к ним потеряли интерес. Теперь он подрабатывал дизайнером в частных фирмах, придумывал логотипы для местных кафе и магазинов, а по вечерам обучал рисованию детей, которые грозили превзойти его талантом или, напротив, обнаружить непоправимую бездарность.
Никто из нашей компании, разумеется, не посещал этих занятий, хотя Кира могла бы, если бы решила, что это круто, – она здорово умела рисовать. Большинство детей занимались в кружках и секциях: рисование, танцы, хоккей. Я никогда никуда не ходил, Дион тоже. С нас двоих и школы хватало. И потом, откуда взять на это деньги?
Далеко не сразу мы узнали, каков Том на самом деле.
Я часто видел его в городе – один из тех типов, которые из кожи вон лезут, лишь бы их заметили. Он старательно косил под богему, отпустил волосы до плеч – черные, блестящие, тщательно прилизанные, они доставали до воротничка. Лицо его выглядело суровым и привлекательным. Темные глаза вечно были полуприкрыты, крупный розовый рот привлекал внимание. Он жил в нескольких городах от Бетесды – достаточно далеко, чтобы никто не мог познакомиться с ним поближе, узнать про жену и двух взрослых детей.
Когда Мэри стала посещать его уроки, жизнь ее изменилась.
Том сказал ей, что она великолепна. Очень-очень талантлива! Ей следует всерьез подумать об Академии художеств, о занятиях живописью, может быть, об иллюстрировании книг или даже создании графических романов. Когда она входила в класс, Том улыбался. Разговаривая с ее мамой, которая первое время встречала дочь после уроков, называл девочку «моя звезда». Советовал, на работы каких мастеров следует обратить внимание, и Мэри, вернувшись домой, штудировала их картины, чтобы через неделю доказать Тому, что внимательно его слушает.
Мэри расцвела, как одуванчик по весне, отбросила застенчивость, громко смеялась в школе. Она станет художницей. Впереди ее ждет настоящая жизнь, а не череда серых, предсказуемых лет.
Она крепко держалась за эту надежду. Правда, недолго. Сколько он ей позволил.
Том был злым.
На свете очень-очень много злых мужчин – я знал это, как никто другой. Однако злость Тома не выражалась через насилие и крик, поэтому он мог притворяться перед самим собой хорошим парнем. Его ученики – четыре-пять застенчивых, неуверенных в себе детей – перед ним трепетали. Жестокий по природе, Том презирал чужие работы и плевать хотел на чувства учеников. Он глумился над их рисунками, закатывал глаза перед смелыми акварелями или линогравюрами. Обзывал работы обидными словами, слишком длинными и сложными для понимания.
Иногда, впрочем, он вел себя замечательно.
Пребывая в хорошем настроении, порхал по классу, рассыпая похвалы направо и налево, величая всех учеников художниками. Вносил в их работы крошечные поправки, делавшие скучные рисунки интересными, демонстрировал, как держать карандаш, чтобы совершенно преобразить набросок. В такие дни его занятия наполнялись волшебством. Все ощущали себя частью дружной компании творцов, достойных своего учителя. Добрый Том чуть ли не вызывал привыкание. Все жаждали его внимания, одобрения. Даже дети, подобные Мэри, прежде равнодушные к искусству, вдруг принимались мечтать о карьере художника – хотя бы для того, чтобы сделать приятное Тому.
Спустя несколько месяцев стало ясно, что Мэри ему больше не нравится.
Потом, когда часть правды вылезла наружу, других учеников выспрашивали про Мэри и Тома, но ничего не узнали. Ему удалось завоевать удивительную преданность у детей, которые прекрасно все понимали. Поделиться правдой они посмели лишь с самыми близкими друзьями, а те открыли ее своим близким друзьям, и так жестокость Тома постепенно вышла наружу.
Люди узнали, как он издевался над Мэри.
В своем маленьком мирке Том пользовался безграничной властью. Взрослый мужчина за сорок стал высмеивать работы застенчивой четырнадцатилетней мышки, потешался над ними, потом выходил из себя. Его бесило неумение Мэри запечатлеть на бумаге человеческие черты, передать движение в пейзажных зарисовках. Он говорил, что Мэри недостаточно старается, хотя она старалась, старалась изо всех сил, мечтая о былых похвалах.
Том опрокинул ее мольберт, когда Мэри слишком смело смешала зеленые краски, и накричал на нее, когда она в страхе сжалась и отпрянула.
Он разорвал пополам карандашный портрет ее племянника – самый удачный рисунок, над которым Мэри корпела дома часами, до рези в глазах. Гордая собой, она принесла рисунок в класс, намереваясь поместить его в рамку и подарить учителю. Том разложил перед ней на столе половинки листа, чтобы Мэри хорошенько рассмотрела своего разорванного ребенка.
– Ты можешь рисовать лучше, – процедил он голосом, полным скрытой угрозы.
Когда Мэри изображала любимых героев аниме, Том демонстрировал их всему классу как наглядное объяснение того, почему Мэри никогда не станет художником:
– Видите? Никакой оригинальности. Никакой техники. Здесь просто не на что смотреть. – И, покосившись на девочку, которая безуспешно боролась со слезами, Том добавлял с деланым удивлением: – Ну надо же, какая чувствительная! Вы все должны научиться не принимать критику близко к сердцу. Мир искусства очень жесток.
И все кивали, соглашаясь, поскольку было очевидно – именно этого ждал от них Том, однако каждый понимал и другое: Мэри плачет, потому что Том подарил ей надежду на счастливое будущее, а потом ее отобрал.
Все чувствовали, что это неправильно и кто-то должен заступиться за Мэри. Но они были подростки, а Том – взрослый. Возможно, в его поведении нет ничего странного. Возможно, именно так принято вести себя в мире взрослых.
Не знаю, что еще он сделал Мэри. Я слышал разные истории: одни были явно придуманы любителями нагнетать драматизм, в другие я почти верил. Уверен, что Том ее не трогал: не толкал, не пихал, не бил и ничего другого не делал. Не думаю, что он присылал ей грязные сообщения или навещал ее дома. Он лишь измывался над ней в классе, находя в этом извращенное удовольствие. Сначала щедро одаривал похвалами и вниманием, а потом глумился, наблюдая, как его грубость уничтожает Мэри, гасит слабый огонек в ее глазах. Ему нравилось, что другие ученики не смеют заступиться за девочку, хотя и считают себя ее друзьями. Им было проще сидеть и помалкивать.
Вовсе необязательно прикасаться к человеку, чтобы причинить ему боль. Необязательно нарушать закон, чтобы кого-то сломать. Некоторые превращают это в искусство.
Один из уроков оказался последней каплей. Том хвалил работы всех учеников, не жалея времени и слов: «Гарет, игра света и тени на твоей картине просто чудесна», «Очень атмосферный рисунок, Амели. Такая изысканная меланхолия». Когда очередь дошла до Мэри, которая подготовила необычный, яркий, весьма оригинальный натюрморт – ваза с фруктами, словно поменявшиеся цветами, – Том лишь сказал: «Нет». Потом вздохнул, поймав взгляд Мэри, и перешел к следующему ученику.
Это переполнило чашу.
На следующий день в школе Мэри не поднялась со стула после переклички на собрании, даже не шевельнулась, чтобы пойти на урок. Просто сидела, и все. Учительница попыталась с ней заговорить:
– Мэри? Ты в порядке?
Та молчала. Приблизившись, учительница увидела, что ногти Мэри обкусаны до мяса.
– Ты не против пойти со мной к мистеру Ллойду? – спросила учительница мягко.
Мэри едва заметно кивнула и позволила увести себя к директору.
Не знаю, о чем они говорили, но в тот день Мэри отправили домой до конца недели – отдыхать и отсыпаться. В следующий четверг Мэри не пришла на урок рисования. Вместо нее туда заявился кое-кто другой – мистер Ллойд. Он попросил учеников подождать снаружи, потому что ему надо перекинуться словечком с Томом. Минут десять в классе было тихо, потом дверь распахнулась и в коридор стремительно вышел мистер Ллойд. Весь урок Том вел себя крайне нервно и раздражительно.
Мистер Ллойд повесил натюрморт у двери своего кабинета, где вазу с фруктами мог видеть каждый. Когда Мэри вернулась к занятиям, директор вместе со школьным учителем рисования уговаривал ее вступить в школьный клуб любителей искусства, но безуспешно. Рисовала Мэри отлично; Том, как ни странно, был хорошим преподавателем, но всякую охоту к рисованию он отшиб. Даже запаха краски было достаточно, чтобы выбить Мэри из колеи.
История с Мэри послужила причиной нашего с Гретой первого спора. Мы часто бродили в дремучих лесных зарослях по склонам холма за нашим городком, хотя они и являлись частным владением. Никаких дорог там не было, поэтому нам приходилось, бесконечно спотыкаясь о ползучие растения и ранясь колючками, перебираться через упавшие мертвые сучья, которые хрустели под ногами, как старые кости. В зарослях всегда было сумрачно, и мне это не нравилось, но я покорно следовал за Гретой.
– Здесь никого нет, – говорила она, словно это было очень важно.
Грета не могла допустить, чтобы ее увидели со мной.
– Хотела бы я с ней пообщаться.
Мы набрели на поваленное дерево и устроились на нем покурить и полакомиться конфетами.
– Бедная Мэри.
– На самом деле ничего такого с ней не случилось, – ответил я. – Том, конечно, козел. Таких, как он, много. Тут ничего не поделаешь.
Прядь волос прилипла к губам Греты, и она легким движением заправила ее за ухо. На ней была необъятная серая толстовка, джинсы и неказистые, видавшие виды грязные ботинки для прогулок. Встречаясь со мной, она никогда не заморачивалась насчет одежды, что, с одной стороны, меня сильно расстраивало (я был недостаточно важен, чтобы ради меня наряжаться), но с другой – утешало (Грета чувствует себя достаточно свободно в моей компании, чтобы не напрягаться со шмотками и косметикой).
– Еще как случилось, – произнесла она суровым тоном, кажется искренне расстроенная моим отношением. – Это может разрушить ей жизнь. Он отнял у нее надежду. Его следует посадить в тюрьму.
– Хорошо, и за какое преступление? – возразил я, хотя не чувствовал к Тому никакой симпатии. Иногда бывает интересно поспорить – просто забавы ради. – За то, что он порвал рисунок? Или ругал работы Мэри? Я не говорю, что Том вел себя хорошо, но закона он не нарушал.