Я ни о чем не жалел тогда и не жалею теперь. Кельвин Пью не убивал свою дочь, но он был виновен во многом другом.
Глава 19
Никто никого не знает на самом деле.
Никто. Шейн, с которым знакома моя мама, отличается от Шейна – друга Диона и Гвина. А с Гретой я был кем-то третьим. Таковы люди. Мы меняемся, чтобы приспособиться к тем, кто нас окружает. Это нормально, хотя не вполне честно.
– Почему ты не хочешь никому говорить про нашу дружбу? – спросил я Грету за несколько месяцев до ее смерти.
Мы сидели наверху карьера на большом плоском осколке сланца, все еще теплом после солнечного дня. Этим сланец отличается от других камней: он впитывает и долго хранит тепло.
– Дело не в этом, – ответила Грета.
Она лежала на спине, ее светлые волосы почти доставали до земли. Темные очки отражали солнце. Она была прекрасна.
– А в чем?
Грета приподнялась, опираясь на локти.
– В моем отце.
– Хорошо, ну а Кира, Дион и остальные?
– Папа узнает. Уверена. И будет очень злиться. Извини.
– Не понимаю.
– Это сложно.
– Скорее, странно.
– Если бы только странно…
Грета вздохнула и снова откинулась на спину.
Тогда я не понял значения ее слов.
Я мало что понимал.
Вам стоит это уяснить.
Да, это я убил Грету.
Наверное, вы и сами догадались. Нет, не из ревности к ее бойфренду – мы с ней не были парой. Я был не прочь – думаю, она дала бы мне понять, если бы этого хотела, – но такого рода отношения не казались мне важными. Найти девчонку несложно. Другое дело – встретить друга, которого ты по-настоящему знаешь и который, в свою очередь, знает все о тебе. Вот кем мы были – друзьями. Настолько близкими, что стоило хранить это в тайне.
В каком-то смысле во всем была виновата Лиз. Если бы не она, ничего бы не случилось.
Помните то родительское собрание? Лиз вела себя до омерзения дружелюбно с моей мамой, а потом прошептала на ушко своей подруге: «Бедняжка. Она моя уборщица».
Грета тогда посмотрела на мать, в ужасе от ее подлости и снобизма. А потом перевела взгляд на меня, и мы уставились друг на друга через весь школьный холл. Я – малопримечательный, незаметный переросток. Она – красивая, идеальная девушка. В тот момент мне было наплевать на то, что она лучше. Ее мамаша пожалела мою за то, что та работала у нее уборщицей. Мне не требовалось внимание Греты. Я не хотел иметь ничего общего ни с ней, ни с ее спесивой, недосягаемой семейкой.
Похоже, этим я ей и понравился – моим презрением к Лиз.
Позже, когда мама болтала со своими одноклассниками, я вышел в коридор посмотреть на старые школьные фотки. Мне было скучно. Фотографии – некоторым больше ста лет – висели на стенах. Длинные ряды детских лиц за стеклом, застывшие, отрешенные. Я пялился на них, они пялились на меня.
– Все эти школьники давно мертвы.
Она встала рядом. Грета Пью. В обычное время ее внимание отозвалось бы во мне нервозностью, но выходка Лиз до сих пор не отпускала меня, так что появление Греты вызвало во мне лишь раздражение.
– Ага, – ответил я. – Половина выглядит так, словно уже собралась на тот свет.
Грета смотрела на лица за стеклом. Мы с ней были одного роста.
– Забавно – сразу можно понять, кто был плохим. Например, вот этот, смотри.
Грета указала пальцем на круглолицего парня в середине фотографии. Она была права. Кривая улыбка каким-то образом выдавала жестокость; такая улыбка обычно превращается в смех при виде чужой боли.
– Интересно, как сложилась его жизнь.
– Мы этого никогда не узнаем. – Глаза Греты не отрывались от лица парня.
Я не выдержал и сказал:
– Возможно, он стал уборщиком.
Грета вздохнула и перевела взгляд на свои ботинки:
– Извини. Мама всегда такая.
– Не всегда. Обычно она устраивает целое шоу, демонстрируя свои добрые чувства.
– Боже, да. Как будто все, кого она встречает, ее лучшие друзья. – Грета повернулась ко мне и прислонилась к кирпичной стене. – Ты не поверишь, сколько раз я слышала, как мне повезло быть дочкой Лиз и Кельвина. «О-о-о! Твоя мама такая чудесная!»
Я удивленно воззрился на нее. Я всегда был уверен, что Грета и ее мама – одного поля ягоды и прекрасно ладят.
– Тебе и правда повезло. Ты при деньгах и живешь в чудесном доме. Мне мама сказала.
– Так и есть, – согласилась Грета. – Но, Шейн, если бы тебе предложили сделать выбор, какую жизнь ты бы предпочел? Свою или мою?
Я собирался сказал, что выбрал бы ее жизнь, но потом заметил, как блестят глаза Греты – словно она заплачет, если я отвечу неправильно. Я удивлялся все больше и больше. Грета не была плаксой. За все те годы, что мы вместе учились, я ни разу не видел ее расстроенной.
– Твою, – сказал я неуверенно.
– Значит, ты ничего не понимаешь.
– Ладно, Грета… – Я не знал, что сказать дальше. Было странно называть ее по имени. Мы молча смотрели друг на друга.
– Никому ни слова, Шейн, ладно?
Я кивнул.
– Мои родители плохие. Один лишь факт, что я их дочь, вызывает у меня желание умереть.
Она ни с кем больше о них не говорила. Только со мной. Мы подружились благодаря случайному стечению обстоятельств. Грета на секунду сняла свою маску, и я услышал ее подлинный голос. Она открылась мне, когда заметила, что я разглядел проблеск настоящей Лиз и осмелился сказать о ней что-то плохое. Так себе повод, но для Греты этого оказалось достаточно.
Когда начинаешь говорить правду, бывает трудно остановиться.
Мы встречались у реки, в парке или в карьере. Никогда не переписывались, потому что она боялась отца. В холодные или дождливые дни, когда я был уверен, что Грета останется дома, она звонила на наш городской телефон со своего и спрашивала полушепотом:
– Придешь в карьер через полчаса?
Мы устраивались под деревом или под мостом у реки. В теплую погоду гуляли, а потом садились в тени одной из каменных оград на земле ее отца.
– Он редко сюда приходит. Фермер из него никудышный.
Мы болтали или слушали музыку на телефоне. Грета много плакала. Не каждый раз, но часто.
– Тебе нужна помощь, – сказал я однажды, вдавливая жвачку в бороздку между камнями в ограде.
Грета пришла на встречу в слезах, а на все мои вопросы отвечала одно: «Мама. Гребаная мама».
– Помощь?
– Да. Антидепрессанты, например. Моя мама принимает их всю жизнь.
Грета покачала головой.
– Мне не нужны таблетки. Мне нужно сбежать.
– В смысле? Убежать из дома?
– Это мы уже проходили. Бесполезно. Они меня найдут.
Я вздохнул. Мы много месяцев тайно встречались с Гретой, часто говорили про школу, обсуждали друзей и все на свете, но я по-прежнему не понимал, почему она все время расстроена. Казалось, она вот-вот раскроет мне какую-то страшную тайну.
– Родители тебя достают, но они все такие. Так устроен мир.
Грета затравленно посмотрела на меня:
– Ты ни черта не знаешь!
– Потому что ты ничего не говоришь.
Она повернулась ко мне – ее лицо осталось в тени ограды, длинные ноги в синих джинсах по-детски скрещены, джемпер розовый, как топик маленькой девочки. Карьер мерцал на другой стороне долины, словно фиолетовый синяк.
Грета мне кое-что рассказала.
Лиз Пью, красивая, сексуальная, популярная Лиз, терзалась ревностью к собственной дочери. Она обзывала Грету глупой, уродливой и толстой. Каждый вечер новая порция вина вызывала приливы беспричинной ненависти, и тогда мать выискивала малейший повод, чтобы наорать на Грету или наказать ее. Идеальная, любящая жена, Лиз жаждала внимания мужчин. Каждые несколько лет Кельвин узнавал об очередной измене, узнавал со злостью, тоской и слезами. Затем прощал, и все повторялось. Таков был цикл их семейной жизни. На людях они для виду держались за руки, улыбались друг другу. Притворялись. Не могу себе представить, как у них получалось так убедительно имитировать счастье.
Кельвин, как мы знаем, плохо подходил на роль проповедника супружеской верности – у него самого водилось достаточно грехов. Однако его пристальная слежка за дочерью была в сто раз хуже любой измены. Он всегда должен был знать, где находится Грета, – ни одному парню не разрешалось к ней приближаться. Впрочем, иногда отец позволял ей пойти погулять с друзьями, выпить, потусить. После таких вечеров Кельвин приходил к ней в комнату, садился на кровать и мягким голосом требовал отчета: «Ты встречалась с мальчиками? Чем вы занимались?» Его лицо странно блестело, когда он задавал эти вопросы, как будто ему не терпелось узнать все подробности.
– А он пробовал… ну, ты понимаешь, – спросил я как-то у Греты.
Она передернула плечами:
– Он ни разу ко мне не прикасался. И мама ни разу меня не ударила. Они не сделали ничего, Шейн, на что я могла бы пожаловаться.
– Это неправда. Они ужасные!
– Да. – Грета наклонилась ко мне, и я приобнял ее одной рукой, почувствовав, как она дрожит. Трудно в это поверить, однако, несмотря на всю ее красоту, я не хотел Грету. По крайней мере, не в физическом смысле. Возможно, это покажется странным, но она мне слишком сильно нравилась для такого.
– А с Бедвиром они так же себя ведут? – спросил я, прижимая к себе ее худое, хрупкое тело.
– Вообще-то, нет. Мама его обожает, а отец придирается – замечает все ошибки. Говорит, якобы в шутку, что Бедвир жирный и плохо играет в регби, – и это вовсе не смешно, потому что папа и правда так считает.
В тот день мы провели вместе много времени.
После смерти Греты я долго не позволял себе об этом вспоминать. Ощущение ее тела под моей рукой (я чувствовал тонкие, хрупкие, как у птицы, косточки сквозь одежду). Ее тихие всхлипы. Я не позволял себе об этом думать, потому что иначе…
Грета была так несчастна. Я один знал о том, что ее мучило, она была моим другом, и мне было не все равно; я пытался найти выход.
– Расскажи учителю.
– Ни за что. Они ничего не сделают. Все считают маму и папу идеальными родителями. Они просто решат, что я истеричка, и станет только хуже.