Некоторые, как, например, мама Эллы, делают это с помощью любви. Они слишком хорошие. Элла и мама были подружки – ходили по магазинам, менялись одеждой. Обожали друг друга. И хотя им было хорошо вместе, даже весело, их близость должна была усложнить для Эллы взрослую жизнь. Она не сможет вечно жить с мамой, а все, кого она встретит, кого полюбит, принесут ей в лучшем случае легкое разочарование. Она никогда не найдет того, кто будет любить ее так же, как мама.
Лиз была не такой. Ее поведение отличалось особой жестокостью. Я ничего не знал, пока Грета не завела об этом разговор и уже не могла остановиться. И хотя она рассказала мне жуткие вещи, я не удивился. Лиз казалась милой, доброй, идеальной, поэтому мне было несложно представить, как она мучает свою дочь.
На наших одиноких прогулках Грета говорила о своей матери чаще всего. Она умела рассказывать истории – как будто включала кино в моей голове, из тех, что родители обычно не позволяют смотреть своим детям.
– Сними это, милая, – сказала Лиз с вымученной улыбкой. – Тебе не идет.
Грета посмотрела на мать, которая не отрывала взгляда от ее бедер. Любимая игра Лиз – улыбаясь, говорить обидные слова, разглядывая ту часть Гретиного тела, которая не угодила матери в этот раз. Ноги. Попа. Живот. Для всей школы Грета была потрясающей, но Лиз видела в ней только недостатки – мелкие, незначительные изъяны.
– Мне нравится, – ответила Грета, возвращаясь к тостеру.
Грета испытывала новую тактику. Она решила не сдаваться, не менять одежду, но и не спорить.
– Что ж, это главное. – В голосе Лиз прозвучало легкое удивление. Она думала, что Грета сразу уйдет переодеваться. Лиз привыкла управлять дочкой.
– Ага. – Мысленно Грета твердила свою старую мантру: Ятебяненавижу, ятебяненавижу, ятебяненавижу, ятебяненавижу.
– В холодильнике остались фрукты. – Лиз загружала посудомоечную машину бокалами и кружками со стола. – В них куда меньше калорий, чем в тостах.
После этих слов Грета достала горячие хлебцы из тостера, хотя любила поподжаристей. Открыла шкафчик с бутербродными пастами, вареньями, конфитюрами, медом и «мармайтом»[17]. Бедная Грета – ей было хорошо знакомо это ощущение, когда злость растет мыльным пузырем, в любой момент готовая лопнуть и излиться криком или слезами. Она стиснула зубы, полная решимости не выдавать раздражения. Достала с полки две банки – шоколадную пасту и арахисовую. Просто потому, что в них больше калорий.
Ощущая на себе взгляд матери, Грета намазала оба тоста абсурдно толстым слоем шоколада, использовав чуть ли не четверть банки, а сверху добавила вязкую арахисовую массу с крошками орехов. Выглядело не очень аппетитно, но это не имело значения.
Грета облизала нож.
Поднесла тост ко рту и откусила большой кусок, глядя матери прямо в глаза. Лиз наблюдала за ней молча, со странной полуулыбкой.
– Ты мне омерзительна, – сказала она дочери.
– Отвали, – ответила Грета. И слово пулей просвистело по кухне.
Подобные стычки убивали Грету. Она сидела со мной в тени изгороди, у стены или на длинной гладкой сланцевой плите, каких много в карьере, и перечисляла оскорбления, услышанные от матери. Иногда слова были жестоки, иногда просто раздражали.
Ты всегда можешь подложить поролон в лифчик…
Не все умны от природы…
Я тебе сочувствую, у тебя такая кожа…
Да, но восьмой размер сейчас то же, что двенадцатый десять лет назад…
Тебе, наверное, сложно дружить с такой красавицей, как Кира…
И так далее, укол за уколом, придирка за придиркой, пока самая популярная девушка в классе не почувствует себя уродиной.
Последняя выходка была особенно ужасной.
Мы встретились во вторник – за три дня до смерти Греты – на самом верху карьера. Светило солнце, в вагончиках, скользящих вниз с горы по канату подвесной дороги, было полно народу. Громкие возгласы отражались от сланца и кружили вокруг нас.
– Купил тебе кое-что, – сказал я, достал упаковку «мишек гамми» и бросил ее Грете.
Она поймала пакет и грустно улыбнулась. Я сразу понял: случилось что-то плохое. Лучше бы она плакала.
– Что произошло?
– Мама. – Она вздохнула. – И кажется, папа… Ох, Шейни, со мной так стремно дружить. Вечно о чем-то ною.
– Да, ты невыносима, – согласился я, слегка улыбнувшись. – Что стряслось?
– Иногда, – начала она тихим голосом, – я думаю, что они могут причинить мне боль. По-настоящему.
Она рассказала не все. Так было даже хуже, потому что пустóты в ее истории заполняло мое воображение. Нет ничего страшнее чудовищ, которых может состряпать твой разум.
Между Лиз и Кельвином разразился жуткий скандал. По-настоящему жуткий, с битьем посуды и разрыванием на кусочки содранной со стены свадебной фотографии. В большом шикарном доме, на дорогой дизайнерской кухне звучали самые грубые, жестокие слова, которые только можно себе представить. У Лиз опять случилась интрижка. Это «опять» Грета произнесла безразличным тоном (ее отношение к такого рода вещам возмущало меня). В другом доме, на противоположном конце долины, семейная пара средних лет – лучшие друзья Лиз и Кельвина до того вечера – ссорилась по той же причине. Разумеется, о случившемся больше никто не узнает, но Кельвин-то знал. И Грета тоже. Она спряталась в своей спальне, прижав наушники к ушам и врубив музыку на максимальную громкость. Переписывалась с друзьями о чем угодно, только не о том, что происходило в доме; сплетничала об учителях, пока на кухне что-то с грохотом разлеталось вдребезги.
Вдруг в ее комнату ворвался Кельвин, весь в слезах. Он был пьян, но слезы вызвало не вино.
«Она чертова психопатка, Грет… Пожалуйста, пожалуйста, помоги мне!»
Грета вытащила наушники и воззрилась на отца.
«Я не могу…»
В этот момент на пороге появилась Лиз. Сейчас она не была красива – перекошенное лицо горело яростью и казалось гротескным, глаза сверкали.
Грета хотела бы найти в себе силы, чтобы схватить телефон и сфотографировать мать, а потом выложить в соцсетях Настоящую Лиз.
Если бы у нее хватило на это смелости, думаю, дело о ее убийстве велось бы совершенно иначе. Возможно, кое-кто другой отправился бы гнить в тюрьме.
Лиз воззрилась на Кельвина, потом на Грету. В комнате повисло тяжелое, напряженное молчание.
«Как ты посмел обвинить меня в измене?»
Она опять повернулась к дочери, и, как мне позднее сказала Грета, в ее взгляде не было ничего, кроме яда.
«Ты всегда все портишь!»
– Вот стерва! – не выдержал я.
Мы с Гретой сидели на плите, наблюдая за дурачками, с визгом и хохотом летящими вниз по канатной дороге. Я не спросил, что Лиз имела в виду, когда возмущалась обвинениями Кельвина. Этот вопрос казался мне слишком личным.
– Она чудовище. – Грета открыла пакет с «мишками» и сунула в него руку. – Один Бог знает, что она сделает в следующий раз.
– Ты могла бы убежать, – сказал я, пока некрасивая сцена, только что описанная мне Гретой, обретала в моей голове все более яркие цвета и четкие формы. Страшный фильм, который я не смогу стереть из памяти. – В Лондон.
– В этот план я больше не верю, – ответила Грета. Простая, печальная истина, с которой ничего не поделаешь.
– Расскажи кому-нибудь. В школе, например.
– Помнишь Мэри? И ее жуткого учителя по рисованию?
– Да…
– Она все рассказала. И посмотри, что случилось.
Я хотел с ней поспорить, сказать, что в ее случае все будет по-другому, что, если один из родителей нарушил закон, полиции придется ее выслушать, и в любом случае ей уже исполнилось шестнадцать, и они больше не вправе ею командовать.
Но я знал, что Грета станет возражать. Она чувствовала себя беспомощной и лишенной надежды, и чем больше решений я бы предлагал, тем больше отговорок она бы нашла, чтобы все оставалось как есть.
– Кем я себя возомнила, когда хотела бежать? – произнесла она с грустной улыбкой. – Как будто я могу просто уйти, оставить все позади и даже не оглянуться.
– Ты можешь уехать хотя бы на время, а потом вернуться, когда станешь старше. Когда у родителей уже не будет столько власти над тобой.
Она посмотрела на меня, и я заметил в ее взгляде мерцающую пустоту. Думаю, в тот момент я отчасти утратил ее расположение, хотя ничего не почувствовал. Должно быть, она понимала, что я, со своим горьким прошлым, разрушенной семьей, болезненными воспоминаниями, никогда не пойму, почему ей не сбежать из дому. Почему просто не исчезнуть и не выйти из-под контроля.
Грета отвернулась. Капли дождя бежали по ее лицу. Она была прекрасна, как никогда.
Глава 14
Один раз мы сбежали.
Грета и я. Не очень далеко, но все же. Когда я вспоминаю наш побег, мне кажется, передо мной глава из другой книги.
Хотел бы я, чтобы вся моя история была такой, как эта глава.
Это случилось примерно за полгода до ее смерти. Грета жила тогда словно на гребне волны: была чем-то обеспокоена, сама не своя. Казалось, в ней бурлила какая-то сила. (Хотя в то время я не обращал на это особого внимания.) Она постукивала ручкой по учебникам на уроках, озиралась по сторонам, словно кто-то должен был вот-вот зайти в класс. Грета как будто ждала каких-то важных событий, а может быть, просто своей собственной судьбы.
Наступил день моего рождения. В тот четверг утреннее солнце весело сверкало между занавесками, которые я забыл задернуть прошлым вечером, а капельки осевшей на стекле влаги блестели, словно крошечные жемчужины. Мама купила «поп-тартсы»[18] на завтрак, подарила мне новую футболку с логотипом любимой группы, кроссовки и лампу, меняющую цвета. Испекла шоколадный торт с буквой «Ш», выложенной из вдавленных в глазурь драже «эм-эн-эмс».