фотографировал, собирая материал для своей книги «Лицо мира». Большая часть времени у него ушла на оказание помощи Энид Бэгнольд с ее пьесой «Меловой сад». Эти труды принесли Сесилю немало разочарования, поскольку продюсер постановки Ирен Селзник, в конечном итоге даже не поставив его в известность, поменяла декорации. Сесиль не участвовал в лондонской постановке «Мелового сада» и в результате в течение нескольких лет не разговаривал ни с Энид Бэгнольд, ни с лондонским продюсером пьесы Джоном Гилгудом. В середине 1955 года Сесиль начал работу над эскизами костюмов к спектаклю «Моя прекрасная леди» — эта работа стала поистине его театральным триумфом и ознаменовала собой высшую точку в его карьере. В июле Гарбо и Шлее были замечены поднимающимися на борт «Кристины», яхты Аристотеля Онассиса, взявшей курс на Капри. Мерседес, которая все еще пребывала у Гарбо в немилости, послала Сесилю одну из газетных фотографий. Тот писал в ответ: