– Даже мне кажется, что я ее видел.
– Но ведь на самом деле ее нет! Разве это не безумие? Мой мозг ее просто выдумал!
Конечно, этот материнский образ – заботливая, щедрая, любящая Вив – был создан ее фантазией. Вив воплощала в себе то, чего Грета желала больше всего на свете, – человека, с которым будет легко, который станет о ней заботиться, несмотря ни на что. Яркая, увлекательная, безопасная жизнь в Лондоне была порождена не воображением Греты, но ее потребностью.
Разумеется, Грета не поехала в Лондон. Однажды она не пришла в амбар, где мы договорились встретиться. Я долго сидел в проеме двери, наблюдая за моросящим дождем и пытаясь понять, куда она подевалась. Ее вещи по-прежнему лежали внутри, поэтому я знал, что в Лондон она не уехала, и очень волновался. Наконец я решил, что у нее просто не получилось уйти из дома. Возможно, родители захотели, чтобы Грета осталась, или к ним нагрянули нежданные гости…
Буду ли я приходить сюда после ее отъезда? Мысль казалась непривычно сентиментальной. Мне нравился амбар – в нем было тихо, он стоял в стороне от всех дорог; никто не будет знать, где я нахожусь. Я мог бы его обустроить, залатать дыру в крыше, заделать оконные щели, чтобы они не пропускали воду. Я понятия не имел, как все это сделать, но мог узнать из роликов на «Ютубе». Иногда оставался бы здесь ночевать. Разводил бы снаружи небольшой костерок…
В тот день от Греты ничего не пришло – меня это не удивило, поскольку она боялась мне писать из-за отца, который завел привычку рыться в ее телефоне. Она сама решала, когда со мной связаться. А назавтра в любом случае я должен был увидеть ее в школе.
Я сидел на пороге амбара, где мы строили планы на будущее Греты, а о моем не говорили вовсе, слушал тихий шорох дождя в кронах ясеней и пытался решить, насколько все это было честно. Она собиралась уехать в новую жизнь, а я должен был ей помогать. Она рассказала все мне, одному лишь мне, но не желала дружить со мной открыто, у всех на виду. Она могла бы намекнуть Кире или Элле, что мы гуляем вдвоем, что я не такой, как другие, что мы делимся секретами. Девчонки не выдали бы нас ее отцу. Но Грета никому ничего не сказала, никто про нас не знал, и все же я был рядом, готовый помочь.
Конечно, я заслуживал большего. Я ощутил прилив злости – непривычное чувство. Почему я мирился с ее отношением? Почему она считала, что я должен с ним мириться?
Злоба, впрочем, быстро прошла. Я никогда не любил это ощущение, особенно ту его разновидность, что так нравилась парням, любившим пустить в ход кулаки, сорваться на судью во время матча, на учителя, на родственника. Некоторые специально искали того, кто их выбесит, чтобы полезть в драку. Только не я. Я не мог позволить себе срываться.
На следующий день Грета выглядела ужасно.
Нет, не ужасно – она никогда не выглядела ужасно в школе; она улыбалась, блистала, была уверена в себе. И все же не была собой. Ее движения казались вымученными, улыбка – напряженной, искусственной. И она ни разу не посмотрела в мою сторону, ни разу не встретилась со мной взглядом.
Вечером Грета не позвонила.
И на следующий вечер тоже. И на следующий. Никаких ночных разговоров, никакого звонка из телефона-автомата или с городского номера из Брин-Мара, чтобы позвать меня в амбар к шести часам вечера или к стене у леса к пяти. Я старался не думать об этом, но, разумеется, не мог думать ни о чем другом. Что-то случилось. Может быть, она нашла нового друга и теперь испытывала неловкость, оттого что была близка с кем-то вроде меня, настолько на нее непохожим?
Есть такое выражение – «быть призрачным». Молчание Греты превращало меня в призрак, бледный, никому не нужный, нигде не существующий, нигде…
Грета позвонила через восемь дней из телефона-автомата. Я слышал какой-то писк на линии, ее голос звучал очень слабо, как будто издалека.
– Прости, – сказала она, как только я ответил. – Не могла раньше добраться до телефона.
– Ты в порядке? – Когда она позвонила, я валялся на кровати и играл в приставку; теперь я рывком принял вертикальное положение. – Мне прийти?
– Нет, не стоит. Папа следит за мной. Он все узнал.
– Про Лондон?
– Про то, что я врала. Шейни, все плохо.
– Как он узнал?
– Встретил учителей в регби-клубе. Они ему сказали, что я не участвую в спектакле.
Так я и думал. Это была плохая ложь.
Я раздраженно вздохнул. Вот сволочь! Какое наказание он придумал для Греты? В какую клетку ее запер? Приказал сидеть дома? Отнял телефон? Или еще хуже: наблюдал за каждым ее шагом, держась поблизости, чтобы убедиться, что ни одно движение Греты не ускользнет от его внимания?
– Ты все еще можешь убежать, – сказал я. – Отправиться в Лондон. Тебе шестнадцать. Он не имеет права тебе помешать.
Грета молчала. Я размышлял, каким телефоном-автоматом она воспользовалась, пытался представить ее, стоящую под ярким электрическим светом: тонкие мягкие пальчики сжимают трубку, голубые глаза широко распахнуты, пока она прислушивается к моим словам.
– Камден-Таун. И… Как ее звали? Вив! Она будет там.
– Я не могу, – прошептала Грета.
И я понял, что это не физическое «не могу», а эмоциональное: она не могла перешагнуть через то, что с ней случилось. Каким-то образом (я так и не узнал, что он ей сделал или сказал) отец уничтожил ее мечту.
Постепенно он ослабил свою хватку, снова позволил ей гулять, пользоваться телефоном, мы опять стали встречаться, по-прежнему тайно. Но никогда больше не ходили в амбар. Я не знал, остались ли там ее вещи, упакованные и готовые к путешествию в новую жизнь. После смерти Греты я думал о том, чтобы отправиться туда и проверить, но так и не решился. Я не был сентиментальным, но какая-то часть меня хотела верить, что вещи все еще там, ждут Грету – маленькая частица ее надежды, которую я не хотел тревожить.
Глава 13
Господи боже, Лиз Пью выглядела потрясающе на экране.
Плохо так говорить, но горе было ей к лицу. Она превосходно играла роль сломленной матери, чья жизнь никогда не будет прежней. Я удивлялся, как люди не замечали ее игры. Для меня притворство Лиз было очевидным.
– Как ты можешь! – возмутилась Элла.
Во время большой перемены на улице шел дождь, поэтому мы устроились в школьном холле. Элла сидела на коленке у Гвина, не замечая, как ему неудобно.
– Она потеряла дочь! И вообще, Лиз хорошая! Хвати нести ерунду.
– Я не говорю, что это не печально, – возразил я, отметив, что мои слова никого больше не удивили. – Понятно, что она расстроена. Просто Лиз немного играет на камеру. Это нормально – ей полагается выглядеть убитой горем.
– Она и правда убита горем! – огрызнулась Элла.
– Не сомневаюсь, – ответил я. Но я сомневался. Еще как.
Мы замолчали. Школьный холл гудел от шума, типичного для дождливого дня: смех, ругань, стук запрещенного мяча о плитки пола.
– Мне тоже кажется… – начала Кира тихим голосом.
– Да ладно! – прошипела Элла.
– …что Шейн в чем-то прав. Не делай вид, будто не знаешь, какие отношения были у Греты с мамой.
– Все ссорятся с родителями!
– Не так, как она! Я знаю, ты сочувствуешь Кельвину и Лиз, но это просто смешно. Грета рассказывала нам о них. Ты должна ей верить, несмотря на то что ее нет.
– Ты злая! – ответила Элла, и все услышали в ее голосе сомнение. Лиз нравилась Элле, и та не позволяла себе думать о матери Греты плохо. Бедная Элла, такая нормальная, предсказуемая, скучная… Обреченная до конца своих дней ревновать к убитой лучшей подруге. – Лиз не стала бы притворяться! Как вы могли такое подумать?!
Щелчки фотозатворов похожи на звук, с которым точат ножи. Все хранят почтительное молчание, пока старший детектив-инспектор Зовите Меня Карен занимает свое место рядом с Лиз и Кельвином Пью. Позади них – школьная фотография Греты, ее улыбка почти бесстыдна, почти оскорбительна в комнате, полной грустных лиц.
Кельвин, в джинсах и рубашке (скорее всего, отглаженной моей мамой), выглядит так, будто не спал много месяцев. Он не плачет, но кажется усталым и очень печальным. Кельвин держит руку жены на белом столе перед собой – красная квадратная ладонь сжимает нежные белые пальчики. Он почти ничего не говорит, только: «Пожалуйста, если вам что-нибудь известно, сообщите полиции», – срывающимся, скрипучим голосом с сильным валлийским акцентом.
А Лиз… Что ж, она ведет себя по-другому.
Я никогда раньше не видел ее в спортивных штанах.
Разумеется, она много лет занималась бегом – именно так люди вроде нее снимают стресс. По мне, так занятия спортом никогда не помогут решить настоящую проблему.
Лиз всегда бегала в правильной одежде: яркие дизайнерские леггинсы, облегающие футболки, новые кроссовки каждую тысячу километров. В остальное время она носила платья, юбки, иногда джинсы – при условии, что туфли и верх были достаточно элегантны.
Но в первые недели после смерти Греты Лиз появлялась перед камерами исключительно в темно-синих спортивных штанах, туфлях-лодочках и белом свитере. Волосы забраны в косу – еще одна новая деталь; макияж приглушенных тонов едва различим на лице. Лиз оставалась симпатичной, но теперь это была особая, непритязательная красота.
Она плакала. Не разражалась безудержными, уродливыми рыданиями, от которых краснеет и распухает нос. О нет, никаких непристойных проявлений горя она себе не позволяла – лишь крошечные жемчужные слезки симпатично бежали по ее щекам.
Прежде чем заговорить, она глубоко вздыхала. Несколько раз сглатывала, как будто ей не хватало воздуха. Великолепная игра. Публика решала, что она очень стойкая, еще до того, как Лиз произносила первое слово.
– Грета была моим лучшим другом, – шептала она. Лгунья. Она знала, что лжет. – Не пойму, зачем кому-то причинять ей боль.
Многие матери тратят всю жизнь на то, чтобы мучить своих детей. Большинство, мне кажется. Не знаю, намеренно или нет. Год за годом, в мелочах и по-крупному, пока дети сами не станут родителями и история не повторится.