– Ох, я бы с удовольствием, дорогой, но сегодня я убираю у Греты. Они попросили приезжать и по субботам тоже. Из-за гостей.
– Вот как… – Я попытался изобразить разочарование. Когда мама была в душе, я заглянул в ее телефон и увидел отметку «Лиз» в рабочем расписании на сегодня. – Это надолго? Мы могли бы поехать потом.
– Думаю, уборка займет не один час…
– Ну… Хочешь, я поеду с тобой? Помогу тебе. Вместе управимся быстрее…
– Не знаю, Шейни. Там не очень приятно после всего, что случилось.
– Ладно, не страшно. Пойду погуляю с Дионом.
– Хорошо… – Мама задумалась.
Я знал, что последует дальше. Был уверен, что мама не упустит возможности провести со мной лишнее время.
– Эх, к черту! Поехали со мной. Пропылесосишь спальни, пока я разбираюсь с кухней и ванными. Бедвир так и не выучил, какой стороной туалетного ершика надо пользоваться.
– Супер. А потом куда-нибудь сходим.
– Спасибо, Шейни.
– Не за что.
Разумеется, мама не додумалась спросить, почему ее сын-подросток вдруг захотел провести с ней время – даже согласился помочь с уборкой у людей, которых презирает. Я не должен был ей лгать. Только не маме. Но у меня не оставалось выбора. Она не была наивной, но мамы всегда глупеют, когда речь заходит об их чадах. Так легко использовать их любовь в своих целях. Больше всего они мечтают проводить время со своими детьми.
Мне никогда не встречалась женщина, похожая на мою маму.
Думаю, никто не замечал, какая она особенная. Для всех она была обычной разведенкой за сорок. Всю жизнь провела в родном городке. Успела добраться до середины курса парикмахеров в Бангоре, когда забеременела и бросила учебу.
Смерть сестры. Смерть матери, которая курила до самого конца, когда рак легких почти не позволял ей дышать. Отец оставил семью ради жестокой, непостоянной и сексуальной женщины. И напоследок – жизнь с худшим мужчиной на земле, моим отцом, который мучил маму самыми изощренными, изобретательными способами, пока не сделал ей лучший в мире подарок, исчезнув навсегда.
Люди смотрели на маму и видели неухоженную женщину в бесформенной, бесцветной одежде, согласную выскребать грязь из самых темных углов чужих богатых жилищ за мизерную плату. Они понятия не имели, через что ей пришлось пройти. Даже я не знал и половины, однако того, что знал, было вполне достаточно.
Вам, верно, невдомек, сколько на свете таких, как моя мама, для которых встать утром с кровати и вести нормальную жизнь равносильно подвигу.
Иногда она бывала веселой. Когда мы смотрели «Обед в пятницу вечером» или «Отца Теда»[20], она хохотала так сильно, что даже начинала похрюкивать. В хорошем настроении могла притвориться, будто участвует в кулинарном шоу.
– …И-и-и-и-и вы просто высыпаете фасоль на тост – немного, так, чтобы корочка оставалась хрустящей и не промокла…
Я старался не смеяться, потому что это было глупо и повторялось уже сотни раз, но в итоге не мог сдержаться – она была забавной и такой мне очень нравилась. В такие мгновения мне казалось, что я вижу настоящую маму, какой она могла бы стать: счастливую, беззаботную, спокойную.
Да, я предложил маме провести со мной время только для того, чтобы попасть в Брин-Мар. Нет, в других обстоятельствах я бы ничего такого не сделал.
Но я хочу, чтобы вы кое-что себе уяснили. Все, что я написал о маме, – правда, и я рад, что это сделал. Она в самом деле была лучше других родителей. Я в самом деле был рад, что она моя мать, хотя мы были бедны и я многого не мог себе позволить. С бедными родителями вы стали неудачником еще до рождения.
По дороге в Брин-Мар, молча сидя в тесном салоне машины, я заметил Мэри. Она шла из магазина домой с пакетом продуктов, сгорбившись так, словно тащила на спине множество безнадежных лет.
Я подумал о ее боли, о том, что никто не понес наказания. У меня сложилось ощущение, будто я хорошо знаю Мэри, хотя оно было ложным. Возможно, думал я, это из-за того, что я слышал о ее травме. Может быть, каждый, кто встречался с Мэри, ловил себя на желании с ней поздороваться, подарить хотя бы мимолетную сочувственную улыбку. Впрочем, насколько я знал, ей мало кто улыбался.
В тот день дома была только Лиз, которая изобразила восторг оттого, что я вызвался помогать маме. Она почти на меня не смотрела, а мне было неловко смотреть на нее, поскольку я не хотел видеть ее горе. После рассказов Греты я проникся презрением к ее матери, а теперь боялся, что мне станет жаль Лиз, если я посмотрю ей в лицо. Выглядела она плохо, – по ее словам, мучилась мигренью, поэтому все уехали из дома, чтобы дать ей отдохнуть. Она собирается прилечь. Не могли бы мы, пожалуйста, пропустить сегодня ее спальню?
Лиз сказала это маме, не глядя в мою сторону. Возможно, боялась смотреть на меня, так же как и я на нее.
Мама была мастером своего дела. Она немного прибралась в спальнях и принесла мне пылесос. Двигалась мама четко, словно робот, в точности зная, где что должно находиться. Странно было видеть, как хорошо она ориентируется в чужом доме.
Я пытался умерить свое любопытство просто потому, что этот дом был для меня окружен ореолом святости – ведь здесь жила Грета, а теперь ее не стало.
Однако сложно, находясь в чужом жилище, не сравнивать его со своим.
Возьмем комнату Бедвира. Она была больше, чем весь наш первый этаж, и по-своему идеальна. Большой телевизор, последней модели компьютер, одежда и кроссовки, за которые я был готов отдать жизнь. Кровать шире, чем у мамы, над ней на стене красуется эмблема сборной Уэльса по регби. Однако по всей комнате разбросан трехдневный запас грязных тарелок и чашек, а шикарная новая одежда валялась на полу там, где ее сняли. Я не удивлялся бардаку, хотя сам никогда бы такой не устроил. Парни вроде Бедвира просто не понимают, как сильно им повезло.
Повезло? Грета умерла!
– Я пошла на кухню. Пылесось хорошо, Шейни, не забывай про углы.
Пылесос был дорогой, один из тех прозрачных, в которых виден весь мусор (выглядит отвратительно, но почему-то считается стильным).
– Ладно.
– Если в чем-то не уверен, лучше спроси меня.
– Я умею пылесосить, мама.
На самом деле у меня это здорово получалось. Свою спальню я не очень старался поддерживать в чистоте – мама периодически об этом нудела, – но, должен признать, есть что-то успокаивающее в уборке. В Брин-Маре я должен был только пылесосить, однако постоянно отвлекался на разные мелочи: выпрямлял ряды книг на полке, поворачивал бутылки и тюбики этикетками вперед, ставил ровно кроссовки. Довольно быстро я покончил с комнатой Бедвира, спальней для гостей и гостиной. Теперь меня ждала комната Греты – от одной мысли о ней сжималось сердце, частью от страха, частью от возбуждения.
Я открыл дверь и проскользнул внутрь с пылесосом так, словно мне было запрещено сюда заглядывать.
С последнего моего посещения ничего не поменялось. Ну, почти ничего. Черт. Бедная Грета.
Я снова увидел ее сидящей на кровати: колени подтянуты к подбородку, волосы струятся золотым шелковым полотном, по щекам бегут черные слезы.
– Шейн, что мне делать? Помоги мне!
Я опустился на кровать. Кто-то здесь недавно спал, наверное Лиз. Простыни смяты, подушка слегка продавлена.
– Я так влипла. Больше не могу. Мне некому об этом рассказать, кроме тебя. Пожалуйста!
То был единственный раз, когда мы находились одни в этом доме, только я и она. Лиз и Кельвин отправились в какой-то отель отмечать юбилей свадьбы. В городе можно найти достаточно развлечений, чтобы ненадолго забыть о своих чувствах к человеку, с которым живешь столько лет под одной крышей.
Мне не нравился Брин-Мар. Грета казалась здесь не такой, как всегда. У себя дома она не умела быть собой.
Совсем недавно… Месяц назад? Нет, пожалуй, раньше – недель шесть. Никто не знал, что я приехал в Брин-Мар: ни Кира, ни Лиз, ни мама. Никто не догадывался, как хорошо я изучил эту комнату. Никто не мог и подумать, что я сидел в кресле у стола, нюхая одну за другой бутылочки с духами Греты в попытках заставить ее улыбнуться.
– Что ты делаешь? – спросила она сквозь слезы, когда я выстроил все флаконы в одну линию, симпатичные и блестящие, словно драгоценности.
– Почему на них нет названий?
– Названия на коробках. Бутылочки выглядят лучше без этикеток.
Она смахнула слезы, переключившись на мой интерес к ее парфюмерной коллекции.
Я свинтил колпачок с одной бутылочки, прыснул в воздух, принюхался к капелькам ароматного тумана.
– Ого! Как сладко! – Вернул колпачок обратно. – Пахнет как коробка конфет, которые любят бабульки. Сплошной сахар, никаких добавок. Я называю их «Диабет первого типа».
Грета захихикала и вытерла глаза рукавом.
Я потянулся за следующей бутылочкой.
– Черт, слишком остро, слишком сладко, перебор. Словно кто-то смешал тикку[21] с пудингом. – Я торжественно поднял бутылочку. – Нарекаю ее «Милкшейк из Мадраса»!
Грета рассмеялась, теперь уже по-настоящему, и я не мог не улыбнуться в ответ. Редкий момент – не считая того дня в Риле.
Я взял еще один флакон:
– Боже, эта пахнет штукой, которой чистят туалеты. Отныне и вовеки веков она получает название «Аромат отбеливателя унитазов».
– Ты такой придурок! – Смеясь, Грета запустила в меня плюшевым медведем, который валялся на кровати.
Я тоже засмеялся. Я сделал ее счастливой. Я, и никто другой. У меня получилось, ей стало лучше.
В спальне было очень тихо. Вещи Греты здесь, а ее самой нет. Казалось, комната тоже умерла.
Чтобы отвлечься от грустных воспоминаний, я попытался представить себе, чем здесь обычно занималась Грета. Вот она тянется к будильнику утром школьного дня, вот сидит перед зеркалом, выпрямляя волосы, или валяется на кровати, делая домашку под музыку.
Вероятно, Лиз тоже об этом думала, когда лежала здесь прошлой ночью. Перебирая в памяти сцены из Гретиного детства, рождественские утра, а еще…