Я не собирался ни за кем бежать. Вместе с Кирой и Эллой я давно перешел на шаг. Зовите Меня Карен стояла рядом с физручкой мисс Риз на нетбольной[11] площадке, откуда открывался хороший обзор.
Кира права. Карен в самом деле казалась нервной. Вид она имела обычный, аккуратный и строгий, движения ее были такими же уверенными и четкими, как всегда, однако мы видели, как сжимаются и разжимаются ее кулаки, пока она беседует с учительницей.
– Интересно, чего она хочет от мисс Риз?
– Мисс Риз хорошо знала Грету. Та была в команде по нетболу и в футбольной команде для девочек, – ответила Элла, которая тоже играла в обеих командах и отличалась спортивным азартом.
Наверное, подумал я, ее раздражало, что Грета и в спорте была лучшей.
– Странно, что Карен допрашивает ее во время урока.
– Она в отчаянии, – сказала Кира невозмутимо. – Вызывает одних и тех же учеников, болтается вокруг школы, не зная, что делать дальше, потому что никаких зацепок больше нет. Переживает, что до сих пор не поймала злодея.
– Или злодейку, – машинально поправил я.
– Маловероятно, если верить статистике.
– Они наверняка составили психологический портрет убийцы, – заметила Элла. – Вывели определенный типаж.
– Ага, – согласился я. – Белый мужчина. Между восемнадцатью и… не знаю… пятьюдесятью? Бывают на свете престарелые убийцы?
– Скорее, шестьдесят, – ответила Кира. – Обаятельный, популярный.
– Вряд ли. – Я наблюдал за Дионом, который сверкающей черной точкой перевалил за гребень холма, пока остальные пыхтели далеко позади. – Он наверняка социальный изгой, чудила, не способный никуда вписаться.
– Нет, – одновременно сказали Кира и Элла.
Элла наматывала на кулак косу, похожую на толстую черную змею. Ее взгляд не отрывался от Зовите Меня Карен.
– Кира права. Обаятельный, популярный. Много друзей.
Я посмотрел на Эллу. Под слоем тональника ее кожа была бледнее обычного, глаза казались уставшими. Я почти не задумывался от том, как смерть Греты отразилась на Элле, хотя много размышлял о чувствах Киры просто потому, что Кира мне нравилась больше – я считал ее умнее и честнее.
– С чего вы взяли? – спросил я.
– О чудилах волноваться не стоит, – ответила Элла, продолжая наматывать косу и смотреть на Карен. – Бойся того, кто притворяется нормальным.
Мы остановились около спортивного зала и смотрели, как Карен идет по направлению к школе какой-то неловкой походкой, короткие темные волосы заправлены за уши. С другой стороны поля за ней наблюдала мисс Риз, уперев руки в бока, словно решала, какую оценку поставить старшему детективу-инспектору.
Интересно, что такого плохого сделали Кире и Элле нормальные люди?
Мы пошли дальше, девушки болтали о Карен, о том, что она носит одну и ту же одежду и улыбается одинаковой улыбкой, а я размышлял, можно ли считать и меня одним из «нормальных». Из тех, кто кажется дружелюбным и славным, скрывая глубоко внутри горечь и злобу.
Я знал, что был несправедлив к Элле.
Она была завистливой и заносчивой врединой и, скорее всего, относилась предвзято и ко мне тоже. Но должен признать, что Грета и Кира нравились мне больше в первую очередь из-за внешности.
Выглядела Элла сногсшибательно.
Но не так, как Грета. Элла не останется красивой надолго, ее привлекательность – расхожий товар, какой обычно предпочитают мужчины. Это не ее вина, конечно, но я не мог не ощущать по отношению к ней какую-то брезгливость. Ее темные волосы были всегда уложены идеально. Одежда тщательно подобрана, чтобы подчеркивать изгибы тела и не выглядеть при этом дешево или претенциозно. Но что мне всегда не нравилось, так это густой и липкий макияж, слишком бледный в сравнении с природным тоном ее кожи. Губы Эллы были намазаны коричневой помадой и блестели, словно мокрые, брови изгибались ровными арками, ни одного лишнего волоска. Я и представить себе не мог, как она выглядит на самом деле, поскольку Элла с восьмого класса ежедневно носила на лице плотный слой косметики.
Меня это бесило. Я не хотел в этом признаваться, но ее неуверенность в себе меня раздражала; ее потребность в одобрении окружающих, усилия, которые она затрачивала на то, чтобы выглядеть привлекательно, выводили из себя. Я понимал, что это несправедливо, однако какая-то часть меня считала Эллу банальной, глупой и нелепой из-за того, что она так тщательно следила за собой. Даже после того, как ее лучшая подруга была убита. Даже тогда она не забывала нацепить фальшивые ресницы.
Грета была другой.
Да, она тоже пользовалась косметикой, любила симпатичные вещи, которые ей шли, но она за всем этим не пряталась. Иногда после уроков физкультуры Грета даже не подправляла макияж. Наверное, дело в том, что она была симпатичнее Эллы и могла больше себе позволить.
Конечно, Элла все понимала. Наверное, нелегко, несмотря на все усилия, всегда и всюду занимать второе место. Думаю, временами она ненавидела Грету.
Идя по дорожке позади Киры и Эллы, я внезапно осознал, что теперь Элла стала самой красивой девочкой в классе. Уверен, она тоже об этом думала. Возможно, эта мысль пришла к ней сразу, как миновал первый шок. Она стояла перед зеркалом, подправляя макияж после слез, и вдруг внимательно всмотрелась в свое смазливое раскрашенное лицо.
Я шел за Кирой и Эллой обратно в школу, изредка что-то говорил, слушал вполуха их разговор о Карен, уроках и Грете и размышлял о том, что никогда не смогу заставить себя полюбить Эллу. Не значит ли это, что я был одним из тех мужчин – жестоких, склонных к резким суждениям, скрывающих от всех свою истинную натуру?
Глава 9
Мне не нравились мужчины.
Их мало кто любит. Но мне с этим особенно не повезло, поскольку я должен был стать одним из них. Обычно парни с нетерпением ждут признаков взросления: когда на ногах начнут расти волосы, а голос опустится до низкого бархатного рычания. Я не понимал, что со всем этим делать. Хотел быть как все, но не хотел становиться мужчиной. Что за странное противоречие!
Я так и не решился поэкспериментировать с плотными, жесткими волосками, что вырастали у меня на подбородке и над верхней губой. Дион, Гвин и другие парни иногда позволяли себе жалкие усики или баки – я брился каждое утро, с тех пор как на лице показалась первая растительность. Я с отвращением наблюдал за своим взрослением и переменами в теле и пришел в ужас, когда мои футболки стали пахнуть мужским потом.
Однажды, когда мне было четырнадцать лет, я остановился перед своим отражением в зеркале у лестницы и подумал: «Мальчик исчез. Теперь я буду плохим?» Даже когда я был мелким и глупым, я понимал, что не все мужчины злые, жестокие и равнодушные к чувствам других. Но тогда почему я не знал ни одного хорошего? Почему все они – мы – были такими неприятными?
Я не любил учителей-мужчин, держался от них подальше, молчал на их уроках, пытаясь слиться с толпой. Правда, с учительницами я вел себя примерно так же, но при этом был менее скован и даже иногда позволял себе получать удовольствие от занятий.
Не поймите меня неправильно. Я знал, что где-то есть хорошие мужчины. Непохожие на моего отца и дедушку, на Кельвина Пью и его невоспитанных, высокомерных, богатеньких приятелей, которые пролетали по улицам на своих новых пикапах, сидя выше всех остальных водителей, возвращаясь с вечеринки по дороге на регби, глядя на мир мутными глазами и безостановочно обмениваясь грязными сплетнями. Из-за них деньги внушали отвращение и казались противными. Каждый раз, чувствуя запах монет на пальцах – металлический, отдающий кровью, – я представлял себе, что именно так пахнут под одеждой Кельвин и его друзья – кровью и ржавчиной.
Даже хорошие мужчины казались мне не более чем нормальными. Готов предположить, что они составляют большинство и считаются хорошими только потому, что выгодно отличаются от моего отца или Кельвина. В домах своих друзей я тайком наблюдал за их отцами, пытаясь понять, каково это – жить с обоими родителями. Например, предки Гвина. Они выглядели по-настоящему счастливыми, хотя были вместе еще со школьных времен. Когда мы с Гвином играли в приставку или слушали музыку, до нас долетали их голоса, они часто смеялись над шутками друг друга. Однажды, покидая их дом, я проходил мимо кухни, где мама Гвина что-то мешала в большой кастрюле на плите, а отец вынимал тарелки из посудомойки; из небольшой колонки в углу доносилась песня «Крэнберрис» «Продолжая»[12], и они оба подпевали. Не суетились, не хихикали, не валяли дурака – просто от души пели вместе. Один – низким голосом, другая – высоким. Отец заметил меня и улыбнулся:
– Ты домой, Шейн?
С тех пор, думая о романтической любви, о счастливых отношениях, я всегда вспоминаю родителей Гвина, поющих вместе на кухне.
Его отец был хорошим. Надежным. По утрам уходил на работу, вечером возвращался. Загружал посудомойку, читал Гвину и сестре перед сном. Иногда ездил с Гвином на футбольные игры в Энфилд, обязательно покупал жене цветы на День святого Валентина, говорил, что она красива, даже когда она выглядела плохо. Тот самый мужчина, о котором мечтает каждая женщина.
Однако он вряд ли имел представление о том, сколько молока осталось в холодильнике и надо ли зайти за хлебом в магазин по пути с работы. Не знал, по каким дням детям требуется чистая форма для физкультуры, ничего не ведал об их записях к врачу, о размере их обуви, о том, хорошо ли умеет читать его дочка. Ему не нужно было продумывать каждый ужин, пытаясь приготовить нечто такое, что было бы полезно и чтобы всем понравилось и не стоило целое состояние, а еще хотя бы немного отличалось от того, что подавалось к столу на прошлой неделе.
На самом деле ему не приходилось много думать.
Мне казалось, что для мужчин установили очень низкую планку. Чтобы считаться хорошим мужем и отцом, достаточно не изменять жене и не избивать ее. Если я приготовлю еду один раз в месяц, то стану продвинутым мужем. Если засуну одежду детей в стиральную машину, а потом развешу сушиться – достигну уровня бога.