– Ты о ком? – спросил Гвин.
– А ты как думаешь? О Грете!
Мы замолчали. Элла обвела нас тревожным взглядом. Думаю, она с самого начала догадывалась, что всем будет неловко после ее слов.
– В смысле, она сейчас в больнице? В похоронном бюро? А может, в полицейском участке? Откуда мне знать!
– Скорее всего, она в одном из тех громадных холодных шкафов, которые показывают в «Месте преступления»[3], – тихо ответил Дион, вытаращив глаза. – В мешке на молнии.
Я почти слышал скрип их мозгов, пока они пытались себе это представить. Усилие так явно отразилось на лицах, что я опустил взгляд на пол, как обычно делал во время школьных собраний, притворяясь, что читаю молитву. Мы воображали Грету в темном ящике бангорской больницы, неподвижную и холодную. Возможно, кожа ее стала синей, как у трупов в телике. Лицо обезображено, разбитая голова по-прежнему покрыта кровью. Красные сгустки застыли в светлых волосах, блестящих и липких.
Когда я поднял взгляд, Дион смотрел на меня. Его лицо ничего не выражало, как будто ему было все равно. Пугающе безразличное лицо.
Кира положила руку на соседний стул. Стул Греты. Она не плакала, но лишь потому, что ей было слишком грустно. Думаю, Кира переживала смерть Греты сильнее всех. Раньше я не знал, что горе может быть настолько тяжелым. Таким, что даже заплакать не дает.
Я пытался вспомнить, когда сам плакал в последний раз. Как следует, по-настоящему, а не для того, чтобы не выглядеть бесчувственным. Но это было давно, очень-очень давно.
Той ночью я не спал – сидел в телефоне и читал, что пишут о Грете.
Мне нравилась моя комната, маленькая и тесная. Больше похожая на гнездо, чем на спальню. Я никогда не приглашал друзей к себе домой. Обычно мы тусили на улице, а в дождь – на автобусных остановках, поэтому я мог не переживать о том, чтó они подумают о моей комнате. На узкой кровати лежали несколько пушистых одеял и целых четыре подушки. Одежда запихана в шкаф и прикрыта еще одним одеялом. На полке в изножье кровати примостился телевизор и игровая приставка, так чтобы я мог играть и смотреть ящик, не вставая. Стены окрашены в бледно-кремовый цвет, который со временем стал выглядеть грязным. Почти вся поверхность оклеена постерами с видами неизвестных городов и суперкарами, которых мне не суждено узреть в реальной жизни.
Раньше на стенах висели постеры с футболистами, но из-за них мне снились кошмары. Все эти лица, смотрящие на меня, пока я сплю… Я был тогда совсем ребенком.
Вместо того чтобы ровно лежать под одеялом, как это делают другие, я устраивал в постели некое подобие норы и забирался в нее, укрывшись самым мягким из одеял – с изображением волка, воющего на луну. В этой позе я обычно и спал, сквозь сон прислушиваясь к далекому гулу машин на шоссе в нескольких улицах от нашего дома. Но так было до смерти Греты. А потом, сколько бы я ни сворачивался калачиком, сколько бы ни закрывал глаза, пытаясь сосредоточиться на звуках окружающего меня города, мыслями я неизбежно возвращался к ее телу. Думая о том, как ей, должно быть, холодно и неудобно в мешке для трупов или в гробу. Я понимал, что это глупо. Конечно, ей не могло быть холодно или неудобно – она была мертва. И все же меня не оставляло чувство, что с моей стороны как-то странно и даже немного жестоко лежать, свернувшись в своей кровати, живым и теплым.
Поэтому я смотрел в телефон и надеялся, что это меня усыпит.
Все там было вполне ожидаемо: большинство людей выражали сочувствие, некоторые писали, что Грета была слишком юной, чтобы гулять так поздно одной, что Бетесда – скверное место и страшные события случаются здесь постоянно. Правда, никто не мог вспомнить, когда последний раз здесь кого-то убили. Никто из ныне живущих в Бетесде этого не застал. И тем не менее всем хотелось верить, что наш город – жестокое и печальное место.
Я лежал в кровати, и свет экрана падал мне на лицо. Я слышал бормотание телика, который мама смотрела в своей спальне. Она наконец переключилась с новостного канала на своих «Настоящих домохозяек»[4]. Мама часто включала их перед сном – говорила, что ей нравится засыпать под чьи-нибудь голоса.
Я зашел на сайт одной из самых популярных газет и в третий раз прочитал статью про Грету. Под статьей люди со всего мира оставили сотни комментариев.
Спи спокойно, прекрасный ангел – Маргарет, Милтон-Кинс
Вот почему Британии нужно оружие. Убийца должен быть найден и уничтожен. – Кевин М., Канзас-Сити
Покойся с миром, Грета. Сочувствуем скорбящей семье. Грустно видеть такую красивую юную девушку, ушедшую так рано. – Мишель и Перт, Австралия
Я прочел каждый. От начала до конца. В половине второго ночи положил телефон на тумбочку, поставил на зарядку и закрыл глаза. Но сон все не шел. Я думал о том, как странно все эти люди отзывались о Грете.
Темноту пронзал яркий, резкий свет телефона.
Почти каждый обращал внимание на внешность.
Красавица. Похожа на ангела. Блондинка. Голубые глаза. Восхитительная. Симпатичная. Восхитительная юная девушка. Невинная красота. Они считают случившееся более драматичным, а утрату более невосполнимой только потому, что Грета была красивой блондинкой с голубыми глазами.
За всем этим скрывалась какая-то пронзительная и неприятная истина, но я решил не ломать над ней голову. Я очень устал. Со смерти Греты прошло слишком мало времени, чтобы углубляться в размышления. Я мог лишь собраться с силами и двигаться дальше, от одного дня к другому – и этого было довольно.
Глава 3
В четверг произошло кое-что необычное.
Может быть, важное, а может, и нет. Одно из тех событий, которые нельзя оценить, пока они не станут прошлым.
Я вернулся из школы, мамы не было дома. Такое не раз случалось – она часто работала допоздна, иногда до восьми вечера (особенно летом, когда люди всерьез принимаются за уборку загородных домов). Записки она не оставила, так что я просто сделал себе сэндвич с арахисовой пастой и бананом и завалился на диван, наслаждаясь тишиной.
До смерти Греты я не знал, что после больших несчастий людям нужно время, чтобы вернуться к молчанию. Им кажется, что шум отвлекает от мыслей, помогает заглушить боль. Конечно, они стараются разговаривать на пониженных тонах, иногда даже шепотом, однако при этом не умолкают ни на секунду.
У мамы всегда был включен телевизор, даже когда она его не смотрела. В школе нас грузили войнами, химическими формулами и бесконечно печальными романами, а в остальное время мы все о чем-то болтали.
С тех пор как умерла Грета, я впервые оказался в тишине.
За последнюю неделю школа изменилась до неузнаваемости. Все очень быстро уставали и много плакали. Повсюду сновали полицейские, фотографы по-прежнему дежурили у ворот. Однако меня всегда удивляла стремительность, с которой необычные обстоятельства превращаются в норму. Спустя пару дней мы уже не могли точно вспомнить, какой была жизнь в те времена, когда копы не рыскали по газону вдоль ограды по периметру школы, а на уроках никто не рыдал. Мы перестали обращать внимание на тех, кто выбегал из класса с мокрыми глазами. Такое поведение сделалось рутиной.
Образ Греты тоже изменился; она обрела святость, каждое воспоминание о ней стало сокровенным. Откуда-то откопали ее тетрадку по математике за восьмой класс и передавали друг другу под партами во время уроков, будто священную книгу запрещенной секты, хотя в ней была куча ошибок и Грета ненавидела математику. Доска около класса по ИЗО, на которой висел ее прошлогодний рисунок одуванчика, превратилась в место паломничества – возле нее собирались стайки девчонок, шептались о чем-то, иногда плакали.
Но больше всего изменились учителя. Наверное, мистер Ллойд велел им вести себя помягче, особенно в нашем классе; на нас никто не кричал и не отчитывал. Через четыре дня мы перестали готовить домашнюю работу. Половина девчонок прикидывались слишком расстроенными, чтобы ходить на физкультуру, и суровая миссис Дойл, обожающая издеваться над учениками, лишь понимающе кивала. На английском Гуто Вин назвал Роджера из «Повелителя мух» придурком, а мисс Эйнион, вместо того чтобы выйти из себя и оставить Вина после уроков, лишь глубоко вздохнула:
– Пожалуй, достаточно, Гуто.
В некотором смысле это было здорово, но мне хотелось, чтобы все опять стало нормальным и мы смогли ощутить твердую почву под ногами.
Когда мама вошла в комнату, я дремал на диване с телефоном в руке. На маме была рабочая одежда, выглядела она очень уставшей, осунувшейся. Несколько секунд она не сводила с меня глаз, потом медленно потащилась на кухню, чтобы поставить пакеты с покупками.
– Все хорошо?
– Да. А у тебя?
– Даже не спрашивай. – Я услышал щелчок чайника, глухой стук дверей шкафчиков, в которые мама складывала продукты, купленные на сегодняшнюю зарплату. – Черт возьми, Шейн, разве так сложно убрать за собой? Тут повсюду крошки.
– Извини.
Она вздохнула, и вскипевший чайник издал еще один щелчок. Теперь от повисшего молчания мне стало не по себе, и я почти потянулся за пультом, чтобы включить телевизор и услышать хоть чей-нибудь голос.
– Извини, Шейни. – Я знал, что мама это скажет. Она была мастером извинений. – Встала сегодня не с той ноги.
Мама редко раздражалась, обычно у нас все было гладко. Мы никогда по-настоящему не ссорились. Похоже, у нее и правда выдался тяжелый день.
Я не сразу узнал причину ее скверного настроения. Мама приготовила ужин, и мы устроились перед телевизором с тарелками пасты с томатным соусом; густой пар призраком висел перед нашими лицами, пока мы смотрели новости. Разумеется, на экране снова была Грета. Шел репортаж о ее родителях (слезы на глазах, приглушенные голоса). Они сидели перед тем самым снимком любимой дочери, умоляя всех, кто владеет информацией, поделиться ею с полицией. Под вспышками фотокамер они выглядели растерянными путешественниками, застигнутыми грозой. Когда они молчали, возникала неловкая пауза, как будто актеры на сцене забыли свои реплики.